Философ Оксана Тимофеева: «Голуби — радикальный субъект современных городов»

На Летнем книжном фестивале, который прошел 10-го и 11 июня в парке «Черное озеро», с лекцией «Философская антропология животных» выступила философ и автор книги «История животных» Оксана Тимофеева. После выступления «Инде» расспросил ее о современных взаимоотношениях человека и животного, душе и индивидуальности зверей, зоопарках и «дикости» самого человека.

Оксана Тимофеева — философ, автор работ по философии животных и эротической философии Жоржа Батая. Доцент Европейского Университета в Санкт-Петербурге, старший научный сотрудник Института философии РАН. Член творческой платформы «Что делать?». Заместитель главного редактора журнала «Стасис». Номинатор литературной премии имени Александра Пятигорского первого сезона (2013−2014).

Как появился термин «История животных», ставший заглавием вашей книги, и что он означает?

Когда мы говорим о человеческой истории, то имеем в виду некую тотальную всеобщую Историю, которая включает в себя и подавляет частные истории отдельных людей. Именно они, сливаясь, образуют картину или иллюзию единого исторического течения. С животными ситуация обратная: их всемирной Истории никогда не существовало, только частные истории, случаи, рассказы и анекдоты, которыми переполнена наша повседневность. Но тем не менее попытки написать Историю животных были. Я назвала свою книгу в честь одноименной книги Аристотеля (моя следующая книга будет называться тоже в честь его труда — «О душе»). В ней он описывает небольшие сюжеты о животных, и они, как мне кажется, очень красноречивы. К примеру, у него есть история о коне, покончившем с собой после инцеста с матерью. Этот конь ведет себя как человек, он подвержен страстям и душевным порывам. За образом коня скрывается такой персонаж, как царь Эдип — эта фигура позволяет нам понять, как вообще устроен греческий космос, и почему тема запрета на инцест в нем играет такую важную роль. В этом смысле книга Аристотеля ценна для моего исследования в методологическом ключе — через животных я проникла в философский мир человека.

Можно ли сказать, что вы занимаетесь animal studies (междисциплинарное направление изучения животных. — Прим. «Инде»)?

Не совсем. Animal studies включает три направления. Первое — естественнонаучное — зоология и этология. Второе рассматривает животных в культурологическом ключе — животные как символы, животные в языке, обычаях и традициях. Кроме того, здесь само существование животных, создаваемые ими предметы материального мира (гнезда, муравейники, орудия) и их ритуалы (брачные, бытовые) рассматриваются как часть большой культуры, общей для людей и животных. Некоторые адепты такой концепции мультикультурализма призывают видеть культуру во всех проявлениях природы (культура леса, культура камня, культура животных). Третье направление — практическое — занимается правами животных.

Такая структура animal studies совпадает с той, что есть в антропологии, — исследователи тоже выделяют физическую, культурную и практическую. В части культурной иногда выделяют философскую. Я изучаю то, как животные функционируют в философии, поэтому это своего рода critical animal studies (критические исследования животных).

В своей книге вы выделяете две генеральные модели отношений человека и животного — в одной они друг другу родственники, в другой — принципиально разные сущности. Какая точка зрения преобладает у людей сейчас?

Они не взаимоисключают друг друга и могут существовать параллельно. С одной стороны, сейчас действительно много делается для защиты прав животных — у них появляются документы, имена, а значит, субъектность и индивидуальность (в некоторых странах животным оставляют наследство), с другой — такой подход нельзя однозначно назвать приобретением нашего времени. К примеру, в Средние века животных судили по человеческим законам и всем правилам судопроизводства — их наделяли процессуальными правами (например правом на защиту) и обязанностями (обязанностью явиться на заседание, к примеру). Животные чаще всего в суд не приходили, и их адвокатам приходилось искать для них самые изощренные оправдания. Это звучит смешно, но такие суды были совершенно серьезными, а должность адвоката животных считалась почетной.

