«Город Брежнев»: утраченная невинность и новостройки

писатель и журналист. Окончил журфак Казанского университета, работал в газете «Известия Татарстана» – «Время и деньги», был собкором «Коммерсанта». В настоящий момент живет в Москве, руководит отделом региональной редакции «Коммерсанта». Первый роман Идиатуллина — «Татарский удар» — вышел в 2005 году. Также публикуется под псевдонимом Наиль Измайлов. Номинант премий «Национальный бестселлер», «Большая книга», «Интерпресскон» и «Бронзовая улитка»

Замысел романа появился в начале 2000-х годов. «Город Брежнев» мог стать моей первой книгой: дебютантам свойственно писать о себе или своем детстве. Но моим дебютом стал роман «Татарский удар». После него возникла идея «Города Брежнева». Начало 1980-х годов — ключевое время для истории позднего СССР и нынешней России, потому что молодость подавляющего большинства населения пришлась на то время. Мне казалось несправедливым, что об этой эпохе, о нашем общем детстве, никто не написал книгу. Всерьез я начал обдумывать тему в 2004 году — придумал сюжет и написал пролог, но, испугавшись предстоящего объема работы, отложил роман. После я периодически возвращался к нему, но отвлекался, втайне надеясь, что за это время кто-нибудь другой, более умелый и талантливый, напишет книгу об этом времени. Так продолжалось до 2014 года, когда я понял, что если не напишу сейчас, то не сделаю этого никогда.

Я родился в Ульяновске, моя семья переехала в Набережные Челны в 1974 году. Тогда мне было три года — мои детство и юность прошли в Челнах, поэтому я считаю их родным городом. В романе многое взято из моей жизни, из опыта моих друзей, родственников. Но я перемешал это таким образом, чтобы нельзя было однозначно установить прототип конкретного персонажа. Некоторые описанные события имели место в 1983 году, другие могли произойти в это время. Я очень старался, чтобы в книге не было дословных списываний и психологически недостоверных натяжек.

В конце 1970-х — начале 1980-х условия в СССР впервые в истории страны стали пригодными для жизни, именно это время вспоминают люди, говоря с ностальгией о СССР. Это были советские тучные годы. Тогда власть и население не вмешивались в дела друг друга, поэтому для людей найти югославскую стенку или румынскую дубленку было важнее коммунизма. Хотя то, как потом все сломалось, напоминает о ситуации 2010-х годов. Мне как автору было бы нечестно умолчать о вещах, которые характеризуют эпоху, поэтому в книге много свидетельств времени: описание быта, новостная повестка и так далее. Но это только литературный прием. У меня не было цели восстановить всю действительность в угоду любопытству читателя и сделать энциклопедию по позднему СССР.

Я описываю детство, но «Город Брежнев» — не ностальгический текст. Хотя я жду, что первая реакция людей, не читавших книгу, будет в духе «еще один тоскующий по славным временам Союза» или «очередная чернуха о старом добром СССР». Но, наверное, несчастен тот человек, который не может вспомнить детство с хорошими эмоциями. У меня было вполне благополучное и лучезарное детство, хотя бывало всякое. Но главное — в Челнах было интересно. Герои чувствуют, что живут в особенном городе. То же чувствовал и я. Приезжие из нормальных городов видели дикую картину: молодой город, в котором нет пожилых людей и старых домов, а напротив, много детей и подростков (классы в школе могли доходить до буквы «Н»). Население города за короткое время разрослось до полумиллиона человек, появился КамАЗ, возводились новостройки, набрали силу группировки гопников — все это в обозримой истории происходило впервые. Понятно, что аналоги «казанского феномена» были и в Москве, и в Горьком, и в Улан-Удэ, но челнинцам и казанцам от этого было не легче. В любом случае, все это сделало нас такими, какие мы есть, и поэтому я хотел напомнить об этом времени. Книжка отчасти задумывалась как дань памяти детству, городу, тем, кто жил в это время, и тем, кому было не суждено выжить.

От остановки «Седьмой комплекс» прямой автобус до Ленинского проспекта — и дальше, к сорок пятому. Почти до дома. Я очень хотел домой, всем избитым телом и головой. Но понимал, что сразу домой лучше не ехать. Хамадишин наверняка дал команду всем постам — или как там у них говорится, — так что сейчас по округе начнут ловить помятых пацанов, а если не поймают, будут выяснять у прохожих и проезжих, куда поехал помятый пацан. Поэтому я ждал не прямо на остановке, а чуть поодаль, хотя народу под навесом почти не было, и сел в первый подошедший автобус. Это оказалась «трешка», которая шла по проспекту Мира.

