Драматург Альбина Гумерова: «Моя чернуха очень светлая»

Драматург и писатель Альбина Гумерова — в числе победителей конкурса пьес «Pro/Движение-2017», призванного выявить многообещающих авторов со всего Татарстана. Ее трагикомедию «Дуськина дача» про женщин, отказавшихся от своих детей, эксперты поместили в шорт-листе под номером один. Театральный критик и член жюри «Pro/Движения» Алексей Киселев по просьбе «Инде» разузнал у автора о том, откуда возникают сюжеты, как ею управляют персонажи и почему герои ее пьес — только женщины.

Упоминания вашего имени в СМИ сопровождаются словами «драматург» и «писатель». А сами себя вы как людям представляете?

Я работаю в журнале «Идель», и если есть необходимость назвать профессию, говорю, что я редактор. А о том, что я пишу прозу, пьесы и сценарии, говорю только если меня об этом спросят или если к слову придется. Обычно, если меня про это не спрашивают, я не рассказываю.

Почему?

У меня нет пока постановок в театрах и всего две пьесы. Первую, как раз «Дуськину дачу», я написала в 2015 году. Мне всегда было сложно мыслить в рамках сцены. А потом какая-то чакра открылась, и стало получаться. Мне кажется, в моем случае называть себя драматургом — это нескромно. Как и прозаиком, потому что у меня пока еще не вышло ни одной книги, хотя материала есть уже на две и сейчас я собираю третью. И со сценариями то же самое — есть два сценария, но нет фильмов. Ну и, конечно, собственное творчество — это все-таки нечто сокровенное, не каждому можно и нужно об этом говорить. Но для себя я в первую очередь прозаик и драматург, который еще и работает редактором, а не редактор, который пишет прозу и пьесы.

По сюжету пьесы «Дуськина дача», женщина в возрасте нелегально держит в неволе и перевоспитывает матерей, отказавшихся от своих детей. Эта почти криминальная история имеет прототип в реальности?

Это один из немногих случаев в моем творчестве, когда история вымышлена полностью. Обычно я начинаю писать после того, как сердцем за что-то зацеплюсь: например, я интересное лицо увидела в метро. Я делаю набросок, а потом из него выходит либо рассказ, либо пьеса, или же он так и остается наброском. Но я всегда от чего-то отталкиваюсь — от человека, от события, от природы. С «Дуськиной дачей» вышло иначе. Осенью 2014 года мне перед сном пришла картинка: летний полудикий сад, яблоня, длинный деревянный стол, за которым сидят несколько женщин разных возрастов в разноцветных косынках. Я подумала: а почему они в косынках? Записала это «видение», чтобы не забыть, а потом стала размышлять, пробовать писать, придумала сюжет и написала первую свою пьесу.

Версия пьесы, которая будет представлена в виде читки в лаборатории «Угол», — это уже вторая, доработанная версия. Первая датирована 2015 годом, новая — 2016-м. В чем принципиальное различие между двумя редакциями?

Всех женщин в пьесе объединяет то, что они когда-то по той или иной причине отказались от своих детей, кроме главной героини Авдотьи, то есть Дуси. В первой версии она была не из их числа. А в новой версии я ее тоже втянула в этот общий грех. Плюс первый вариант был сырой и невнятный, там в принципе и герои были те же, но с драматургической точки зрения там не было жесткости, расползалась вся история, особенно во втором действии, которое, как мы знаем, требует динамики.

Хорошо, что я с этой пьесой участвовала в семинаре Союза писателей Москвы и на Форуме молодых писателей в Липках. Наслушалась замечаний, прошло месяцев восемь, и когда я была у себя на даче, я открыла ноутбук, открыла эту пьесу, перечитала ее и поняла, что с ней делать. Поняла, что главная героиня, которая «перевоспитывает», и сама должна быть как остальные — она тоже когда-то отказалась от своего ребенка. Но отличие в том, что у ее «подопечных» дети находятся в доме малютки, то есть они совсем еще маленькие, а ребенок Авдотьи уже взрослый. Так пьеса окрепла в драматургическом отношении и стало больше ясности, почему Дуся их всех у себя на даче собрала. Но даже сейчас я не считаю, что пьеса получилась на сто процентов. Но больше ее трогать не буду.

Лучший способ уничтожить свои слабые места — это писать, писать и писать. У меня чудовищно много вещей, которые я написала еще студенткой литинститута. Это все, конечно, в мусорную корзину. Во «взрослую» жизнь из всего я взяла только то, что помещается в две книги. Но если бы я не написала этих километров, не было бы того, что есть сейчас.

Обе пьесы, присланные вами на конкурс, — о женщинах. Обе — остросоциальные. Они рассказывают об ограниченности женщин в правах и в принципе о том, каково быть женщиной в реальном мире, так не похожем на романтическую комедию.

