Человек дела. Больничный клоун — о выздоровлениях, играх с родителями и благотворительности по-татарстански

Должность больничного клоуна — специалиста на стыке актерского мастерства, психологии и медицины, который облегчает состояние больных играми, разговорами и арт-терапией, — появилась в клиниках США и Западной Европы в конце 1980-х. В России первым проводником идей больничной клоунады стал выпускник НИУ ВШЭ и школы-студии актерского мастерства при ВГИК Константин Седов. С середины 2000-х он руководил волонтерским проектом «Доктор Клоун», а в 2011-м запустил школу клоунады в Москве и Казани и создал АНО «Больничные клоуны». Сейчас в штате организации работают специалисты из Москвы, Казани, Санкт-Петербурга, Орла, Рязани и Ростова-на-Дону. «Инде» поговорил с казанским координатором «Больничных клоунов» Екатериной Гурьевой о сотрудничестве с ДРКБ, умении разделять личное и больничное и защитном образе простушки Фроси.

Мне всегда нравилось лицедействовать — правда, по-дилетантски, на любительском уровне. При этом по основному образованию я психолог, а потом прошла переподготовку по клинической психологии (раздел психологии на стыке с психиатрией. — Прим. «Инде»). Поэтому, когда в 2011 году мне на рабочую почту пришло сообщение о кастинге больничных клоунов, я сразу подумала, что это, возможно, мое. О существовании профессии больничного клоуна я до того письма даже не догадывалась. Хотя, например, в США такие специалисты на тот момент уже лет 30 как числились официальными сотрудниками больниц наряду с медсестрами, врачами, психологами и другим персоналом. Клоуны там работают в реанимации и хосписах, помогают при медицинском освидетельствовании детских изнасилований, решают десятки других реабилитационных задач, и все это уже в порядке вещей.

Когда в 2011-м мы начинали работать в ДРКБ, мы были скорее аниматорами, чем настоящими больничными клоунами. Нас пускали только в приемное и другие легкие отделения, медперсонал сгонял детей в холл, и нам надо было играть в подвижные игры с огромной толпой. У нас не было возможности ни работать адресно, ни глубоко прорабатывать проблемы. Но постепенно нам удалось донести до персонала философию больничной клоунады: мы занимаемся реабилитацией, а не анимацией, и мы скорее про отвлечение, чем про развлечение. Сейчас нас пускают даже туда, куда нельзя родителям — в реанимацию, в палаты к пробуждающимся после наркоза, в процедурные. Бывают случаи, когда ребенок в сознании, но у него настолько снижен иммунитет, что к нему не пускают никого кроме врача, — тогда мы работаем через стекло.

Иногда мы ходим на отмачивания в ожоговое отделение. Отмачивание — это когда ребенка перед перевязкой помещают в ванну с раствором, а потом снимают с него старые размокшие бинты. Медсестрам тяжело, потому что, каким бы толстокожим ты ни был по долгу службы, когда ребенок кричит от боли, ты нервничаешь. Наша задача в этой ситуации — анестезия смехом. Во-первых, мы банально отвлекаем внимание: иногда мы даже не вовлекаем ребенка в игру, просто работаем в паре, а он смотрит на нас как на живой телевизор. Во-вторых, во время смеха выделяются определенные гормоны, и уходит страх. Разумеется, рассмешить ребенка, у которого с бинтами отходит кожа, получается не всегда, поэтому бывает, что мы просто кричим вместе с ним. Сначала на той же громкости, потом все тише и тише. Иногда трюк удается и ребенок по принципу раппорта снижает громкость вместе с нами.

В некоторых отделениях детям по медицинским показаниям нельзя смеяться. Как работать клоуну в этой ситуации? Он может быть задумчивым или грустным, как мим, но атмосфера все равно сменится — с гнетущей на лирическую. Мы не цирковые клоуны, поэтому не обязаны постоянно показывать фокусы и жонглировать. Зато с нами можно поговорить.

Каждый раз перед началом работы в отделении мы устраиваем так называемую трансмиссию: подходим к заведующему или к дежурному врачу и узнаем, в какие палаты можно заходить, а в какие нет, есть ли новенькие, поступали ли дети после операции. Иногда мы получаем четкие рабочие запросы, например: «Петя из третьей палаты не ест три дня, надо что-то сделать». Тогда мы идем к Пете с игрой про еду. Бывали случаи, когда условный Петя после игры действительно ел, хотя, конечно, так происходит не всегда.