Я не могу понять, изменился ли уровень отчуждения между нами по сравнению с предшествующей эпохой. Да, мы видим на Animal Planet совершенно человекообразных зверей, отношения которых диктор описывает в человеческих понятиях любви, дружбы, сострадания — это фразы вроде «мать страдает из-за смерти детеныша», «лев флиртует с львицей» (к слову, ученые-зоологи так не говорят, они используют термины). Но вместе с тем это отчуждение проявляется в расистских, ксенофобских, шовинистических высказываниях, когда человека другой религии, культуры или этнической принадлежности сравнивают с животными. Из этого очевидно следует, что человек ставит себя выше животного. Иногда и животных называют «мигрантами», что тоже демонстрирует негативное отношение говорящего и к животным, и к мигрантам. Чаще всего не везет голубям. В этом смысле голуби — радикальный субъект современности, главные панки городов — они везде, но везде на птичьих правах и не на своем месте. Это относится ко всем городским животным, которые в строгом смысле не являются ни дикими, ни домашними, а находятся на границе между этими понятиями и потому сильно раздражают невоторых людей.

По-вашему, современный человек способен воспринимать животных как индивидуальностей?

Вопрос индивидуальности животных — один из определяющих в разговоре о них. Я, например, очень люблю новости о животных, типа barking news — сообщения о котах, спасающих собаку, попугае, научившемся ездить на велосипеде, и прочее. В этих сообщениях животные совершают поступки, которые индивидуализируют и выделяют их из множества себе подобных. Индивидуальность животного — это вопрос о его душе, о нашей готовности увидеть в нем ее. В православии говорят, что у человека душа индивидуальная, а у животных коллективная, одна на весь вид (у собак своя, у кошек своя и т.д.). Мне нравится эта мысль. Она не унижает животных — в этом я вижу пример высокого родового существования, выходящего за рамки индивидуальной жизни, — кажется, животному миру это органично и внутренне присуще. По Аристотелю душа — это и есть жизнь (интересно в этой связи, что английское слово animal отсылает к греческому animа — «душа», тогда как русское «животное» — к «животу», то есть к чему-то телесному). Аристотель рассматривает душу в материалистической парадигме своего времени, хотя и привносит в нее философское измерение. Одни его современники предполагали, что душа состоит из огня, другие — что из воды, третьи думают — из спермы и крови. Аристотель же видит в понятии души определенный парадокс: душа — эта жизнь, которая при этом с живым существом не совпадает. Душа оживляет тело (анимирует его, делает живым), но она, как нечто оживляющее по отношению к телу (к тому, что станет живым), имеет другую природу и живым не является.

В этой связи примечателен опыт нацистов. Антропология в третьем рейхе была главной наукой, ведь именно с точки зрения физиологии антропологи искали ответ на важный вопрос: как определить, кого отправлять в концлагерь, а кого нет. Поскольку уважение к человеческому достоинству было высоко, в лагерь нужно было отправлять только тех, кто не совсем человек по конкретным физиологическим нормам. Человек, рассуждают нацисты, в отличие от науки может ошибиться: вы смотрите кому-то в лицо, а на самом деле это личина — за ней не человек, а нечто иное. В этом примере проявился сущностный для человека страх вторжения Другого, который органически присущ нашему виду. Это и есть страх вторжения жизни, отголосок парадокса души Аристотеля — человек стал живым только после того, как в него извне вселилась иная, неживая структура.

Вам не кажется, что это объясняет, почему идея о правах животных не может стать повсеместно популярной? Чтобы наделить животных правами, мы должны признать их равными себе, а сделать мы этого не можем именно из-за страха Другого.