Автобус был полупустым — это у нас редкость, даже в «гармошках». Пассажиры дремали или пялились в окно. На меня никто не обратил внимания. И правильно, подумал я, пробрался в стык салонов, самое темное место, и осторожно привалился плечом к вертикальному поручню. В середину груди будто лом влетел, но почти сразу стало терпимо. Из трещин в резиновом рукаве, соединявшем половинки автобуса, дуло, прямо в лицо. Сквознячок убавил боль и позволил дышать, не пугаясь немедленной рвоты. Сердце перестало стучать словно отбойный молоток. Может, поэтому я начал зябнуть. И ноги в сапогах как будто подмокли — во всяком случае, пальцы скользили по меху, будто по сырой говядине. Видимость сквозь запотевшие стекла была неважной, но проспект казался обыкновенным — полупустым и слабо освещенным. Как будто ничего не произошло. Как будто мир не рухнул два раза подряд.

А может, он и впрямь не рухнул, подумал я, разглядывая приближающиеся огни длиннющего дома «шесть-ноль один», где «Ташкент». Никто ведь, кроме меня, не заметил. Вон, едут, дремлют, по улицам бродят и по домам телик смотрят. Наверное, и Саня дома, сидит, кино зырит — по первой наверняка что-нибудь толковое показывают, детектив или комедию, воскресенье ведь. Странно, конечно, что кто-то может сейчас зырить комедии с детективами. Я-то точно не могу. Но Сане что. Он, наверное, и на похоронах не был, Серого ведь не знал, и всего остального тем более знать не может. Зайду к нему или в «Ташкент» минут на пять хотя бы, решил я, а домой вернусь — смогу честно ответить родителям, что был у одноклассника.

Соскочил я, получается, на третьей всего остановке, подивившись на лету, почему у нас вечно все вприпрыжку, даже шестой и седьмой комплекс не рядышком, как должны бы по идее, пятый и восьмой между ними вклинились. Соскочил слишком бойко, череп как будто ударился сводом о палку, торчащую из шеи. Стало больно и гадостно, да еще нога подкосилась так, что я чуть не сыграл под заднее колесо автобуса. Ладно он успел отъехать, напоследок вонюче фыркнув мне в нос. Я закашлялся так, что натурально наизнанку вывернуло — пришлось забежать за павильон.

Вообще ненавижу такое и презираю тех, кто гадит на улицах, а теперь вот сам нагадил. Позорище, подумал я, шамкая горящим ртом и мучительно пытаясь подобрать липкие проводки слюны, свесившиеся, кажется, ниже ворота. Ладно хоть остановка пустая, не видит никто. Я оперся рукой о тыльную стенку навеса из некрасивых стальных листов. Листы были погнутыми, мусорно-синяя краска лупилась, как плечи на курорте.

Я постоял, пытаясь понять, в каком месте мне особенно худо. Выходило, что в этом, на остановке «Шестой комплекс». Живот болел, ноги тряслись и мерзли, а затылок горел. Что-то совсем непонятное было с руками: пальцы в варежках скрючивались, как будто я их в канцелярский клей макнул. Я стащил варежки и обнаружил, что кисти у меня неровно бурые, как у чумазого индейца. Чтобы рассмотреть получше, пришлось подойти к фонарю. Я некоторое время туповато рассматривал руки, куртку, огладил карманы, вжикнул молнией и только после этого поверил, что мне не кажется, будто куртка на животе залита кровью, а карман ее изрезан.

Снегом бы почиститься — но он с ноябрьских весь стаял. Точно надо к Сане, замываться, подумал я, сделал шаг и замер. А если его родители увидят? Или кто угодно — присмотрится и поймет, что куртка у меня на животе не просто так мокрая. И в милицию позвонит. А я, получается, Саню подставлю.
Я поспешно ушел в тень, еще раз внимательно осмотрелся и подумал, что фигня все это. Куртка темно-синяя, живот темно-темно-синий, прорези узкие, никто ничего не заметит. А и заметит, ничего страшного — может, меня автобус обрызгал или я в лужу свалился. В любом случае, сегодня по проспекту Мира ходила куча самых разных пацанов в самом разном состоянии и с самым разным содержимым карманов, я на этом фоне вряд ли сильно выделяюсь. Хотя содержимое лучше бы, конечно, выбросить. Прямо сейчас.