Самая частая проблема, с которой мы сталкиваемся, — страх ребенка перед предстоящей процедурой. Как правило, он связан с неизвестностью — ребенок просто не понимает, что его ждет в операционной. Наша задача — показать, что его не увезут куда-то, откуда не возвращаются. Да, его разрежут и что-то вынут, но потом обязательно зашьют. Мы можем провести наглядную операцию на плюшевом медведе или устроить игру в доктора и пациента, в которой пациентом будет клоун. Бывают случаи ампутации конечности — если мы понимаем, что это уместно, мы можем отрезать лапу любимой игрушке ребенка, чтобы он почувствовал, что не один и что другие тоже сталкиваются с такой проблемой. А однажды была ситуация, когда ребенок не мог покакать, и мы пели ему песенку про какашки. В общем, есть запрос — мы работаем. Наша задача — показать, что больница — это не кромешный ужас, здесь может быть интересно, а иногда даже весело.

Во время обучения все клоуны проходят курс по больничной гигиене. У нас с этим строго: мы шьем костюмы только из натуральных тканей и стираем их перед каждым выходом в онкологию, реанимацию, инфекционку. Потом дополнительно обрабатываем спиртовым раствором обувь и реквизит. Мягкие игрушки либо стираем, либо стерилизуем в морозилке (второе предпочтительнее, потому что при стирке игрушки деформируются). Если реквизит падает на пол, больше мы его в этот день не используем. Также клоуны регулярно проходят медосмотр. Даже если у тебя легкая простуда, тебе категорически запрещено идти в инфекционную или в онкологию.

Еще один этап обучения больничного клоуна — курс от психолога про разные эмоциональные настрои заболеваний. В онкологии, например, дети чаще бывают апатичны — они могут вообще не реагировать на тебя, и это совсем не обязательно означает, что ты плохой клоун. Если у всего отделения по результатам анализов низкие лейкоциты или, не дай бог, кто-то из детей недавно ушел из жизни, все в унынии. Все это важно помнить, когда заходишь в одну, другую, третью палату, а дети либо ревут, либо вообще не смотрят в твою сторону. Иначе моментально устаешь и выгораешь. Потому мы и работаем в парах — если от детей нет отдачи, вы с партнером становитесь источниками энергии друг для друга.

Мы не работаем в новогодние каникулы и в День защиты детей. Потому что в это время в больницу приезжают все мыслимые и немыслимые организации — в отделениях просто не протолкнуться. Еще мы не дарим игрушки — этим занимаются волонтеры и куча фондов. Наша задача — регулярная систематическая работа.

Дети в больнице часто лишены воли. Мама — создание, которое ребенок привык считать всемогущим, — ничего не может сделать, когда появляется кто-то страшный и делает больно, сам себя ребенок защитить тоже не может, в итоге его позиция обесценивается, приходит апатия. Но есть клоун, которого можно о чем-то попросить и он это выполнит. Когда появляется чувство, что ты хоть чем-то в мире управляешь, возвращается и контроль над своим телом — в этом состоянии ты можешь помочь ему быстрее реабилитироваться.

С детьми хорошо работают метафоры. Например, однажды я была в палате у маленькой девочки из онкологии. Она проходила курс химиотерапии, и ей было так плохо, что она постоянно выдергивала капельницу. Я сказала ей, что внутри нее живут бабочки, которых надо кормить, а в капельнице — нектар. Да, сначала может быть немного неприятно, но если этого не делать, бабочки умрут. Постепенно у нее сформировались другие тактильные ощущения — внутри стало не больно, а щекотно, как будто от взмахов крыльев. В итоге девочка пошла на поправку.

Клоуны приходят в палату на пять-семь, максимум 15 минут. Невозможно за это время решить все проблемы, поэтому нам важно перезапустить атмосферу, сделать так, чтобы игра после нас продолжилась. А для этого иногда важнее поработать с родителями и персоналом, чем с детьми (в идеале мы должны задействовать всех, кто есть в палате). У ребенка на эмоциональном уровне все может быть нормально, но если мама на взводе, его состояние тоже ухудшится.

Уход из палаты — это отработанный навык. Мы не говорим на входе «привет», а на выходе не прощаемся, потому что это обрубает концы. Можно зайти и уйти с одной и той же песней, тогда остается ощущение, что когда-нибудь последует продолжение. Или на прощание сказать фразу-зацепку: «Репетируйте номер, а мы пока сходим за продюсером» или «Все запомнил? В следующий раз фокус показываешь сам».

Каждый клоун выходит на работу от четырех до восьми раз в месяц. В тяжелых отделениях мы бываем по разу в неделю, а там, где дети быстрее выписываются, — раз в две. У нас 20−25 отделений в ДРКБ плюс хоспис и дом престарелых, но выходить больше двух раз в неделю эмоционально тяжело. Еще, если человек чувствует, что выгорает, можно взять паузу на месяц.

Персонаж — это наша защитная маска. Костюм, нос, чужое имя, легенда о происхождении — все это делает из тебя немного другого человека, помогает абстрагироваться от происходящего в больнице. Мой клоунский образ — Фрося, провинциальная барышня с вятским говором, которая любит народные песни и танцы, не понимает татарский и использует это в игровых ситуациях. Если Катя плачет над милыми роликами про детей и животных, то Фрося — барышня хладнокровная. Когда ребенок видит страх в глазах, он понимает, что с ним что-то не так. Клоуну не может быть страшно, но может быть интересно: «ого, что это у тебя за модный валенок?», а не «о боже, где ты сломал ногу?!».

