«Девушка должна в своей жизни выбрать, умная она или красивая». Казанские студентки и преподавательницы — о стереотипах в вузах

Я училась в двух польских университетах — Лодзинском и Варшавском, и могу сказать, что там мне действительно не попадалось гендерного разделения на образование для мужчин и для женщин, там сама модель не позволяет. Например, в Польше преподаватель не может обращаться ко мне иначе, чем «пани Валерия», это создает дистанцию между нами и регламентирует рабочие взаимоотношения. На «ты» — мне объяснили еще во время бакалавриата в Лодзинском университете — могут обращаться только к студентам первого курса, когда им 17–18 лет и они еще не привыкли к взрослому обращению. Но в процессе обучения все равно переходят на «пан» или «пани».

В России нет четкого регламента, поэтому власть на тему обращения и межличностных отношений сосредоточивается в руках преподавателей. Я никогда не забуду, как в КФУ одна из преподавательниц сказала моей однокурснице из Туркменистана прямо на паре: «А ты здесь зачем? Тебе бы замуж выйти». Позвольте, это вообще не ваше дело, мы по другому поводу здесь собрались. В Польше я подобного не встречала, может, потому, что я училась на культурологии, где было достаточно и мальчиков, и девочек, но я не представляю, чтобы там кто-то сказал, как на факультетах физики в России, мол, девочкам тут не место, вас тут не ждали.

Субординация — очень тонкая вещь: формально студент или студентка воспринимается как равный, но когда в бакалавриате к нам на официальных мероприятиях обращались: «коллеги» — это вызывало только улыбку, потому что в реальности к нам так не относились, мы были коллегами только на официальных мероприятиях. В ВШЭ я встретила другое отношение, там «коллеги» используется без уничижительной иронии.

От советской системы, наверное, осталось понятие, что студенты — это бесплатная рабочая сила. Например, пусть переводят словари в электронный вид, делают техническую работу, результаты которой будут использованы преподавателем. Еще один пережиток — то, что студенты не должны работать. В Москве я почти не встречала негативного отношения к тому, что студент или студентка где-то работает, а в Казани я часто видела косые взгляды, и в целом руководство относится к работающим студентам плохо.

Возможно, у кого-то есть цель найти мужа в университете, но я не встречала персон, которые мечтают закрутить роман с преподавателем. В Германии, кстати, есть четкий регламент: нельзя видеться с преподавателем вне стен университета, если он ведет у тебя занятия, потому что получается конфликт интересов. Даже если разница в возрасте минимальна. Для меня это было ценное открытие, и теперь после историй с Олегом Соколовым и с МГУ я понимаю, почему такие вещи надо бы запрещать. Любовь приходит, конечно. Но конфликт интересов и статуса — это опасная игра, в которую я бы не играла.

Скандал в МГУ произошел уже во время дистанционного обучения. С преподавателями мы это открыто не обсуждали, но обсудили бы, если бы были на парах лично: в Zoom было немного не до того. Конечно, мы говорили об этом между собой. Одна из моих однокурсниц окончила филфак МГУ, и для нее это был триггерный момент: она узнала многих преподавателей, про которых ходили такие слухи. У другой однокурсницы была харрасмент-история, когда она училась в Петербурге. Приглашенный из американского университета преподаватель предлагал ей вместе выпить кофе, пообщаться вне университета, а потом он ее изнасиловал и угрожал ей. Она подала на него жалобу, началось внутреннее расследование, и я понимаю, насколько ей психологически тяжело было сообщить об этом, потому что сама прошла через насилие. К сожалению, то расследование ничем не закончилось: насильник так и не был наказан. И это очень больно.

Когда Регина Тодоренко сняла фильм о домашнем насилии, я опубликовала его у себя в Facebook. Для меня эта тема очень важна, потому что такое случалось и в семье моей мамы. В тот же день мне позвонил академический руководитель моей программы и спросил, чем мне можно помочь: «Я увидел у вас репост этого фильма на странице и подумал: вдруг у вас такая же ситуация, вдруг вы нуждаетесь в какой-то помощи, если что — вы говорите об этом, не молчите». Я чуть не заревела, потому что давно не видела такой отзывчивости. Но это есть далеко не везде. Не везде люди умеют признавать свои ошибки, но когда факты говорят сами за себя, трудно все отрицать.

