«Текст начинается внезапно и обрывается на полуслове. Такая пьеса»

Театральный критик Нияз Игламов побывал на предпремьерном показе спектакля «Карина и Дрон» и рассказал «Инде», почему надо идти на премьеру сегодня (или завтра).

Когда могучий театральный деятель, гуру молодой российской режиссуры и новой драматургии, отец-основатель лабораторного движения в стране Олег Лоевский прослышал от восторженной Инны Ярковой (продюсера и инициатора постановки) о готовящейся премьере, то с присущей одному ему наивно-саркастической интонацией изрёк: «Волкострелов ставит Пряжко? Надо же, какой неожиданный автор для этого режиссёра!». Действительно, сарказм отчасти уместен — несмотря на поставленные лекции Джона Кейджа, пьесы Беккета и Вырыпаева, Равенхилла и Хайнера Мюллера, именно адекватное текстам минского драматурга их сценическое прочтение обеспечило Волкострелову место в первом ряду российской экспериментальной режиссуры. В этом ряду, увы, не толкаются, не наступают друг другу на ноги, он вообще наполовину пуст. Что, конечно, печально характеризует театральный процесс в стране, но тени на творческую репутацию режиссёра не бросает — при любой давке он без суеты уселся бы в своё кресло.

Дмитрий Волкострелов — один из самых интересных и самобытных театральных режиссёров России. Прилагательное «молодой» применительно к нему звучит крайне неуместно. Молодость, зрелость, старость — категории, в которых можно судить об однокоренных явлениях, тогда как творчество Волкострелова для российской сцены уникально и герметично. Истоки его метода не лежат на поверхности, он ничей наследник. Его спектакли вызывают широкий спектр эмоций — от полного неприятия и упрёков в профанации режиссёрской профессии до восторженных откликов ведущих режиссёров. И в данном случае не имеет смысла искать абстрактную истину между двумя полюсами суждений, поскольку в определённой степени правы и те, и другие. Как любой режиссёр, раздвигающий границы искусства, Волкострелов занят поиском нового театрального языка, а это всегда движение в сторону от традиционных представлений о профессии. С другой стороны, даже непримиримые борцы с новым театром, разводя руками, вынуждены признать, что спектакли Волкострелова структурно-эстетически и мировоззренчески целостны. В его постановках подвергается деформации и субстанционально меняется самый незыблемый принцип классического театра — драматическое действие. Точнее, это в большей степени следствие его экспериментов со сценическим временем — оно подвергается метаморфозам настолько, что приобретает самоценную содержательность. Время в спектаклях Волкострелова вялотекущее, густое и одновременно насыщенное событиями. Или, напротив, лёгкий бег его со-существует с внешней бессобытийностью. Оно протекает в контрапункте с действием, пространством. Оно экзистенциально.

«Карину и Дрона» сложно назвать пьесой в классическом смысле, а драматургия Пряжко сама по себе заслуживает отдельного разговора. Потому что на сегодняшний день он единственный пишущий на русском языке для театра автор, про которого без тени смущения можно сказать «великий». Он увлечён самой сложной задачей — эволюцией структуры драматического действия. В его пьесах отсутствует сюжет (или едва намечен штрихами), нет данных в развитии характеров, не говоря уже о драматическом конфликте. Что же в них так привлекает, и не одного Волкострелова? В них, в этих с непривычки странных текстах, бьётся пульс нашего времени, а речевые фрагменты быта выстраиваются в картину бытия. Повторяющиеся, с виду ничего не значащие фразы постепенно обретают ритмическую завершённость, рождающую новые для театра смыслы. Театр Пряжко — онтологический театр.

«Карина и Дрон» — текст о подростках, для подростков? Нет, скорее это текст подростков. Он не для утилитарных задач и месседж его неявен. Три пары старшеклассников путешествуют в вагонах метро, автобусах, кафе быстрого питания, путешествуют то ли во взрослую жизнь, то ли в никуда. Под гул подземки и шум наземного транспорта. Время от времени автор в виде ремарок сообщает нам о неких подземных толчках, что в 2012 году многие люди слышали, как гудела земля. Гудение постоянно слышат и герои. Их фразы отрывисты и не требуют продолжения. Подростки понимают друг друга с полуслова. Невербальный контакт значит для них едва ли меньше. Плюс они намеренно сокращают слова. «Спс, тп, збс, норм»… Текст начинается внезапно и обрывается на полуслове. Такая пьеса. Такой драматург. Здесь нет оценок в духе обывательского бонтона: ах эти дети, не оттащить от компьютера, не оторвать от телефона, вечно рассеянные, бла-бла… Здесь, рядом с этими обыкновенными подростками, в мире живёт тягучее страшное гулкое зло, выходящее на поверхность и делающее необыкновенным контекст их судеб. Становится страшно. Это экзистенциальный, беспричинный, трепетный страх. Так, в качестве темы постепенно выкристаллизовываются общие для всех подростков во все времена состояния незащищённости и одиночества.

В качестве исполнителей заняты в спектакле прошедшие кастинг подростки, непрофессионалы. Впрочем, выше мы отмечали зыбкость профессиональных ориентиров и критериев в экспериментальных постановках. Оформление сценического пространства лаконично. Подростки на фоне шести белых экранов стоят на тумбах разной высоты, чтобы быть одного роста. Экраны подсвечиваются через систему зеркал, что создаёт иллюзию существования в движущемся поезде метро, в автобусе. Всё время спектакля ему сопутствует гул разной степени громкости. Приходится напрягать слух, чтобы услышать текст. Актёры произносят его максимально аутентично — глотая гласные и окончания, без выражения, не акцентированно, иногда без эмоциональной окраски, иногда парадоксально взрываясь. Временами слух выхватывает обрывки фраз, отдельные слова, которые уже наше воображение собирает в некое целое. Так у каждого рождается свой спектакль. Или не рождается вовсе. Вполне нормальная реакция для людей, привыкших в театре получать удовольствие от линейного сюжета и чётких смыслов. Театр Волкострелова требует от зрителя максимального доверия и сотрудничества. Просмотр его спектаклей всегда определённого рода труд, но и от труда можно получать удовольствие.

Спектакли Волкострелова чрезвычайно трудно описывать. И дело не только в отсутствии линейного сюжета, внешнего действия, монотонности картин, но в том могучем эмоциональном, обращённом в зал посыле, который не всякому дано прочувствовать, а прочувствовав — рассказать о пережитом опыте. Да не каждому это и нужно. На «Карину и Дрона» имеет смысл идти за новым опытом. Даже не за театральным — онтологическим.

Фото: Лейсан Файзуллина (LUMOS)