Для многих клоунов самое сложное в плане работы отделение — онкология, но лично я сильнее терялась в ожоговом. Кто-то не может работать с подростками, кому-то тяжело в реанимации, кто-то не понимает, как взаимодействовать с детьми в коме. Да, с ними мы тоже работаем — некоторые, например, сохраняют способность слышать, и для них мы поем. Если у ребенка дежурят родители, мы работаем через них, потому что их состояние связано напрямую.

Параллельно с работой я учусь в аспирантуре КИУ и пишу диссертацию о социально-психологических характеристиках людей, которые выбирают профессию больничного клоуна. Пока выборки показывают, что их системообразующие качества — это стрессоустойчивость, высокий уровень креативности, умение абстрагироваться от ситуации и выставлять границы между частным и рабочим. Потому что если ты приносишь негатив из дома в больницу и из больницы домой, то моментально выгораешь. Те, кто пришел с позицией «я спасу мир и помогу детям», отсеиваются почти сразу, потому что наша профессия вообще не про это. Если человек на вопрос «Зачем тебе больничная клоунада?» отвечает: «Ну как же, помогать бедным детям!», мы его вежливо отговариваем. Хочешь облегчать страдания — иди в «Красный крест».

У больничных клоунов есть профессиональный кодекс. Например, нам нельзя навязываться и входить в палату без разрешения — родители, врачи и персонал априори правы. Нельзя трогать ребенка за одежду, потому что под ней могут быть катетеры. Нельзя шутить ниже пояса, материться, курить за два часа до работы и выпивать накануне. Ты отвечаешь за партнера, а партнер — за тебя, у вас должна быть налажена коммуникация вплоть до секретных знаков типа «спаси, я больше не могу». На работе мы аполитичны и нейтральны, не навязываем своих убеждений. У нас был случай, когда клоун-вегетарианец съел котлету по просьбе ребенка, потому что это был не он, а его клоунский образ и клоун ничего против мяса не имеет. Мы не берем деньги от родителей и больницы, не работаем по заказу на днях рождения. И мы не оплакиваем ушедших из жизни детей: ты и твой образ раздельны, умершего ребенка знала Фрося, но не Катя.

Конечно, я люблю, когда есть отдача: когда дети смеются, перестают бояться, выздоравливают. Но если выбирать один, самый приятный момент в моей работе — это когда после выхода ты переодеваешься, идешь по отделению и пациенты тебя не узнают. В этот момент ты понимаешь, что только что сотворил какое-то волшебство.

Полгода назад мы начали работать с домом престарелых в Верхнем Услоне. Из девяти казанских клоунов туда ездят четверо, потому что не все эмоционально готовы работать с этой категорией пациентов: у кого-то родители в том же возрасте, у кого-то тяжело болеют или уже ушли из жизни. Сначала я думала, что где дети, там и старики, и пыталась с ними играть. Но в процессе работы пришло осознание, что это люди, которые прожили жизнь и накопили опыт, и они хотят им поделиться. Поэтому нужно идти к ним не с позиции «сейчас мы вас развеселим», а с запросом «вы мудрее нас, расскажите что-нибудь». Мы задаем вопросы, выслушиваем истории и сплетни про соседей. За полгода работы к каждой комнате нашли свой подход — с кем-то поем частушки, с кем-то обсуждаем книги. Если человек с деменцией, работаем на уровне атмосферы: пускаем мыльные пузыри, играем на инструментах.

Еще мы работаем в хосписе, причем не только с детьми, но и со взрослыми. Это труднее, чем дом престарелых, — у нас пока мало кто готов ходить туда. А еще перед такой работой нужно пройти специальную профессиональную подготовку, проработать собственное отношение к смерти. К счастью, в ДРКБ не очень много случаев, когда дети уходят из жизни. А если это все-таки происходит, я не всегда доношу информацию до своих коллег.

АНО «Больничные клоуны» живет на деньги благотворителей и меценатов. Но в Татарстане мы до сих пор не нашли финансирование, и это ограничивает возможности — мы не можем обучать и набирать новых клоунов. Думаю, проблема в том, что в Татарстане пока еще показная культура благотворительности: нам готовы дать миллион на проведение однодневного детского праздника, но как только в переговорах появляется слово «зарплата», они сразу прекращаются (при том, что того же условного миллиона хватило бы, чтобы платить зарплаты целый год). Конечно, можно взять миллион, провести недорогой праздник и пустить остальные деньги на текущие расходы, но мы не хотим черного рынка — нам важно, чтобы эта тяжелая в эмоциональном плане работа оплачивалась официально.

Фотографии: Регина Уразаева