Я огляделся, вытащил из кармана нож, с трудом присев, повалял его в ближайшей луже, в которой обмыл и руки, вытер все варежками, повалял и обтер нож снова, опустил в урну. Он даже не звякнул — значит, урна не пустая. Тем лучше. Выжал варежки, затолкал по карманам вместе с окоченевшими руками и побрел к Сане. Чтобы хоть немного согреться.

Оптимист. Сани не было дома — мотался где-то с кем-то, видимо. Или в гости вместе с родителями ушел. В такую погоду мотаться не очень интересно. Я бы и сам сейчас куда угодно ушел, хоть с родителями, хоть один. Хоть в гости, хоть на Северный полюс.

Я поцарапал ногтем дутую шляпку гвоздика на дерматиновой обивке двери, неглубоко вздохнул и пошел на улицу.

Меня встретили сразу за аркой, в которую я свернул, покинув подъезд. Трое пацанов, двое моего возраста, третий помладше, или просто кушает плохо. Одеты в стандартную униформу «шестаков» — широкие драповые штаны, телогрейки с блестящей застежкой от подтяжек вместо верхней пуговицы, белые лыжные шапки с помпоном и козырьком. Мои вьетнамская куртка с кроличьей шапкой были для пацанов, наверно, как неоновая вывеска «чушпан». Обычно меня это не трогало, но сейчас я не в том состоянии, чтобы позволить себе неприятности.

— Какой комплекс? — спросил тот, что справа, мелкий и худой.
— Сорок пятый, — сказал я спокойно, почти не соврав.
— Зашибись. Десять копеек есть?
— Нету.
— А если найду? — осведомился второй, покрупнее, с красивыми светлыми глазами. Наверное, голубыми.

— Зубы жмут? — уточнил я.
— Не понял! — хором воскликнули оба.
Третий пока молчал — видимо, основной.
— Объяснить? — сказал я и улыбнулся.

Видимо, нехорошо улыбнулся — мелкий, явно готовившийся, как ему и положено, врезать мне в нос и либо отскочить, либо отлететь в сторону, даже отшатнулся. Это его смутило, и он набрал в грудь промозглого воздуха, чтобы зайтись в истерике. Тут вступил третий:
— Кого знаешь?
— Пятака знаю, — сказал я, чуть расслабившись.
— Пятака все знают, — справедливо отметил голубоглазка. — Жопой чую, бздишь ты, как Троцкий. Кого еще знаешь?
— Оттавана знаю, Бормана, Кису, Пуха. Хватит жопе твоей, нет?
— Ты че, блин, автор, что ли? — поинтересовался голубоглазый и слегка вышагнул левой ногой.
— А ты проверить решил? Айда, проверь, — предложил я, обозначив встречное движение.
Голубоглазка дернул глазами в сторону основного и вернул ногу на место. Получилось, просто топтался. Зато ко мне рванул мелкий:
— Ты че, блин! Я борзых таких!..
Основной скомандовал:
— Спокуха, Скиппи.
И уже у меня спросил:
— Отвечаешь за свои слова?
— Отвечают только пидарасы, — устало сказал я.
— Я не всосал, ты самый смелый тут? — не выдержал голубоглазка.
— Сомнение бар? — поинтересовался я.

Пацаны явно припухли от моей наглости, потому что не могли врубиться, мозги я отстудил, или такой дерзкий оттого, что действительно знаюсь с перечисленными авторами, — а если впрямь знаюсь, почему сам из сорок пятого и почему они меня не знают. А я и сам не понял, зачем даю крутого. Махаться ведь совсем не хотел и почти не мог — хотя, если начнется, отобьюсь, наверное. А может, и не стану. Сильный урон мне не грозил — железа у пацанов с собой вроде не было, моя одежда и их варежки должны смягчить удары. Зато получится, как говорят в детективах, железное алиби: был в шестом, был бит, бежал с позором. Если, конечно, никто не догадается садануть мне в грудь или в ухо. От боли я могу не выдержать и пойти в настоящий отмах, и тогда фиг знает, что будет.

