Лингвист Джон Фредерик Бейлин: «Нужно уметь отделять лингвистические вопросы от политических»

С 1980-х годов профессор лингвистики из США Джон Фредерик Бейлин изучает славянские языки с позиций генеративного синтаксиса — ученый уверен, что способность строить и произносить связные предложения заложена в любом человеке с рождения и не зависит от того, на каком языке он разговаривает. Об этом, а также о врожденной способности воспринимать ритм и мелодию Бейлин рассказывал в «Смене» на лекции «Язык, музыка, огонь и шахматы. Врожденные и приобретенные когнитивные способности». «Инде» расспросил Джона о восприятии поэзии, детях-редакторах и политической подоплеке теории Сепира — Уорфа, описанной в фильме «Прибытие».

На лекции вы рассказывали, что способности к языку и музыке у человека врожденные — их появление обусловлено эволюционным развитием вида. С преимуществами, которые человечеству давала речь, все ясно, но как так вышло, что в ходе эволюции закрепилась музыкальность? Когда этот признак появляется у предков и как он помог им выжить?

Мы говорим об очень-очень далеком прошлом, поэтому вряд ли кто-то сможет дать вам точные ответы. По археологическим находкам можно судить, что около 40−50 тысяч лет назад с человечеством случилось что-то невероятное, произошел мощнейший культурный взрыв. К этому периоду относятся первые рисунки в пещерах и первые музыкальные инструменты. Считается, что тогда же появился человеческий язык, но непонятно, был ли он результатом «взрыва» или предшествовал ему. По черепам, которые находят археологи, мы можем судить о том, как со временем трансформировались строение гортани и размер разных отделов мозга, и на основе этого делать выводы о способностях человека говорить, петь и, что даже важнее, воспринимать и организовать речевые и музыкальные сигналы. Но кости — это лишь косвенная информация. Есть вероятность, что музыка существовала раньше: теория базируется на ископаемой флейте, которая, предположительно, древнее 40 тысяч лет. Это костяная трубка с четкими круглыми отверстиями. Скептики говорят, что такое расположение дыр — случайность, а сторонники теории замеряют расстояние между отверстиями, выверяют их диаметр, посвящают флейте научные конференции и пишут про нее книги.

Есть много версий о гипотетическом преимуществе, которое людям давала музыкальность. Каждый человек, не будучи лингвистом, может придумать и высказать свою на ближайшей вечеринке — одни будут более убедительны, чем другие, но это неважно, потому что ученые вряд ли смогут что-то подтвердить или опровергнуть до конца. Так вот, по одной из версий, музицирование объединяло людей: приостанавливало индивидуальные конфликты за еду, территорию, женщин. Естественно, у сплоченных групп было больше преимуществ перед теми, в которых люди постоянно ссорились. Вторая версия связана с религией. Молитвенная музыка, исполнявшаяся во время каких-то ритуалов, связывала людей на эмоциональном уровне, дарила им чувство единения с миром, что поднимало их моральный дух. Музыка есть абсолютно во всех известных религиях (яркий пример — мантры) и используется в момент коллективных действий. Еще есть теория, что красивый голос помогал с привлечением сексуального партнера — якобы это был способ выделиться, что-то типа ярких перьев у птиц. Но она не выдерживает критики: у мужской и женской особей не может быть одинаковой «приманки», а способность музицировать у обоих полов одинаковая (то, что сегодня мужчин-музыкантов больше, — не биологически, а гендерно обусловленное явление).

Сейчас активно идет процесс сопоставления археологических данных с открытиями генетиков, поэтому, думаю, в ближайшие десятилетия стоит ждать большого прорыва в понимании эволюции речи и способности воспринимать музыку. Пока отсылаю всех к книге археолога Стивена Митена «Поющие неандертальцы». Он считает, что в какой-то момент у неандертальцев было преимущество перед прямыми предками человека — особая система коммуникации, нечто среднее между языком и музыкой (musilanguage), но позже у людей музыкальность и речь разделились на два самостоятельных умственных направления. Еще одна теория Митена, которая мне близка, — модульное устройство человеческого мозга (описана в книге «Предыстория разума»). Митен утверждает, что есть модуль (не путать с отделом мозга), который отвечает за восприятие физического мира — позволяет видеть, что вещи падают или отскакивают от поверхностей, модуль, который позволяет понимать социальные отношения, и технический модуль, отвечающий, например, за способность создавать орудия труда. Но штука в том, что связи между этими способностями долгое время не было — модули развивались автономно и с разной скоростью. Археологи отслеживают это по захоронениям: там, где уже были большие коллективы, то есть был явно развит социальный модуль, не сразу появляются украшения или сложные орудия из кости. И Митен объясняет взрыв, о котором я сказал в самом начале, тем, что между модулями наконец наладилась связь.