Хочу сразу сказать: я не ставила перед собой задачу написать пьесу на остросоциальную тему. То, что так получилось, — случайность. Потом, когда уже закончила пьесу про женскую колонию («Пистис, Элпис, Агапе». — Прим. «Инде»), поняла, что она могла бы принести пользу. Например, если по ней кто-нибудь снимет кино, то оно могло бы хорошую службу сослужить в смысле воспитательной работы в женских колониях для несовершеннолетних.

Насколько вам близки идеи феминизма в его современных проявлениях?

Феминизм мне совершенно не близок, особенно в агрессивном его понимании. Конечно, каждый волен сам выбирать, как ему жить. И я стараюсь принимать этот мир таким, каков он есть. Но считаю: чтобы женские качества в женщине процветали, она, грубо говоря, должна знать свое прекрасное, но не ведущее место в этом мире. А наш мир — абсолютно мужской и всегда был мужским. Я никого не осуждаю, просто я выбираю жить скромно, зная свое тихое женское место, и не полезу в мужское. И мне нравится, что мир мужской. Пока мужчины решают важные дела, я буду заниматься творчеством. Но надо отдать должное приверженкам феминизма: для борьбы нужны силы, смелость, энергия, определенный склад ума, характера. Уверена, у них есть своя крепкая, пускай и неясная мне философия.

Я пишу про женщин, потому что я сама женщина. Если я буду писать про мужчину, получится слишком приблизительно. Я хоть и изучаю психологию, чтобы понимать природу мужского поведения, но все равно мне это сложно. Понятно, что если у мужчины есть женщина и ее кто-то обидел, то он пойдет и вступится за нее. А на более тонких планах уже сложнее. Как он себя поведет, если, допустим, потерял мать? Что сделает, если узнал, что его двадцатилетний сын не от него? Даже не что сделает, а как будет жить с этим? Поэтому у меня в пьесах действуют почти только женщины — про мужчин я боюсь наврать.

В чем, по-вашему, задача драматурга в современном театре?

Мне кажется, драматург — очень нужная профессия. Особенно в наше время. Я верю, что, если человек посмотрит хороший спектакль или фильм, он на мгновение станет чуть ближе к Богу, освободится от тяжести, от каких-то своих заморочек, которые не дают ему почувствовать себя свободным, счастливым. Конечно, не может один спектакль или фильм изменить человека сразу и навсегда — искусство и не ставит перед собой такой задачи. Но человек запомнит это неповторимое и такое редкое состояние души и обязательно захочет испытать его вновь. Я верю в безграничные возможности человеческой души. Даже самый падший человек способен испытать глубокое чувство — и начать бороться со злом внутри себя. Поэтому я вижу сверхзадачу драматурга в том, чтобы писать хорошие, целительные истории. Не обязательно серьезные, развлекать тоже надо. Хотя у меня проблемы с юмором — не получается писать смешно.

Кто из авторов мировой драматургии вам ближе?

Я читаю разное: мне нравятся Теннесси Уильямс, Чехов, Вампилов. Чехов — как Тарковский, его надо распробовать, только во взрослом возрасте его возможно понять. На первом курсе литературного института я написала работу, где я все пьесы Чехова прямо отругала за то, что там нет конфликтов. Из современных авторов я бы назвала Елену Исаеву, Александра Коровкина. Конечно, еще Иван Вырыпаев, Василий Сигарев, некоторые пьесы МакДонаха. Так как я часто участвую в семинарах, очень много читаю современной драматургии — пьесы своих коллег. Одна из самых талантливых пьес, прочитанных на одном из семинаров, — это совершенно прелестная одноактовка Николая Ермохина «Спиннинг». Это очень простая и безумно смешная комедия — семья смотрит футбольный матч, вот и вся пьеса. Но такая тонкая!

Вы окончили театральное училище в Казани. Ваш диплом актрисы помогает вам в написании пьес?

Конечно помогает. Я пишу героиню или героя так, чтобы ее или его было интересно и сложно играть. Всегда думаю: а как бы сыграла я? Какие выразительные средства бы нашла? Но вообще я довольно корявый драматург. Я не пишу как во ВГИКе на семинарах драматургии учили: надо описать героев, обязательно знать с самого начала, чем закончится пьеса. Я честно пыталась так писать. Но все равно у меня к середине пьесы герои начинают себя вести как им вздумается. Пьеса в конце концов вообще про другое выходит.