Мне кажется, что в России все началось с флешмоба #янебоюсьсказать. Он приоткрыл дверь в сексуальное насилие и начал смещать акцент ответственности с жертвы на насильника. Очень распространен виктимблейминг, когда жертве все рассказывают, как она должна или не должна была себя вести в то время, когда совершалось насилие. В феврале этого года проходила замечательная выставка «ВО ЧТО ТЫ БЫЛА ОДЕТА?» в Бертгольд-центре Санкт-Петербурга, ее организовали Лиза Светлова и Инна Боярова, но придумали ее гораздо раньше Джен Брокмэн и Мэри А. Вьяндт-Хебер. Такие акции проводились еще в 50 странах мира: суть в показе одежды реальных жертв сексуальных преступлений и трансляции их историй через текст. Ты видишь какую-то задрипанную рубашку, широкие брюки и читаешь историю — жуткую историю изнасилования. И оказывается, что насилие — это вообще не про короткую юбку.

В Казани был случай, когда моя однокурсница пришла на пару в широких шортах с колготками, и преподавательница ей сказала: «А что это вы так ходите? У нас тут учатся граждане Турции, они на вас посмотрят и будут всех девушек рассматривать как проституток, переоденьтесь». Мне странно, что преподаватель, который вообще не должен касаться этой темы, интересуется твоим внешним видом.

Изменения сейчас в первую очередь, пожалуй, происходят в нас самих. Становится больше блогов по сексуальному просвещению, психологии, есть движения против домашнего насилия. Они объясняют, что происходит с жертвой, как ей помочь. Мне сложно говорить на эту тему без слез, но я рада, что все больше людей вообще узнают об этой проблеме. Важно, когда тебе рассказывают о пережитом насилии, и ты не говоришь: «А ты пила в тот вечер?», а показываешь аккаунт психолога и даешь адрес кризисного центра, куда можно пойти, если тебя бьет муж. То же самое и в университете — для меня очень важно, чтобы в университете была психологическая помощь. Номинально она вроде как есть везде, но не везде есть квалифицированные люди, которые помогут разобраться в трудной ситуации и понять, что на самом деле выход есть.

Харрасмент в вузах — это ответственность преподавателя с точки зрения не статуса, но человека, мы же взрослые люди. Преподавать в университете начинают с 24–25 лет, это взрослый сформировавшийся человек: наверное, он может контролировать свои порывы и брать ответственность за свои действия. Если он ее не берет, это не должно быть проблемой пострадавших. Почему мы слышим истории про то, что студентка кого-то спровоцировала, — разве она принимала решение о насилии? Может быть, руководству университетов выгодно не признавать случившегося, потому что для них так проблемы будто бы и нет.

В моем институте не было открытых домогательств. Но есть преподаватели в возрасте, которым девушкам сдать проще: юбку покороче, выглядишь ухоженной, накрашенной — и тройка твоя.

В КФУ дисциплины, связанные с математикой и программированием, изучают в трех подразделениях: ИМиМ (чисто математическое направление), ИТИС (инновационный факультет, где изучают только программирование) и ИВМиИТ, возникший на базе ВМК: у нас есть и математика, и информационные технологии. В нашем институте довольно много студенток: на одних специальностях больше парней, есть бизнес-информатика, где одни девушки. То есть «в среднем по больнице» поровну, но среди преподавателей гораздо больше мужчин. В ИТИСе девушек могут гнобить, выдавливать, особенно если это бюджетные места, на которые могут претендовать парни. В моем институте ситуация получше.

Женщины-преподаватели на программистских факультетах, как правило, ведут что-то очень легкое. Все теоретические и сложные дисциплины, связанные с математикой, ведут мужчины. Мне кажется, это потому, что в советское время девочки на это направление не шли. Не было принято.

Отсюда такой стереотип: зачем девушке вообще быть программистом? Это говорит не только старшее поколение, но даже мои ровесники. В любой компании, если я говорю, что учусь на программиста, мне отвечают: «Наверное, ты не очень хороший программист. Это точно был твой выбор?»

У нас был один предмет, где преподаватель говорил: «Девушка должна в своей жизни выбрать, умная она или красивая». Другие преподаватели спрашивают по гендерному признаку. То есть: «Давайте спросим мальчиков» — и задает элементарный вопрос, на который и мы могли ответить. «А теперь давайте спросим кого-нибудь из девочек» — и задает сложный вопрос, на который и парни не отвечают. «Ну как я мог ждать, что вы ответите: вы же девушки». Или говорят, что девушки приходят сюда учиться, чтобы выйти замуж за программиста. Мне действительно легче общаться и встречаться с людьми технического склада ума, но я учусь потому, что сама хочу стать программистом.