До этого не дошло. Вообще ни до чего не дошло. Главный решил не рисковать. Он померил взглядом мой рост, еще раз вгляделся в лицо (хотя вряд ли что приметное увидел — под моим малахаем да в неровном свете недобитого фонаря-то) и сказал:
— Я тебя запомнил, поня́л? Если что, найду.

Я молчал, ожидая продолжения. Главный постоял еще немного, плюнул — мимо моей ноги, а то пришлось бы махаться, — развернулся и пошел. За ним побрели остальные. Я постоял еще несколько секунд, пока они не углубились в арку, нашарил в кармане тусклый гривенник, бросил его в грязь и пошел к остановке. Полгода назад, да чего там — пару часов назад после такой встречи меня трясло бы, как водопроводный кран в новостройке. Не говоря уж об остальных признаках «очка на минусе» — в животе холод, во рту медь, голос писклявый. А теперь в голове и под горлом была какая-то острая тоска. Как будто я впервые понял, что умру.

Я не исключал, что умру прямо сейчас — очень уж сильным был удар Хамадишина. Может, у меня ребро завернулось и пробило легкое, оттого и дышать тяжело. Тоска, конечно, была не от этого. Но раз уж не умер, надо не рассуждать, а действовать — все время, пока не умер. Тогда и умирать будет некогда.

Остановка так и была пустой, «двадцать третий» подошел почти сразу, почти заполненный, но тем лучше — всем не до меня. Из автобуса я вышел, уже все придумав, поэтому не сразу перешел проспект Вахитова, а свернул в арку и чуть углубился в сорок пятый комплекс. Мусорный бак обнаружился у первого же подъезда, почти заполненный: ножки сломанного стула высовывались зенитной установкой, будто ждали натовского налета. Во дворе было сумрачно и пусто — только за детской площадкой трепалась пара собачников, один с овчаркой, другой, кажется, с эрделем. На меня они внимания не обращали. Я осторожно стянул куртку, свернул туго, как мог, сунул под сиденье стула, поежился, нахлобучил шапку поглубже, сунул руки в карманы штанов и пошел домой так быстро, как мог.

На пятый поднялся пешком, чтобы запыхаться. Боль разыгралась всерьез, на последнем пролете даже слезы брызнули. Вот и правильно.
Я вжал кнопку звонка — колокольчик задыдынкал в ритме милицейской сирены, — продавился мимо встревоженной мамы, часто дыша, стащил заляпанные сапоги. Болело все страшно.

— Артурик, что случилось? Где куртка?
— Ничего! — плаксиво крикнул я, влетел в ванную и захлопнул за собой дверь. Ее, естественно, немедленно задергали. Я поспешно растер глаза, плеснул в лицо водой и откинул затвор шпингалета.
— Что случилось? Тебя кто обидел? — спросила мама.
— Никто не обидел!

Естественно, она принялась меня успокаивать. Естественно, я разревелся. Естественно, рассказал все, как хотел — шел к Сане, подошли трое, потребовали денег, я не дал, напинали, отняли десять копеек, разозлились, что больше нет, сняли куртку. Нет, лиц не запомнил. Нет, звонить никуда не надо. Отстаньте вообще. Мама увидела, что я живой и вроде здоровый, немного успокоилась, но на свою беду спросила все-таки «Где болит?» и заставила снять кофту и рубашку. Охнула, посадила меня на диван и побежала к тете Вале — соседке, которая работала педиатром в райбольнице.

Тетя Валя осмотрела меня, померила температуру, поуговаривала выпить анальгин, сказала «Ну смотри», велела сидеть, не горбясь, с мокрым полотенцем на груди, а ногами в ведре с горячей водой и горчицей, и увела маму на кухню.
Я плохо слышал, что они говорят, но общее направление беседы угадывал. Синяк, конечно, чудовищный, но перелома, слава богу, нет, просто прохлада и покой, кошмар, что творится с детьми, ладно хоть не убили, я позвоню отцу, чтобы он поговорил со знакомыми милиционерами, этих негодяев надо найти, разве можно так — ногой в грудь.

Мне стало еще тоскливее. Батек, конечно, поговорит со знакомыми милиционерами. Но им будет не до того. Всем будет не до того. И не до меня. Никто ведь не знает, что милиционер меня и бил. И не узнает. Правда, не ногой, а рукой, второй раз уже бил.
Больше, наверно, не ударит.

Никого.