Режиссер Надя Захарова: «Снимать кино, честно говоря, не хочется»

Дебютная картина выпускницы Московской школы нового кино Нади Захаровой «Огонь» в феврале 2016-го разделила приз «Кентавр» кинофестиваля «Послание к человеку» с фильмом режиссера Зоси Родкевич «Мой друг Борис Немцов». «Ее работы балансируют между обыденными заметками на полях жизни и нераскрытой „прозрачностью“ случайного эпизода „общего мира“», — пишут о Наде на сайте проекта о современной культуре «Стенограмма». 20 августа 2017-го «Огонь» стал победителем фестиваля дебютного документального кино «Рудник». «Инде» поговорил с Надей Захаровой о съемках первого фильма, страхе перед людьми и невозможности говорить о кино*.

*беседа проходила в январе 2017 года перед казанским эхом кинофестиваля «Послание к человеку».

Как появилась идея фильма «Огонь»?

При поступлении в Московскую школу нового кино я сразу решила идти в мастерскую режиссера Артура Аристакисяна. На одном из первых занятий он прочел нам притчу из Евангелия от Фомы. В ней Христос спрашивает у своих учеников, на кого он похож. Все дают разные ответы, и ни один не является правильным. Аристакисян дал нам задание снять что-нибудь по этой притче. Речи о кино тогда не было, нужно было принести некий видеоряд. Я начала снимать и разгадывать притчу при помощи камеры. В общем, на протяжении фильма я только и делаю что ищу ответ на вопрос из притчи: на кого же Он похож. Мои герои отвечали мне собственной жизнью. Позднее я включила притчу в начало фильма, потому что без нее ничего бы не было.

Как долго проходили съемки?

Я снимала на протяжении всего времени обучения, в общей сложности два с половиной года. Съемки проходили в разных местах: Пермь, Москва, Киев, Санкт-Петербург. Последние кадры сняты в Монголии. Эти съемки стали для меня способом постижения природы кино. Я никогда до этого не снимала, для меня все было впервые. Формировался мой художественный язык, взгляд на мир, поэтому этот фильм — своего рода исследование. После съемок я долго монтировала, понимала, что снятого недостаточно, и снимала снова. Но в итоге после монтажа осталось много лишнего материала.

Вы снимали по сценарию?

Сценария не было, я отталкивалась только от притчи — снимала то, что казалось важным. Хотя поначалу во время съемок пыталась вести записи, фотографировать и складывать эти отрывки в микроистории, но дело не пошло, и я забросила. Как я говорила, фильм — исследование, в процессе которого я делала собственные открытия. А открытия невозможно заранее задать в сценарии. Поэтому я реконструировала свои ощущения на монтаже.

Почему вы решили отказаться от цвета?

Совладать с цветом — непросто. Он становится новым героем, который дает дополнительные ощущения, новые смыслы и пробуждает у зрителя другие реакции. Хочется использовать цвет осознанно, но пока я к нему не готова. Черно-белая картинка — это даже не изображение, а текст. Мне нравится аскетичная, не отвлекающая графичность. Я и рисую черным.

Ваш фильм часто сравнивают с «Ладонями» Артура Аристакисяна. Вы ощущаете это влияние?

Это, видимо, неизбежно, когда учеников сравнивают с учителями. Такие сравнения совершенно естественны. Я люблю «Ладони», и нет ничего страшного в том, что критики находят параллели между нашими фильмами. Я не придаю этому особого значения. Но я не могу сказать, что во время съемок я была под влиянием «Ладоней». На меня намного больше повлиял иранский фильм «Дом — черный» Форуха Фаррохзада.

Вы считаете свой фильм документальным?

Скорее да, чем нет, потому что «Огонь» — это своеобразный сборник архивов. Да, на монтаже я сознательно режиссировала собранный архив, сопоставляла кадры, находила образы и метафоры. В этом смысле «Огонь» точно не портрет, репортаж или слепок реальности. Реальность — сложная штука. Мне кажется, даже мифотворчество реальнее самой реальности. Миф затрагивает все мироздание, а не только человека. Поэтому я люблю сказки. Но воспринимать как реальность новостные сюжеты — ошибочно, это совершенно точно. Мне тяжело об этом говорить, с реальностью мне еще предстоит разобраться.

Что вам нравится в сказках и какая ваша любимая?

Любимой нет, я пока только начала изучать тему. Многие из них плохо переведены — под плохим переводом я имею в виду авторский, в сказках не должно быть автора. Сказка — сжатое повествование о мире, где нет случайных деталей. Это не только интеллектуальные беседы между людьми. И человек, и животные, и деревья, и луна — все играют важную роль. Это не просто текст: читая сказки, переносишься в далекую историю, и мне нравится исследовать эти связи. А снимать кино, честно говоря, не хочется.

В фильме вы, как в сказках, сопоставляете людей, стихию, животных. В каких отношениях находятся эти элементы?

Недавно на встрече со зрителями меня спросили: «Вы хотели показать, что люди — это животные?». Нет, конечно. Эти элементы не равнозначны. Люди — это люди, а животные — это животные. Но мне было интересно наблюдать за животными. Мы похожи — у нас одинаковая грусть в глазах. Кроме того, зрители часто говорят, что видят в фильме Бога или Любовь. Но об этом мне сложно рассуждать, я не могу взять на себя ответственность и сказать: «Мой фильм о Боге». Оператор Фред Келемен (постановщик фильмов режиссера Бела Тарра. — Прим. «Инде») сказал, что моя камера любит мир, она смотрит ласково и скользит по этим детям так, как будто целует их. Возможно, мне удалось собрать все элементы фильма через любовь.