Как правило, лекционный и теоретический материал читают преподаватели постарше. У нас много и хороших молодых преподавателей, но они ведут только практику. С ними мне легче общаться: они последовательно дают информацию, не только устаревшую из учебников и не только теоретическую, а то, что ты будешь использовать на практике. И, как правило, они одинаково относятся к девочкам и к мальчикам. Почему-то женщины-преподаватели редко выбирают симпатичных мальчиков из группы себе в любимчики и спрашивают только их. А у мужчин такое бывает чаще: есть мальчики, которые считаются умными, а есть девочки, среди которых они выбирают покрасивее и иногда отпускают шуточки.

Считается, что гуманитарные профессии более творческие, что мозг девушек больше заточен в ту область. А поскольку мальчики больше любят машины и всякие технические вещи, то технические специальности, особенно математика, физика и программирование, — это для них. На самом деле многие девушки интересуются этими направлениями, но им говорят: «Вам же это неинтересно, зачем вы этим занимаетесь?» Та же девушка-геймер до сих пор странно воспринимается обществом.

Я думаю, нужно, чтобы в школе не было гендерного разделения, когда девочки идут готовить и вышивать, а мальчики — изучать механизмы и программирование, потому что им пригодится это, а девочкам — другое. Мне всегда не нравились труды в школе, я хотела ходить с парнями.

Исправить ситуацию в вузах может смена преподавательского состава, но не принудительная — мол, давайте сейчас всех заменим, — а просто со временем это пройдет. Когда общество начнет думать иначе, преподаватели тоже начнут думать иначе, потому что они часть общества.

А еще в университетах нужно менять культуру общения. Это не про то, что девушек унижают или завышают им оценки, а про то, что преподаватели не умеют на равных общаться со студентами. У нас почти нет обычного диалога, который положительно сказывается на обучении, когда студент может задать вопрос или поспорить с преподавателем — и ему это не аукнется на экзамене. Преподавателей, которые могут выстраивать разумный диалог, единицы. Было бы классно, если бы у нас была такая культура общения, как в академиях Google и «Яндекс», где обучение сразу строится с установкой, что вы — одна команда, это ваш наставник, а не преподаватель, он нужен для того, чтобы задавать ему вопросы, а не для того, чтобы бояться ему не сдать.

В трудоустройстве после университета тоже есть гендерные нюансы. На позициях типа эйчара, тестировщика, дизайнера часто оказываются девушки. А с программистами, которые пишут код, иначе: парней берут с большим желанием, их охотнее и чаще оставляют на стажировках. Но если тебе удалось найти работу и пройти стажировку, получить хотя бы год опыта, дальше перспективы гораздо лучше. В IT-компаниях очень много критериев: личные качества, харизма, предыдущие проекты. Могут спросить, какие у тебя любимые занятия вне программирования, какие проекты ты хотел бы реализовать. Там действительно смотрят, чем ты можешь пригодиться, — на пол, как правило, не обращают внимания. Но если устраиваться на работу в государственную организацию, то да: при одинаковом уровне знаний и навыков с большей вероятностью возьмут парня.

В университете я уже больше десяти лет: пять лет была студенткой, три года в аспирантуре и уже три года преподаю. Я веду семинары по арабскому языку и литературе и по современной литературе Ближнего Востока. Когда была студенткой, после каждого учебного года ездила в арабские страны — в Сирию, Марокко, Египет, и потом как преподаватель два раза проходила стажировку в Египте.

