«Мне нужна обратная связь, когда я делаю что-то не так». Казанцы с ментальными особенностями — о том, как это влияет на коммуникацию

«Инде» поговорил с людьми, наблюдавшимися у психиатра, о том, как их ментальные особенности влияют на общение, какие фразы бесят больше всего и что им и нам нужно делать, чтобы общение было комфортным для всех.

Софья, 24 года

Депрессивные эпизоды случаются у меня каждый год, но сейчас я уже могу с этим справляться. В подростковом возрасте появились проблемы с одноклассниками, из-за этого я замкнулась в себе, мне было страшно общаться с малознакомыми людьми. Даже ответ на уроке становился челленджем. Когда со мной кто-то пытался подружиться, я произносила общие фразы, давала односложные ответы, была очень сильная тревога внутри, ощущение, что я в глазах другого человека — неприятный, противный персонаж. Казалось, что весь мир против меня, что люди заранее смотрят на меня как-то не так. Предполагаю, что это была социофобия, но такого диагноза у меня нет: тогда я не обращалась ни к каким специалистам, а потом перешла в другую школу, где меня никто не буллил, и эти симптомы начали проходить.

Несколько лет назад со мной случился тяжелый депрессивный эпизод, поведение стремилось к экстремальному — в какой-то момент мне захотелось себя убить. Это была крайняя точка, и я обратилась к психиатру. В заключении врача говорилось о том, что я закрываю лицо волосами, у меня тихий голос, заторможенная реакция, монотонная речь, что я занимаюсь селфхармом и боюсь мужчин. Сейчас этот страх контролируем, но в детстве я пережила эпизод с насилием. Психиатр назначила антидепрессанты, а с психологом я уже работала со своими травмами.

Мои ментальные особенности влияют только на близкое общение, с неблизкими людьми я всегда веду себя отстраненно и предупреждаю, что мне нужно время, чтобы привыкнуть. Я сильно привязываюсь к людям, а во время депрессии иногда возникает зависимость от какого-то человека. Пустота, которую хочется заполнить чьей-то любовью. В этом состоянии я цепляюсь за того, кто оказался рядом, — и получается что-то не очень здоровое. Понятно, что человеку с ментальным заболеванием нужно сочувствие, но иногда получается так, что он постоянно просит сочувствия и этим питается. И другой человек выдыхается, и обоим некомфортно. У меня был друг, который пытался меня чинить, но тогда у нас обоих были сложные состояния: у меня депрессивный эпизод, а у него зависимость. Мы пытались друг друга поддерживать, это было очень близкое общение, и мы друг другу помогли. Но это совсем другой тип отношений: нам обоим хотелось вылезти из тех состояний.

Я полагаю, человека с ментальным заболеванием не всегда стоит жалеть. Иногда есть смысл обидеться и довольно жестко отшить, чтобы человек перебесился. А иногда лучше пропустить мимо ушей его слова, потому что человек говорит не сам, это его болезнь говорит. Для меня жалость — скорее разрушительное чувство. Я могу быть апатичной и бездеятельной, и мне нужно давать обратную связь, что надо все-таки собраться, а не так: «Тебе плохо, давай валяться, давай посмотрим сериальчик, завтра и послезавтра». Для каких-то людей такая забота полезна, но меня нужно провоцировать на деятельность. И не надо меня жалеть, когда у меня возникает желание себе навредить. Так было с психиатром: она проявила ко мне сочувствие, я это запомнила и начала резать себя, чтобы еще пожалели. Когда она это заметила, то не грубо, но очень ясно провела черту и отправила меня к психотерапевту, посоветовала, что делать, когда мне хочется себя резать. Я поняла, что мотивы у меня были не очень достойные и в принципе не стоит доводить себя до состояния, когда жалеют.

У меня близкие отношения с мамой, мы часто созваниваемся и болтаем, она много знает про мои проблемы. Она винила себя, что она плохая мать, раз ее дочь хотела покончить с собой. Я объясняю ей, что это заболевание и она ни в чем не виновата. С папой мы не ладили, я винила его за развод с мамой. Для него мои суицидальные мысли были ударом. Он работал в шахте, там случилась авария, несколько его коллег погибли при аварии, а он получил инвалидность — конечно, ему было тяжело, что я вот так жизнью разбрасываюсь. После этого он начал со мной общаться, и я поняла, что папа действительно переживает за меня.

Чтобы понять другого человека с ментальным заболеванием, нужно много у него спрашивать: какого общения он хочет, какое у него сейчас состояние. Но важно соблюдать баланс между поддержкой и тем, что свои ресурсы тоже нужно экономить. Не позволять собой манипулировать.