Подведем промежуточный итог: в качестве ориентиров вы называете Чехова и Булгакова, любите комедии и своим долгом считаете наставить зрителя на путь истинный. Может сложиться ощущение, что из-под вашего пера должны непременно выходить трепетные бытовые пьесы про любовь. При этом ваши пьесы написаны на языке «новой драмы» нулевых, в которую принято бросать камни за ненормативную лексику, и развивают те же темы и поднимают те же вопросы — больные, неудобные и неопрятные; в народе это принято называть «чернухой». Как так?

Но «чернуху» тоже ведь можно поставить неплохо. Как и светлую пьесу можно поставить так, что все будут с пакетиками наготове сидеть, как в самолете. Пусть у меня много умирают, болеют, страдают — но все равно я считаю, что мои истории о жизни, а не о смерти. Моя чернуха очень светлая. И я не обязана быть удобной. Я, раз уж взялась писать, обязана быть честной, перед собой в первую очередь. Не всем по душе такая честность, ну а что делать? А ненормативная лексика — это, возможно, просто этап. Тут я открыта к сотрудничеству: если режиссер пожелает запикать слово «сука», сгладить острые углы — без проблем. Просто я такую речь услышала у персонажа и записала ее.

Окей, а вот взгляд на общество и его болезни откуда берется в пьесах? Это мнение персонажей или часть вашей работы над собой?

У меня две причины, из-за чего я сажусь писать. Первая — это мои фобии. Чтобы хотя бы на какое-то время избавиться от них, я начинаю про них писать, от этого становится легче. Другая причина — вопросы, которые я задаю себе. Например, мы с любимым человеком расстались — я задала себе вопрос: почему он так поступил? И села писать повесть, чтобы разобраться и найти ответ. Наверное, это неправильно и непрофессионально. Но я не ставлю перед собой задачу просто написать пьесу.

Того типа театра, который предполагают ваши пьесы, — за пределами двух-трех прогрессивных сцен на всю страну — днем с огнем не отыскать. Это жесткий театральный язык — словесно и по фактуре — под стать лучшим пьесам Анны Яблонской и Ярославы Пулинович и вообще волне «новой драмы», захватившей московские подвалы в нулевые и только теперь, постепенно и пока неуверенно, осваивающейся на больших сценах. А ваша «Дуськина дача» — это как раз таки большая форма; то есть в то, что ваши пьесы у вас пишутся сами собой, без всякой оглядки на общий контекст, верится с трудом.

Я вообще про это даже не думала. Вы мне прямо Америку открыли. Я даже так думать не умею! У вас такие классные вопросы. Я ощущаю физически, как у меня мозги шевелятся.

Подождите, ну вы же допускаете теоретическую возможность того, что ваши пьесы могут быть поставлены? Например в одном из театров Казани — по-вашему, это возможно?

У нас Театр на Булаке есть, наверное, только они могли бы. Но вообще я сама в ТЮЗе работала, я прямо даже вижу, какие актрисы из этой труппы могли бы в моей пьесе сыграть. Но они ее никогда не поставят, конечно. Хотя они одну современную пьесу поставили у себя — «Любовь людей» (Дмитрия Богославского. — Прим. «Инде»). Главное, чтобы был режиссер и в режиссере был отклик. Но если никто не поставит мою пьесу — тоже ничего страшного. Если написано что-то, уже не важно, сколько человек это прочитали или увидели, все равно оно уже состоялось в мире. И когда-нибудь кому-нибудь сослужит службу.

У вас две пьесы, обе замечены на конкурсах, обе обсуждаются. Может быть, вы уже работаете над третьей?

Да, уже даже первую сцену написала. Я пишу медленно. Могу сесть за пьесу, прочитать уже написанное, и вдруг такое происходит, что я не слышу своих героев, они молчат. И чтобы в их уста не вставлять мертвые слова, я какое-то физическое действие начинаю им придумывать. Например, они у меня двигают стулья, пока не заговорят. Иногда это не помогает, тогда я закрываю пьесу и говорю себе: «Ну, значит, не сегодня». Поэтому пьесы у меня пишутся долго. А так я очень много чего пишу одновременно. Помимо пьесы я пишу несколько рассказов и две повести. Не могу заниматься чем-то одним. И еще я уже давно веду дневник, в который пишу от руки.

Что вы запишете в дневник по следам интервью?

Напишу, что я очень плохо говорю и не могу четко сформулировать свои мысли. У меня нет опыта публичных выступлений и мне проще у себя сесть тихо в уголке, написать и уже готовое отдать. Даже не знаю, надо мне над этим работать или не надо. Я недовольна собой и тем, каким образом я донесла до вас информацию. И я поставлю своей сверхзадачей… а впрочем, нет, не надо же себя ломать, да?

С 27-го по 29 октября в творческой лаборатории «Угол» пройдут читки шести лучших пьес конкурса «Pro/Движение-2017».

Фотографии: Регина Уразаева