Я об этом не задумывалась, но ваша мысль мне очень нравится. В идее защиты прав животных заложено мощное гуманизирующее начало — человек железной рукой загоняет их в свой мир. И делает он это потому, что боится Другого, скрытого в животных, поэтому пытается приручить его, сделать человечным, избавить от этой радикальной инаковости. Людей точно так же пугают мигранты, поэтому первое желание — сделать с ними то же, что и с бездомными животными: отмыть и приручить. Но когда Другой становится сильно на нас похож, это тоже страшно. Что же пугает человека? Я связываю образы животных с бессознательным (вытесненным) — они говорят нам правду, которая нам не нравится, часто на языке, который мы не можем и никогда не сможем понять. Философ Людвиг Витгенштейн писал: «Если бы лев заговорил, его бы никто не понял». Но хорошо, что этот другой, нечеловеческий язык существует. Более того, я уверена, что правда о человеке может быть высказана именно так, потому что наш язык изрекает ложь в каждый момент своего звучания.

Почему вы так думаете?

Гегель писал, что человеческий язык начался с подавления животного крика. Если рассматривать вопль зверя как непрерывный поток гласных звуков, то язык с помощью согласных дробит его и превращает в артикулированную речь. Этот процесс «пережевывания» крика в какой-то момент останавливает сам поток и даже уничтожает его — вопль правды подвергается многократному цензурированию человеком в каждом звуке. «Со смертью животного начинается человек», — пишет Гегель, имея в виду язык. Но это только один из аспектов ложности человеческого языка. Тот же Гегель, например, пишет, что язык не может быть правдивым, так как сильно связан со структурой времени. Он приводит такой пример: мы написали ночью на бумаге: «Сейчас ночь», потом кто-то днем перечитает это, и утверждение будет ложным. Нет никакого «сейчас», каждый момент — это переход из бытия в ничто. Именно с анализа понятия «сейчас» начинается его «Феноменология духа».

Как вы думаете, в чем заключается та правда, которую «говорят» животные?

Жак Лакан говорил, что бессознательное структурировано как язык. Немного выворачивая эту мысль, можно сказать, что язык, на котором обращается к нам или не к нам животное и который мы воспринимаем как неартикулированный крик, структурирован как бессознательное. Животное говорит правду, потому что не умеет врать, и нам может казаться, что животное определенного вида всегда говорит одно какое-то слово (например, мяу). Язык структурированный как бессознательное нуждается, конечно, в переводе, и мы, к счастью, можем его переводить на свой, хотя и не понимаем (как не понимаем льва Витгенштейна). Животные говорят в сказках, баснях, мемах и в наших снах — конечно, они рассказывают нам правду о нас самих, которую мы не в состоянии поймать, но может толковать на свой манер. Меня животное учит тому, что Жак Лакан определял при помощи формулы «Я — это Другой» (сама цитата принадлежит поэту Рембо). Недопустимая к нам близость Другого, выражающаяся словом «Душа», учит нас тому, что нет никакого изначального «Я» и мы сами выстраиваем какое-то иллюзорное единство себя и мира вокруг с оглядкой на пропасть, разрыв, из которого мы происходим. Это довольно атеистическая мысль.

Попытки дать определение животному в конечном итоге позволяют понять, кто такие люди. Но мне кажется, что современный человек в поисках себя перестал сравнивать себя с животными — их место заняли технологии (искусственный интеллект, роботы и так далее). Так ли это?

В общем да, но опять же мы не можем легко отделить животное от технологии — они ближе друг к другу, чем нам кажется. Технологии — это новые животные или их продолжение. В языке это выглядит так: «нумерация вагонов с хвоста поезда», «голова и хвост самолета», «лошадиные силы». Получается, технологии транспорта имитируют животных, потому что животные — это и есть первая технология транспорта. При этом движение от машины к животному работает в обоих направлениях — с одной стороны, мы «одомашниваем» технологии (к примеру, всевозможные роботы-собаки; гаджеты, по сути, стали нашими домашними любимцами), с другой — наше понимание животных становится более технологическим. Финский теоретик медиа Юсси Парикка в своей книге Insect mediа («Насекомые-медиа») описывает то, насколько технологично организовано насекомое. Его фасеточный глаз подобен совершенной оптической машине, тело мухи скрывает в себе больше энергии, чем способен создать человек в предмете такого размера. С другой стороны, мысль о животном как о машине — не нова. Еще Декарт в XVII веке рассматривал их в качестве механизмов, отказывал им в душе и чувствах, поэтому проводил бесчеловечные эксперименты, будучи уверенным, что животные не чувствуют боль. Но он жил на заре становления механистического мировоззрения и не казался современникам живодером. Мы в какой-то степени до сих пор наследуем этой парадигме.