Еще вы рассказывали, что в мозге человека есть языковой модуль, который дробится на подмодули: фонетический, синтаксический, морфологический и так далее. В каких участках эти модули располагаются? Как вообще их обнаружили?

В науке существует огромный разрыв между тем, что ученые понимают теоретически, и тем, что уже подтвердилось в физическом мире: бозон Хиггса тоже предсказали раньше, чем нашли. Мы точно знаем, что организация языковой системы дробна и базовые единицы морфологии, фонетики, синтаксиса разные. И фонетика, например, на мыслительном уровне не влияет на семантику, хотя есть фоносемантики, которые утверждают, что определенное сочетание звуков имеет какой-то априорный смысл. Например, они говорят, что сочетание gl указывает на что-то светлое и яркое, потому что в английском есть слова gleam, glitter, gold; но мы-то видим, что в других языках такого нет, поэтому — все, конец истории с фоносемантикой. Еще лингвисты знают, что организация речевых способностей многоуровневая — модули объединены в иерархическую структуру (сначала звуковой, потом морфологический, потом лексический, синтаксический и так далее). А еще видим на практике, что есть некое сообщение между речевым и музыкальным модулями. Представители нейронауки своими методами пока не могут показать даже самые базовые связи между мозговыми функциями: они, конечно, видят, что нейроны связаны, но структуры связей, имеющие больше одного уровня, простраивать пока не умеют. Оборудование для считывания мозговых сигналов пока недостаточно развито, чтобы локализовать модуль, но, скорее всего, выяснится, что в мозге нет отдельной «коробочки», в которой лежит способность к языку, — это какая-то сеть связей.

Пять книг о том, откуда берутся языки

1. Книга российского лингвиста Светланы Бурлак
«Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы»
(«Астрель» и Corpus, 2011)

О том, как, предположительно, произошел человеческий язык. В повествовании автор — специалист по сравнительной лингвистике и мертвым языкам использует данные лингвистики, нейрофизиологии, когнитивной науки, антропологии, археологии, этологии и генетики.

Если между языковым и музыкальным модулями есть связь, может ли, например, человек с физическим нарушением чувства ритма воспринимать силлабо-тонические стихи так же, как здоровый?

С нарушениями все еще сложнее. Есть те, что откликаются в обоих модулях, поэтому иногда людям с речевыми нарушениями назначают музыкальную терапию — пение, логоритмика и так далее. Но бывает и так, что дефект касается только одного отдела. Со стихами тоже не все ясно: есть исследователи, которые анализируют поэзию с точки зрения музыкальной, а не языковой когнитивной теории и считают, что есть грамматическое чтение стихов, а есть музыкальное, в котором правила языка нарушаются в угоду ритму и звучанию. В общем, затрудняюсь ответить, потому что поэзия находится между двумя категориями, обе из которых ученые пока плохо понимают.

Тогда другой вопрос про нарушения и связи. У глухонемых не работает звуковой канал получения информации, поэтому они общаются языком, который воспринимают визуально. Как работает их речевой модуль — они мыслят движениями, а не словами?

Тут все как раз однозначно: структура языков жестов такая же, как у звуковых. Там есть части речи, фонемы, сложноподчиненные предложения — просто «слова» состоят из жестовых, а не из звуковых частей. Некоторые специалисты по языку жестов считают, что в них можно отследить закономерности, отсутствующие в устной речи: вы, например, можете одновременно сделать два жеста, но не можете одновременно воспроизвести два звука. Но в остальном системы похожи: жестовая речь тоже усваивается в детстве и у глухонемых тоже есть критический период, после которого «говорить» ребенка уже не научишь. Кстати, очень показательный пример, доказывающий биологическую природу языковых структур, — никарагуанский жестовый язык. В стране до определенного времени не было единого языка глухонемых, но когда случилась сандинистская революция, для них начали создавать специальные школы, и вместо того, чтобы пытаться насильно научить глухонемых детей устным языкам, как это делали раньше, их просто оставили в покое в естественной языковой среде. В итоге дети сами выработали новый язык, состоящий из абсолютно тех же строительных элементов, что и любой другой в мире.