Я чувствую гораздо больше, чем могу выразить. Еще я не знаю, как выражать сочувствие, чтобы человек понял, что мне не все равно. Со стороны могу показаться черствой. Еще я очень много думаю о себе, и другим людям это может быть неприятно. Мне нужно просто держать в голове, что к другим людям тоже нужно быть внимательной. Мне нужна обратная связь, когда я делаю что-то не так.

Саша, 24 года

У меня биполярное расстройство, диагноз поставили два года назад. До этого я просто не знала, что со мной происходит, но сейчас понимаю, что болезнь у меня началась в подростковом возрасте. У меня есть две фазы — маниакальная (гипомания) и депрессивная, и я в этих фазах разная. А еще есть смешанная фаза, там вообще все очень сложно. То, что я считала чертами своего характера, на самом деле обусловлено болезнью.

Я обратилась к врачу, когда у меня была долгая депрессивная фаза. Я полгода не выходила из дома, ни с кем не общалась, потому что очень сильно менялось мое поведение: если меня что-то начинало тревожить, я могла убежать домой, бывали панические атаки и истерики, меня приходилось успокаивать. Я понимала, что это странно, и изолировалась от людей. В мании я веду себя очень раскрепощенно, активно. Люди, которые познакомились со мной в этот период, составляют неверное представление: им кажется, что я такая крутая, а потом они разочаровываются, когда фаза меняется или я ухожу в ремиссию.

Сейчас я на сложной схеме лечения, и мое поведение нормализуется — нет этих резких перепадов. Сейчас я изучаю, какой у меня на самом деле характер, кто я такая. Главная побочка от лекарств — трясутся руки, и это очень заметно, люди могут подумать, что я наркоманка. Мне этого не говорили прямо, но косые взгляды ловлю очень часто.

Сейчас я чувствую себя абсолютно спокойно в определенном кругу людей, которые знают о моих особенностях. С родственниками у меня нет близкого общения — я стараюсь скрыть, что у меня трясутся руки, например, и это выматывает. Родители знают, что у меня расстройство, но говорят, что я это все придумала. Меня очень поддерживает мой партнер, он проявил полное принятие меня во всех сферах, мы много говорили и очень сблизились. Сейчас, если у меня нет сил написать врачу, он берет все это на себя.

При знакомстве я сразу говорю, что у меня биполярка, так проще. Я не боюсь, что меня неправильно поймут. Если не понимают — все, расходимся. Иногда люблю об этом говорить, но иногда чувствую себя каким-то экспонатом. Много дурацких вопросов: «почему ты решила, что у тебя это есть? может, ты сама придумала? что, прям врач поставил? что, таблетки пьешь?» Бывает, устаешь объяснять одно и то же. Меня раздражают слова типа «соберись!» и обвинения в том, что я ленюсь и ничего не делаю. Я и сама себя виню, и если мне еще об этом говорить, ничего хорошего не получится.

Я думаю, что люди не обязаны понимать правильно мои реакции и мое поведение: это я должна объяснить, что это болезнь, а не проявления моего характера. Но тут реакцию не угадаешь. В мании бывает одержимость одной идеей, и я начинаю во что бы то ни стало этого добиваться, а если меня отвлекать, я становлюсь агрессивной, могу и наброситься, поэтому честно предупреждаю. Если я все-таки накосячила, потом извинюсь и объясню, но в моменте не буду ничего делать.

Людям рядом со мной лучше постоянно спрашивать, в каком я состоянии нахожусь, потому что оно может быстро меняться и я могу сама не отследить. У меня может быть пофигизм к близким людям — и в мании, и в депрессии, но по разным причинам. В депрессии это из-за того, что я вообще не вижу смысла ни в чем: ни в том, чтобы вставать с кровати, ни в том, чтобы с кем-то общаться. И это, естественно, вызывает непонимание и обиду. В мании — из-за того, что я сосредоточена на какой-то цели и меня больше ничто не интересует. Могу не звонить маме неделями, она обижается, если звонит сама, я огрызаюсь. Такой пофигизм меня очень сильно расстраивает. Способ с этим работать — быть в ремиссии, потому что в фазах я ничего не могу поделать, все проблемы идут в комплекте.

Артем, 27 лет

Я почувствовал, что отличаюсь от других, когда учился на первом курсе: постоянная социальная тревога, проблемы с самооценкой. В детстве мне часто говорили учителя: «Снова у тебя кнопка включилась», когда я начинал вести себя гиперактивно. Часто мне указывали на невнимательность — всегда было сложно заниматься чем-то, что мне скучно. Если предмет был интересен, я мог залипнуть надолго, но если нет, то нет. В университете я мотивировал себя только тем, что если не вызубрю скучный предмет, лишусь стипендии — и это хорошо помогало, но потом все знания сразу забывались.