Мне в этом смысле нравятся биотехнологические сценарии будущего, в которых создается робот, похожий на нас настолько, что у него появляется душа в виде проблеска сознания или бессознательного (чувства, мысли, воспоминания). В этот момент он, осознав свое рабское положение (а технологии служат человеку), тут же бунтует. Связь технологии и биоса приводит к взрыву, революции и попытке преодоления рабства. Животные — тоже рабы. Даже когда мы используем их для удовольствия, они остаются в подчиненном положении — мы гладим своих питомцев когда нам хочется, а они терпят. Положение рабства по отношению к человеку — то, что объединяет машину и животное, поэтому их встреча уникальна тем, что они обречены стремиться к свободе.

При этом существование животных кажется человеку идеалом свободы («Отчего люди не летают так, как птицы?»). Как случилось, что они оказались в подчиненном положении?

По признаку свободы Жорж Батай как раз и проводил различие между человеком и животным. По его мнению, человек окружил себя табу и запретами и только нарушая их, он получает эротическое или сексуальное удовольствие. Животные же живут, свободно наслаждаясь жизнью, не зная никаких запретов.

Тем мучительнее мысль об их несвободе — например, о жизни животных в зоопарке. Исследователь Джон Берджер в книге «Зачем мы смотрим на животных?» пишет, что исключение животных из нашей жизни связано с капиталистической модернизацией и урбанизацией. В Средние века по городам гуляли гуси, свиньи и другие домашние животные, сейчас же город — это, если не считать «нелегалов» городской фауны — крыс, лисиц, бездомных кошек, собак, голубей, ворон, воробьев и наших знаменитых питерских бакланов — представляет собой стерильное пространство. В наших домах практически не осталось насекомых; звучит смешно, но тараканов вытеснил капитализм. К примеру, жизнь насекомых привязана к суточным циклам, некоторые из них плодятся только ночью. Но города сильно освещены, поэтому они либо не размножаются, либо делают это в очень скромных масштабах и перестают быть этой мощной технологической армией, нашествие которой раньше могло поставить под удар жизнь целых городов. Неслучайно в некоторых верованиях конец света связывают с нашествием саранчи.

Берджер отмечает, что момент, когда животные начинают покидать людей, совпадает с появлением в городах зоопарков. Звери в зоопарках — это не то же самое, что и в природе, они своеобразные «последние животные». Например, недавно в заповеднике умер последний самец белого носорога (сейчас в живых только две самки, восстановление популяции невозможно). Это судьба всех животных в неволе — в какой-то момент остается последняя в своем виде особь и с ее смертью уходит безвозвратно душа всего вида. Поэтому в зоопарке человек непрерывно наблюдает приближение смерти души животного. Берджер описывает этот процесс очень лирично — животные один за другим покидают людей и растворяются в горизонте. Животные в современном мире вымирают стремительно, и это ощущение постоянной утраты было со мной всегда, когда я писала «Историю животных». В этом смысле книга для меня стала памятью о живой душе.

Если человек наделяет животных правами, должны ли у них быть обязанности? Может быть, подчиненное положение и есть плата за это?

Не думаю, что животные нам что-то должны — наличие прав не означает автоматического появления обязанностей. Если это так, то понятие права нуждается в пересмотре. Если бы я писала законы, я бы уравняла права животных с правами детей. Идеологи защиты прав животных считают, что права им нужны не потому, что они являются такими же мыслящими субъектами, обладают волей и желаниями, как и мы, а потому, что они страдают из-за нас. И в частности от этого страдания их нужно защитить.