Второе доказательство врожденности языковых способностей: родители не могут дать ребенку всю информацию о языке, но в детстве нам достаточно даже небольшого количества данных, чтобы освоить речь. И неважно, какой это будет канал — звуки, жесты или азбука Брайля. В этой связи интересен фильм «Прибытие», в котором тоже показывается, что из ограниченного набора правил можно создать бесконечное число комбинаций. Главным консультантом фильма, кстати, была представительница генеративного лингвистического направления.

Как с генеративным подходом соотносится гипотеза Сепира — Уорфа (гипотеза лингвистической относительности, согласно которой структура языка определяет особенности восприятия мира его носителей. — Прим. «Инде»), которая тоже обсуждается в «Прибытии»? Ведь если во всех людях заложена универсальная способность к языку, значит, и миропонимание у всех должно быть одинаковым.

Конечно, убежденные генеративисты не соглашаются с гипотезой, особенно в ее крайних формах. Во многих странах долгое время господствовало то, что я называю «лингвистика мировоззрения» (Worldview Linguistics): люди посвящали диссертации тому, чтобы выяснить, как род слов «луна», «солнце» и «облако» в языке влияет на картину мира носителя, и это, конечно, полный бред. На самом деле Сепир и Уорф писали о другом: они заметили, что в некоторых языках нет отдельных форм прошедшего или будущего времени, и задались вопросом: могут ли их носители по-другому воспринимать ход времени или, скажем, лучше понимать теорию относительности? Это сложные вопросы, и полностью отрицать наличие связей между языком и мышлением, конечно, нельзя. При этом язык (как и мышление) — творческий процесс, поэтому, даже если какого-то слова или идеи в нем нет, а предмет в реальности (или в наших мыслях) существует, мы легко придумаем, как его выразить, скомбинировав доступные элементы.

В некоторых случаях за приверженностью теории Сепира — Уорфа стоит подсознательное желание нации найти что-то, присущее только ей. Язык — мощный элемент идентичности. При этом понятно, что у ребенка могут быть русские родители, но если в детстве его воспитывала японская няня, он будет носителем японского, существующим в русской культуре. Есть история с сербским, хорватским и боснийским, которые только недавно — наконец-то! — объявили единым языком. Националисты злятся, но здравый смысл победил. Уже много лет в Петербурге я участвую в организации летней лингвистической школы, и однажды к нам приехали хорваты — молодые образованные ребята из Загреба. Я читал лекцию про сравнительный синтаксис и назвал язык «сербо-хорватским», за что они меня чуть не разорвали: дурак американец не понимает разницы. Тогда я провел эксперимент: взял несколько простых текстов на сербском и попросил ребят перевести их на хорватский. Мы сопоставили перевод и оригинал и выяснили, что на уровне языковых и грамматических единиц — морфем, соединительных гласных, падежей, спряжений — тексты были абсолютно идентичными. Различалась лексика, но это процентов десять от общего набора слов — даже у англичан и американцев разница существеннее. И это пример искусственно созданного разделения. Молодые люди не были радикалами, просто так их учили в школах после югославских войн. С украинским и русским немного другая история: они грамматически разные. Но и это не повод паниковать из-за истории с законом Януковича: русский — язык с миллионами носителей, он не может просто так исчезнуть. В общем, нужно уметь отделять лингвистические вопросы от политических.

Вы сказали, что даже не имея достаточной информации о языке, ребенок чувствует, какое предложение грамматически верно, а какое нет. Тогда получается, что человек с детства может стать писателем или работать редактором. Все-таки, с какими языковыми способностями мы рождаемся, а какие приобретаем?