В 2016 году у меня началась довольно сильная депрессия, которая продолжается до сих пор. Год спустя я обратился к специалистам, мне поставили диагноз «рекуррентное депрессивное расстройство» и прописали лекарства. Недавно поставили еще и СДВГ — отсюда проблемы с внимательностью и импульсивность. Мне часто сложно удержаться от действий или слов, из-за этого трудно выстраивать отношения с людьми: я сразу лезу в конфликт, а думаю потом. То, что обычно у человека вызывает просто негодование, у меня вызывает злость и гнев — сложно переносить фрустрацию. Специалисты говорят, что это корректируется, что депрессия вполне излечима, но здесь нужна работа на системном уровне: не только лекарства, но и психотерапия, социальная поддержка и в целом работа над своей жизнью. Сложно, но поправимо. СДВГ может, как я понял, только сглаживаться лекарствами и психотерапией, но полностью убрать его не получится, это то, с чем нужно жить, если только каких-то открытий не произойдет.

Если у меня есть время, делаю медитативные практики, которые помогают заземлиться и взять под контроль эмоции, или практики из DBT (диалектической поведенческой терапии. — Прим. «Инде»). Там есть практика «противоположного действия». Когда эмоции побуждают тебя, например, закричать, ты делаешь что-то противоположное, например говоришь тихо, и гасишь этот импульс. Сейчас срываться на людей получается гораздо меньше, чем год назад.

Я общаюсь достаточно много, потому что я в целом экстравертированный человек, а еще гиперактивность всю жизнь толкала: «давай идти вперед, давай что-то делать, давай тусить!» Думаю, это даже хорошо, потому что в моменты депрессии это было шилом в заднице, которое заставляло меня хоть что-то делать. Но иногда мне кажется, что я общаюсь не потому, что мне интересен именно этот человек, а потому, что мне просто хочется пообщаться хоть с кем-то. В целом я стараюсь сформировать вокруг себя социальную сеть поддержки из близких людей, друзей, приятелей, партнеров, которые могут помочь мне и которым могу помочь я, — и это получается. Это очень помогает. Если говорить именно о депрессии, одна из главных ее проблем в том, что человек себя изолирует, и это делает его состояние еще хуже.

Некоторых людей напрягает, что я говорю быстро, много и не всегда разборчиво. Кто-то считает, что я токсичный, а у меня из-за СДВГ связь «стимул — реакция» работает просто по щелчку, и не всегда получается ее отследить. В таких случаях я говорю о своих эмоциях в моменте: «мне показалось вот это, поэтому я поступил так, извини». Кто-то это принимает, кто-то нет. Со стороны других меня больше всего раздражает приказной тон: то, что человек без СДВГ воспринял бы как небольшой перебор, для меня выглядит как жесткое нарушение границ и попытка контроля.

О своих особенностях я рассказываю только тем, с кем общаюсь близко. Нужно знать, что иногда я могу что-то пропускать, потому что мое внимание часто скачет, у меня проблемы с рабочей краткосрочной памятью. Иногда я могу резко выдать какую-то реакцию, а потом остыну и буду очень сильно жалеть, что вел себя так импульсивно. Поэтому человеку лучше не принимать за чистую монету то, что происходит, а сказать: «Чувак, остынь, потом поговорим». Но часто люди вовлекаются в конфликт, и это ни к чему хорошему не приводит.

Евгения, 32 года, и Федор, 5 лет

Мы с сыном живем в Иннополисе. С его папой мы в хороших отношениях, но он живет в другом городе и участвовать в воспитании Феди не может. До двух лет Федя был таким же, как все, но годам к четырем его отличия стали очень заметны. Во-первых, он очень плохо говорил, во-вторых, у него появилась физическая неловкость. Он не мог прыгать на двух ногах, у него бывает раскоординация, когда ему сложно повторить движение даже за кем-то. Невролог поставил диагноз СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности), мы обратились еще и к психиатру, чтобы выяснить причины Фединых особенностей, но диагноза пока нет.

Ему сложно налаживать контакт с остальными детьми — невролог считает, что это из-за проблем с речью. У Феди не все эмоции ярко выражены, он не может их обозначить и контролировать, особенно это касается агрессии — когда он пошел в садик, у него начались конфликты. Дети видят, что он не может нормально разговаривать, у него специфический тембр, он говорит протяжно и громко. Если с физикой мы справляемся и работаем над этим, то с коммуникацией сложнее.