Как вы думаете, в чем причина популярности в поп-культуре героев, наделенных способностями животного? К примеру, героев комиксов — Женщины-кошки, Человека-паука.

Эти образы наследуют традиции тотемизма — священная вера в родственность человека со своим тотемом, которым чаще всего в древности выступало животное. Современный человек все еще несет в себе следы этого культа и вряд ли от него избавится. А слияние с тотемом придает суперсилу. Это культурный аспект вопроса, но есть еще эстетический. Еще Чарльз Буковски писал, что у животных есть стиль, которого не хватает человеку. Фрейд писал, что животные обладают имманентной красотой, которая наслаждается собой, но при этом сама себя как красоту не осознает, — по Фрейду, этим обладают животные, дети и красивые женщины (отметим, что он писал в дофеминистическую эпоху). Эта красота суверенна — она ничем не обусловлена, ни от чего не зависит и ее никак не оправдать. Популярность этих поп-культурных образов, в которых человек, слившись с животным, становится сильнее, красивее, сексуальнее, в общем сообщает о нашей тоске по такой «животной» красоте. У культа котов в интернете, скорее всего, те же причины.

Как вы определите понятие «дикости»? Является ли оно сущностным признаком животного?

Дикость — это искусственно сконструированное понятие, поэтому противопоставление дикости и домашности неоднозначно. Например, в Европе есть утопические проекты «одичания Европы» — они подразумевают создание специальных зон, из которых полностью исключается человек. Последователи этой теории считают, что через какое-то время в этой зоне сама по себе разовьется естественная дикая жизнь животных и растений, возродятся вымершие виды и т.п. В этой концепции природа предстает жестокой средой — естественный отбор, хищники едят травоядных, везде трупы и прочее. Но это не страшно, так как одичанию подвергается не вся планета, а лишь небольшая ее территория. На самом деле эта рекреация похожа на концлагерь: звери живут в царстве необходимости и нужды, а на сторожевой вышке стоит человек с автоматом, который говорит, что так и должно быть. Поэтому к подобной романтизации дикости нужно относиться с осторожностью. Ничего изначально «дикого» не существует.

В разговорах о дихотомии «дикий — домашний» я вижу тот же знакомый дискурс о бессознательном. Первым, кого одомашнил человек, был он сам, а совсем не собака или кошка. Все становление человека — это непрерывная трансформация, борьба с животным в себе. Мне нравится немного безумная теория советского антрополога Бориса Поршнева, в которой он объясняет происхождение человека процессом дрессировки животных. Язык позволил человеку овладеть способностью к суггестии (или гипнозу). Изначально человек — слабый вид, падальщик, но наш талант убеждать и «очаровывать» спас нас в природной гонке. Человек пристроился к хищникам, подозвал, расположил к себе, приручил и в итоге заставил на себя работать.

Говоря о гипержестокости человека — терактах, пытках, серийных маньяках, — часто используют газетный штамп «даже животное не сделало бы такое». Почему мы считаем, что жестокость присуща только человеку?

Животными управляют инстинкты, поэтому им не свойственно перверсивное (извращенное) поведение. Нам же не придет в голову называть волка жестоким за то, что он съел зайца. Человек — перверсивен в самой своей сути и в погоне за наслаждением готов идти до конца. Славой Жижек в одной из своих статей описывает фотографию котенка, которого подвергли чудовищным испытаниям в центрифуге. Он весь в крови, почти без кожи, испуганно смотрит на ученых вокруг. Жижек говорит об этом взгляде примерно так: люди пытаются понять, что же скрывается во взгляде животного, что он хочет нам сказать, а там ничего кроме ужаса. В этот момент не мы видим котенка, а котенок впервые увидел человека — зверя перед собой.

Фото: Регина Уразаева