Мы приобретаем стандартизацию: правила, исключения, письменную речь, умение читать — тут без школы не обойтись. Нормативная система правописания нужна, чтобы не было бардака в книгах и изданиях и чтобы мы понимали друг друга, но она создает опасность прескриптивизма (прескриптивными в языкознании называются правила, предписывающие, как следует говорить. — Прим. «Инде»). Дело в том, что каждое новое поколение воспринимает язык немного иначе, чем предыдущее, — тенденция к обновлению есть всегда, и это нормально. Несмотря на это, постоянно идут разговоры о том, что язык портится: неграмотной молодежью, иностранцами или глобализацией — в зависимости от сложившейся общественной ситуации. То, что иностранные заимствования, которые так любит молодежь, съедают душу языка, — бред. Введите в русский хоть миллион английских слов, морфология возьмет свое и они постепенно «обрусеют». Учителя в школах должны лучше понимать лингвистику, чтобы не бороться с ветряными мельницами.

В Америке, например, непростая ситуация с афроамериканским английским. Долгое время белое население считало его неграмотной версией английского, хотя на самом деле это отдельный диалект со множеством интересных закономерностей и считать его менее развитым — чистый расизм. Результаты афроамериканских детей в школах были ниже по всем рейтингам, и постепенно выяснилось, что это связано в том числе с тем, что стандартный американский английский для них почти как иностранный — им труднее давалось понимание учебных заданий. В 1996 году лидеры оклендского афроамериканского сообщества даже создали декларацию о том, что их язык не германский, а нигеро-конголезский, что, конечно, тоже лингвистически неверно. Но их можно понять: они хотели, чтобы у их сообщества был «свой» язык, а в декларации провозглашалось, что учителя в афроамериканских школах должны уважать языковые различия, а не исправлять их как ошибки. В итоге в работе с этими детьми стали практиковать те же методики, что и с билингвами. В Америке есть программы, по которым на образовательные процессы для иноязычных и билингвальных детей выделяют большие деньги. При этом в афроамериканских сообществах школы часто страдают от плохого финансирования — система образования, конечно, не приняла версию об отдельном языке. Зато лингвистическая ассоциация США объявила его равноправным диалектом, то есть афроамериканцам удалось добиться большего понимания.

Вы много лет изучаете славянские языки, а еще занимаетесь когнитивными исследованиями. Что вам дает сопоставление славянских языков и английского?

Если упрощенно, мои исследования (а начал я с изучения русского синтаксиса) показывают, что главное отличие русского от английского — в свободном порядке слов, но базовые структуры в языках во многом схожи, что подтверждает генеративистскую гипотезу. В принципе, доказать это не так уж трудно: оба языка из индоевропейской семьи. Еще я изучал, как дети осваивают языки, и могу сказать, что основные стадии у англо- и русскоговорящих в целом одинаковые. Русскоязычным детям трудно даются падежи, с которыми они окончательно разбираются к шести-восьми годам, а англоязычным — неправильные глаголы. Дети всегда ищут закономерности, поэтому исключения у всех вызывают затруднения.

А есть примеры сопоставительных исследований языков из разных языковых групп? Они подтверждают генеративную теорию?

На рубеже 1980-х и 1990-х генеративисты начали исследовать все языковые семьи мира. Был взрыв эмпирических работ по сравнительной структуре, такие исследования выходят до сих пор. Структурные иерархии (фонема — морфема — слово — словосочетание — предложение), базовые семантические отношения и системные правила организации очень похожи во всех языках — тут все как мы предполагали. Сейчас мы постепенно переходим на стадию поиска биологических (или каких-то других) причин этих универсалий. В этой связи некоторые лингвисты возвращаются к вопросам эволюции.

Похож ли процесс усвоения родного языка в детстве на то, как мы учим языки в более взрослом возрасте?

Я думаю, нет. Любой человек без лингвистического образования с первых секунд разговора слышит, что собеседник выучил язык уже после критического периода: я общаюсь на русском, но люди чувствуют, что я прошел через иной процесс обучения, чем носитель. Дети усваивают язык несознательно и достигают более или менее одинакового успеха, а среди взрослых есть те, кому языки даются проще, и те, кому приходится прикладывать больше усилий, но даже первым все равно сложнее, чем детям. Во взрослом возрасте отношения между базовыми концепциями и словами уже сформированы: человеку может помочь понимание лингвистики или аналитическое мышление, которые у детей в процессе обучения не играют почти никакой роли.

Фотографии: Александр Левин