Слышать мнение людей бывает очень сложно. Не когда тебе дают совет, а когда начинают оценивать, что-то предполагать, хотя они не специалисты, — это было самое тяжелое. Я то успокаиваюсь, то наступает отчаяние, когда думаю: все к чертям, вообще ничего делать не буду! Но беру паузу и продолжаю. Когда я акцентирую свое внимание не на том, как помочь ребенку в целом, а на его минутных потребностях в общении, ласках, обнимашках, разговорах — мне легче, я чувствую, что суета отходит на второй план.

Мы живем вдвоем, временами я просто не могла находиться с ним в одной комнате — особенно в начале были такие периоды. Иногда мы проводили вечера в молчании или я задавала вопросы, на которые можно ответить «да» и «нет». Все говорят, что нужно развивать воображение ребенка и задавать открытые вопросы, головой я это понимаю, а на практике ничего не получается. Федина разговорчивость сильно зависит от настроения. Иногда мне кажется, что это следствие: из-за того, что он говорит неразборчиво и его плохо понимают, он в садике часто играет один и поэтому мало говорит. Воспитательница это видит, и она может ему уделить какое-то время, а потом дать время поиграть одному. Может, у него просто характер такой, что ему комфортно одному: если я прошу его поиграть в комнате, он найдет чем заняться, ему не будет скучно. Он берет игрушки и играет или я даю ему краски, и он рисует.

Год назад у Феди было мало желания общаться с другими. Летом я заметила — может, это из-за карантина, когда не было общения, — он пытался влиться в компанию. Если кто-то играл в догонялки, он тоже бежал, кричал, хотел участвовать. Есть пара друзей в садике, но у Феди нет такой привязанности, чтобы он предлагал пойти в гости к кому-нибудь, например. Сейчас он меньше отстраняется в садике, начал делиться игрушками. Во время игры может кого-то толкнуть, просто потому что разогнался — очень легко перевозбуждается. Из-за этого некоторые девочки с ним боятся играть, а он может хотеть. Если его кто-нибудь толкнул или отобрал игрушку, он сильно злится, лезет драться сразу. Но с детьми, которые не проявляют к нему агрессии, он общается очень спокойно.

Мы специально учились выражать некоторые эмоции — Федя не мог этого делать. Если он злился, он мог драться и кусаться, мне столько сообщений писали родители из разряда: «вы что, не можете воспитать своего ребенка?». И мы с Федей учились эту злость выражать: если тебе плохо, ты можешь порычать, кричать, топать ногами, бить подушку, но не людей. До сих пор некоторые эмоции он не распознает, например, сейчас с обидой работаем. Когда задаешь вопросы, он может рассказать, что он в садике делал, как себя чувствует. Чаще всего он говорит: «я злюсь» или «я грустный», «я радуюсь» тоже может сказать. Позитивные эмоции у него тоже не всегда получается выражать. Иногда дети смеются, и он может засмеяться — потому что все вокруг это делают, а не потому, что ему смешно. Феде нужны очень яркие впечатления, чтобы положительные эмоции проявлялись так же ярко, как негативные.

Дома мне с Федей чаще всего легко, он спокоен, но в садике у него много раздражителей, и мы говорили с воспитательницей, что делать в разных ситуациях. Это очень круто, она очень меня поддерживает. На детской площадке я часто вижу, что дети транслируют отношение взрослых к Феде. Взрослые его ругают, а дети начинают дразнить, слыша это. Людям, которые общаются с Федей, стоит знать, что ему очень сложно себя контролировать, и нельзя построить коммуникацию, просто сказав: «Федя, так нельзя». Иногда даже двадцать раз сказать недостаточно.

Мария, 32 года

Я практикующий психолог, ко мне часто приходят клиенты с депрессией. А пару лет назад я сама пережила тяжелый депрессивный эпизод. С одной стороны, не будь у меня специальных знаний, я бы, наверное, не сразу поняла, что происходит. С другой стороны, было очень странно осознавать и примерять на себя то, что обычно рассказывают клиенты. Как в комиксах: появляется маленькая черная хрень, которая тебя поглощает.