Легко ли вам вообще даются разговоры о вашем фильме?

Нет. Я в принципе не особо люблю говорить, мой язык — кино, и ему не нужны слова. Я не ставила себе задачи формулировать готовые послания, а искренне пыталась отдать людям часть своего переживания и исследования. Но зрители требуют пояснений, хотя я бы предпочла молчать и слушать. Мне нужен обмен со зрителем. Но он часто задает вопросы в несколько обвинительном тоне: «Почему дети грязные?» или «Почему фильм называется „Огонь“, хотя его в фильме почти нет?».

Почему для фильма вы выбрали именно цыганскую фактуру?

Приходя в табор, ты оказываешься в пространстве сказки. Мне нравится цыганская обособленность, то, как народ сохраняет свою культуру. Я не вижу в их жизни грязи и реагирую на другие вещи: то, как они общаются друг с другом, как обращаются ко мне, что делают и как смотрят. Это сохранившаяся история, которая питает меня. И этот мир не чужд нам: у цыган те же заботы и проблемы. Мне хотелось поймать и зафиксировать их жизнь — и я говорю о фиксации не в этнографическом, а скорее в мифическом смысле.

Легко было найти с ними контакт?

Очень легко. Но при этом страшно. Цыгане, какими бы интересными они ни были, видимо, по своей природе остаются хитрыми людьми, а цыганские мужчины не очень безопасны. Бывали ситуации, когда мне хотелось убежать и спрятаться. Но, несмотря на это, я стремилась быть одна на съемках. Хотя, бывало, брала с собой друзей — так было интереснее, веселее и безопаснее; с другой стороны, это мешало уединению с героями.

Я снимала фильм в двух таборах. Первый находится под Пермью — нашла его буквально по единственной журналистской заметке. Оказалось, они действительно прячутся среди деревьев под горой, и это тоже штрих к сказочности цыганского существования. Второй табор стоял под Питером, о нем рассказала подруга.

Это ваш дебютный фильм. Говорят, дебютанты часто боятся направить камеру на человека. Вам знакомо это чувство?

Да. Изначально я вообще не стремилась снимать людей. Меня манила только природа: вода, деревья, облака и горы. Я была какой-то отчужденной, мир людей мне был абсолютно не интересен. Люди стали привлекать меня во время обучения у Артура. Мы смотрели много фрагментов фильмов, где в центре повествования были люди. Я видела разные человеческие лица, состояния и проявления. Артур много говорил о человеческой природе, и я поняла, что камера может ее поймать — сложную, многогранную, переменчивую. Перед объективом складывается особая жизнь, происходит какой-то контакт, разрозненные элементы реальности начинают взаимодействовать друг с другом. Люди начинают играть, становятся актерами, детьми, хотя я им не указываю, что делать. Это сродни чуду, и для меня это стало открытием.

В вашем аккаунте в Vimeo есть видео из табора, не вошедшее в фильм, в котором видно, как дети активно реагируют на вас и просят снять именно их. Так было всегда?

Да, постоянно. И это стало для меня сюрпризом. В обычной городской жизни ты, наоборот, никому не интересен, а тут приходишь в табор, и к тебе максимум внимания. В таборе я стала инопланетянином — чужим, который, тем не менее, вызывает большой интерес. Это тоже был ценный опыт.

Ваши герои постоянно смотрят в камеру. Прямой взгляд в камеру — сильный прием, разрушающий дистанцию между фильмом и зрителем. С какой целью вы вставили эти эпизоды в фильм?

Я совершенно этого не хотела — если бы у меня был выбор, я бы предпочла остаться невидимой. Но на самом деле они смотрят не на камеру, а на меня. Не было такого, чтобы я ходила и тыкала камерой людям в лицо. Просто, когда ты разговариваешь с человеком, ты смотришь на него, и это естественно. Кроме того, дети не воспринимали камеру как объект, связанный с кино, — для них это просто игрушка.

А взрослые знали, что вы снимаете кино?

Нет. У меня был очень несолидный аппарат — дешевая камера с собственноручно прикрученным к ней советским объективом. Это выглядело несерьезно, и меня даже не спрашивали, что я снимаю, — все были уверены, что я турист с фотоаппаратом. В общем-то, это был мой образ — ничего не понимающая туристка.

Над чем вы работаете сейчас?

Мы с подругой пишем сценарий игрового фильма. Рассказать о нем не могу: все идет очень медленно, и я не уверена, что мы дойдем до конца. В последнее время у меня в голове столько мыслей, что я ловлю себя на том, что не хочу заниматься кино. Тем более что особо и не получается — сложно назвать кино то, что я делаю. С другой стороны, я не могу отказаться от него, потому что кино превратилось в одержимость. Сложно бросить все сразу, потому что в другом я себя тоже не вижу. Не знаю, куда идти дальше.

Подробнее о показе программы фестиваля «Послание к человеку» — в группе VK и Facebook.

Фотографии предоставлены Надей Захаровой