В арабистике есть стереотипы, которые во многом определяются спецификой этих стран. Стереотип номер один, когда девушка начинает учить арабский язык: «ты хочешь замуж за араба?» И так каждый раз. Второй: «ты скоро наденешь платочек, будешь читать намаз…» А я ни то, ни другое. Я не отрицаю: если вдруг случится любовь, может, я и выйду замуж за араба, но тут должно много разных условий сложиться, и большинство моих студенток этого не планируют. Во время приемной кампании я рассказываю про наше направление, и у родителей возникает огромное отторжение, просто стена: «У нас дочь, ей нельзя в арабские страны, там очень опасно для женщин». Это правда, некоторые арабские страны для женщин неблагоприятны, но, во-первых, стран 22 и не все они опасны, а во-вторых, переводчики из России все равно будут работать либо в российском представительстве, либо в представительстве какой-то зарубежной компании, риски минимальные. Один из моих студентов ездил переводчиком в Ирак в разгар военных действий — защищенный кортеж с бронированными машинами, охраняемый отель. Другая моя знакомая много лет работает в Красном кресте в Палестине, Ираке, Кувейте — это высокооплачиваемая и почетная работа, что обычно не ассоциируется с гуманитарными профессиями. Проблема не в том, какого ты пола, а в том, какой ты специалист, и в местных всезнайках, которые говорят: «Мне нужен переводчик-мужчина, потому что ко мне приедет клиент-араб. Он не будет меня слушать, если переводить будет женщина». Но позволь: говоришь-то ты сам, а не твой переводчик.

В нашей сфере много расизма. В учебной программе прописаны общекультурные компетенции: «способность работать в коллективе, толерантно воспринимая социальные, этнические, конфессиональные и культурные различия; способность к самоорганизации и самообразованию». Мне всегда нравилась эта формулировка. Но когда я рассказываю о своей профессии, на меня обрушивается шквал расистских стереотипов. Обязательно говорят про войну, взрывы, что могут вовлечь в ИГИЛ… Это говорят родители не только девочек, но и мальчиков. Когда я говорю о своей профессии в парикмахерской, в такси, мне часто рассказывают, какие все арабы плохие и как там опасно. Даже когда я училась в Париже, мне говорили: «Зачем ты едешь в Париж?! Там же одни арабы!»

В советские годы арабистика была очень престижным занятием, высокооплачиваемым и преимущественно мужским: это была профессия узкого круга интеллигенции и считалось, что это не для женщин. Ходила такая поговорка: «Для девочки мед, пед или замуж». Сейчас арабский язык стал доступен широким массам, в Татарстане это связано еще и с интересом к религии, поэтому многое поменялось. Среди студентов и молодых преподавателей у нас больше девушек. Руководит нашей кафедрой женщина, она лауреат премий, автор нескольких учебников по арабскому. А вот из приглашенных преподавателей — турецкого, арабского — в основном мужчины.

Еще считается, что мальчики более способны к техническим наукам, этот стереотип работает со школ. Хотя я вижу, что и студенты, и студентки одинаково способны к арабскому языку. Другая вероятная причина, почему мальчиков на нашем направлении мало, — это не вполне совпадает с мужской гендерной социализацией. Мы изучаем литературу, где постоянно нужно говорить про эмоции: мне кажется, это может отталкивать мальчиков, потому что считается немужским способом познания.

На кафедре при этом все равно есть гендерные стереотипы: например, прибираться должны молодые сотрудницы. Это не радует, но я живу с тем, что есть: мне сложно применять в жизни фем-оптику. Какие-то обыденные представления никому не чужды, они очень сильны в людях, я сама подвержена некоторым стереотипам, и говорить «давайте победим их прямо сейчас» — это утопия. Например, я борюсь сама с собой, когда понимаю, что студент плохо знает русский язык. Это не значит, что он будет плохо знать арабский, но объяснять становится тяжело. Негативные впечатления могут повлиять на нас, но везде есть и хорошие, и плохие студенты, и говорить, что из одной страны едут способные студенты, а из другой — неспособные, — это расизм.

Некоторые из моих коллег переживают, что преподавателей уже не уважают так, как в прежние времена, и к образованию относятся как к сфере услуг. С другой стороны, образование становится массовым, это повышает общекультурный уровень, и это уже неплохо. С одной стороны, почитание учителя — это мечта некоторых наших преподавателей, с другой — мы не в том обществе живем. Например, в Турции студенты так боятся учителя, что не задают вопросы, потому что это могут расценить как несогласие. Мне кажется, это очень плохо.

Еще считают, что если преподавательница молодая, то она добрая, и я, к сожалению, этому стереотипу соответствую. Не знаю, может, я и стану построже когда-нибудь, пока не очень получается. И поэтому сталкиваюсь с людьми, которые полагают, что могут отчитывать молодого преподавателя, но самое главное — себя поставить, а провокации можно игнорировать. Впрочем, от бытового хамства никто не защищен. Как и от шуточек о том, что много знать женщине не надо, а то ее замуж не возьмут.