Все началось на фоне расстройства адаптации — совпало несколько тяжелых моментов: слишком много работы, конфликт с коллегой, расставание с партнером, а высшей точкой стала смена руководства. Все это случилось меньше чем за полгода, и развился депрессивный эпизод. Я поняла, что плачу уже две недели, но нет маркера, из-за которого я могу заплакать, и у меня нет по этому поводу никаких чувств. И постоянно не было сил. Помню, доехала домой на автобусе, вышла на остановке, дошла до ближайшей пекарни и поняла, что нет сил даже дойти до дома — я готова сейчас лечь и просто глядеть в потолок. Звонила своему молодому человеку, который был дома, и просила меня забрать. Обычно я люблю красиво одеваться, а тут ходила в толстовках и джинсах с растянутыми коленками, мне было все равно, даже помыть голову казалось тяжелой работой. Состояние подавленное, чувства тяжелые: мне казалось, что все беспросветно, конца-края этому нет, головой я понимала, что это так не работает, но ощущения были именно такие. И когда уже начались суицидальные мысли — не пойти с моста сброситься, а вроде «хорошо если бы меня не было», фантазия на эту тему, — я пошла в психиатрическое отделение на Бутлерова, когда оно еще было. Острая фаза продолжалась полтора-два месяца, потом я начала прием препаратов, и где-то через месяц меня отпустило давящее чувство в груди, ощущение безысходности и тяжести в голове.

Сама я не диагностирую депрессию, я могу дать пройти тесты, предположить и перенаправить к другому специалисту, чтобы он подтвердил или опроверг диагноз. Но люди боятся идти к психиатрам. С одной стороны, небезосновательно, с другой — не так страшна психиатрия, как ее малюют, и если у человека депрессия, не предполагающая острых состояний, когда человек опасен для общества, психиатра можно не бояться. У депрессии три кита — снижение эмоционального фона, когнитивных способностей и физических моментов. Формы у нее бывают очень разные, поэтому с депрессией могут путать другие заболевания, например синдром раздраженного кишечника. Ко мне неоднократно приходили люди в депрессии, так что есть конкретные инструменты, чтобы это распознать. Я всем говорю: как только вы замечаете, что у вас снизился физический, эмоциональный тонус и соображать вы стали хуже, — идите к специалисту. Причем если в этом состоянии надо работать, если работа связана с общением, все только ухудшится.

Предполагаю, что до этого со мной депрессивные эпизоды тоже случались, просто я их не обозначала и не обращалась за помощью. Но в этот раз я знала, что у моей депрессии есть причина, следствие и из нее скорее всего есть выход. Выйти действительно удалось, и теперь я в случае чего бегу к коллеге-психиатру и прошу выписать таблетки. До этого у меня были такие социальные установки: «давай, встал и делай! соберись, тряпка, все пройдет!» Но так нельзя, это не помогает, и сейчас я внимательнее отношусь к себе, надо дать себе восстановиться, чтобы не оказаться в дыре. В норме я могу принимать в день пять клиентов с перерывами в полчаса, в депрессивном состоянии — два клиента в день с перерывом полтора часа между ними.

Моя депрессия сказывалась больше на близких людях. У молодого человека было агрессивное неприятие: «Что ты грустная? Чего тебе все время плохо?» Было давление в тот момент, когда мне была очень нужна эмоциональная поддержка. С людьми я в принципе люблю общаться, мне комфортно. Другое дело, что в таком состоянии хочется поделиться своей болью, и не всегда другие люди к этому готовы. Иногда депрессивность пугает людей, даже когда говоришь «я-высказываниями». Я обычно говорю: «Ребята, я вот в таком состоянии, если я себя веду не так, вы мне скажите».

Тогда мне нужна была просто физическая и бытовая помощь — помыть посуду, помочь дойти до дома. Принять и пожалеть. Самое страшное — когда тебя просто не принимают в этом состоянии, думают, что ты придуриваешься. И объяснять, что тебе правда плохо, — очень большая затрата энергии. Открытая агрессия в этот момент тоже сложнопереносима — когда начинается давление с советами, оценками, побуждение к действию. Пренебрежение переносится легче, а посыл «перестань быть таким, срочно стань другим» — очень тяжело. У меня есть приятель, у которого глубокая депрессия, он рассказывает о своих переживаниях, и иногда бывает тяжело слушать, когда по кругу перемалывается одно и то же. Я себя каждый раз останавливаю, потому что в депрессии я тоже бесконечно перетирала, что на работе происходит, не могла переключиться на другую тему и быть радостной, даже если друзья говорили: «прекрати, ты это уже говорила».

Я считаю, что лучший пример того, как общаться с людьми в депрессии, — это мультик «Винни-Пух и все-все-все». Ослик Иа явно находится в глубокой многолетней депрессии, и то, как с ним общаются другие персонажи — поздравляют с днем рождения, дарят шарик, но не ждут, что он резко повеселеет, — это очень этичный и вдохновляющий пример.

Иллюстрации: Сергей Котов