«Видимо-невидимо»: как прошла первая в Татарстане театральная лаборатория со школьниками из сел

Нашему курсу рассказали о проекте Елена Ковальская (кураторка «Видимо-невидимо». — Прим. «Инде») и Надя Конарева (продюсерка лаборатории. — Прим. «Инде»). Я этому очень обрадовалась — с самого начала учебы мы говорили о том, чтобы поехать по селам, деревням и городам, поработать с подростками неделю или две и сделать спектакль. Даже подавали такой проект на грант, но он не получил поддержки. И буквально через месяц узнали о «Видимо-невидимо», а после поехали в Татарстан.

Нас с однокурсницами объединили в команды по два-три человека и распределили по трем селам — Новотроицкому, Богородскому и Кияти. В Новых Чечкабах работали Нурбек [Батулла] и Йолдыз [Миннуллина] (а с ними музыкант Ислам Валеев. — Прим. «Инде»). Мы познакомились со школьниками в мае, провели для них открытые занятия и заявили методы нашей будущей работы. После встречи с участниками лаборатории придумали программу с напарницей, Дашей Гуськовой.

В Новотроицком мы занимались с подростками ежедневно по пять-шесть часов в актовом зале школы. Лаборатория длилась десять дней, но один день мы пропустили — это был Сабантуй. Ребята отдыхали, кто-то из них выступал, а мы с Дашей собирали эскиз спектакля. Последние два дня перед показом в селе репетировали в Доме культуры. Там же 13 июня прошла наша премьера. Через день мы приехали в Казань, где представили чуть измененный эскиз городской публике в MOÑ.

Вообще, я не работаю с социальным театром, но сделал исключение из чувства ревности: мне давно хотелось что-то сделать в татарской деревне, поэтому я сразу согласился участвовать в проекте с мыслью «ну как же я не поеду туда?». В начале мая мы познакомились с будущими потенциальными участниками лаборатории в Новых Чечкабах, с их педагогами, учителями, директором школы — встретили очень теплый прием. А затем намеренно не обсуждали, что будем делать: никак не готовились, чтобы быть максимально открытыми к желаниям и творческим импульсам самих подростков.

У нас были промежуточные поездки в села, в которых мы познакомились со школами. По приезде думали о смене фокуса в работе лаборатории, так что было крайне важно побывать в селах заранее. Хотелось показать ребятам, что можно иначе общаться друг с другом, иначе проводить свободное время, не бояться мечтать.

Я старалась не загадывать, но быть внимательной и слышать. Думаю, что учиться стоит на берегу, а в лаборатории — оставаться гибкой и считывать запрос участников. Мне сложно судить, ведь я тоже участница проекта, но, кажется, это важная история для школьников.

С одной стороны, я боролся с самим собой: мне казалось, что надо придержать амбиции, потому что проект делается для подростков, ради того, чтобы услышать их. С другой, интересного результата, конечно, хотелось тоже — не просто «домашних радостей», а [спектакля], который можно показывать другим зрителям. Я воображал, что будут парни чуть постарше, и планировал делать упор на физические тренировки. Но не все получилось так — ребята оказались младше, [вскрылись] естественные проблемы с удержанием внимания — и тем лучше. Я понял, что это моя ошибка, ловушка воображения и никто не виноват.

Я побывала в двух селах, хоть уже тогда знала, что мы с Лизой [Коломиец] будем в Кияти. В нашей деревне директор школы позвала на встречу 40−50 школьников вместо 15−20, о которых мы договаривались. Соответственно, среди этих 50 были те, кому этот лагерь не нужен, но они не могли уйти. При всем этом присутствовали учителя, все проходило в маленьком кабинете, и, конечно, изначально мы не на такое настраивались. После очень сложно было понять, кто в итоге придет [на лабораторию].

Но мы сделали анонимную анкету, и все потихоньку стало вырисовываться. Составили программу, думали, какие тренинги можем предложить, и в итоге 4 июля отправились на 10 дней в Киять. Это было насыщенно: мы много занимались с ребятами, практически не расставались. Набросали тренинги, сделали [содержание] гибким: если понимали, что, например, арт-медиации не очень заходят, тасовали и меняли их с чем-то другим, не портя общую логику и драматургию. Телесные практики тоже внедряли по чуть-чуть и в других форматах. По ходу понимали, что хочется больше сторителлинга или дока — в этом смысле все проходило спокойно.

Сначала мы с партнерками Дашей Курочкиной и Олей Городиской написали программу, где примерно определили темы, с которыми хотели работать. Хотя заведомо знали, что все будет совсем не так, и [в итоге] с первого же дня отталкивались от того, что интересно детям, подстраивали процесс под их возможности.

Не могу сказать, что у меня были определенные ожидания. Мне точно хотелось создать безопасное пространство для детей, где мы могли бы открыто разговаривать. Одной из трудностей стал очень сильный возрастной разброс в нашем селе Богородском: от 11 до 16 лет. Бывало, что взрослые буллили маленьких — надо было это разрешить. Мы уточняли, что хотим, чтобы с нами оставались [подростки], которые хотят здесь быть. И это воплотилось в реальность: буквально через пару дней у нас уже был открытый, доверительный разговор.

Тема буллинга была острой и актуальной для [детей], но почти сразу мы с Дашей поняли, что не можем [эксплуатировать] ее. Потом спросили у ребят, хотят ли они поделиться на эскизе своими личными, уязвимыми историями, и сами подростки сказали, что эту тему брать не стоит.

В первые три дня мы вообще не занимались спектаклем. Ребята, конечно, знали, что по итогам нашей лаборатории должна получиться постановка, которую мы сначала покажем в селе, а потом поедем в Казань, — но по сути, просто знакомились и привыкали друг к другу. Делали тренинги на знакомство, доверие, формирование безопасной среды. А еще гуляли и просто общались — все это помогло нам раскрепоститься и избавиться от страха говорить, что не нравится или кажется некомфортным в работе над спектаклем. Важно, что мы не просто собирали материал разговорами, а превращали это в игру за счет упражнений с формой.

Иногда [дети] рассказывали истории и тут же просили не включать их в итоговую работу, потому что это казалось небезопасным — в той же школе еще нужно оставаться учиться. Мы сразу шли навстречу, даже не предлагали менять факты, имена или передавать историю другому человеку, чтобы он рассказал от себя. В этом смысле было, конечно, много классного, что хотелось бы видеть в спектакле. Например, тот же блок о школе в итоге получился совсем другим.

Очень помог опыт, который я получил в студенческие годы в лаборатории импровизационного театра. Инструменты, упражнения, игры в этом направлении изначально возникли из работы с подростками [и хорошо помогают] удерживать внимание. Где-то в душе был референс — спектакль Kontakthof Пины Бауш, который она поставила со своей основной труппой и через некоторое время перенесла ту же самую структуру на подростков 15−16 лет. Про это есть замечательный документальный фильм [Райнера Фасбиндера]. Он запал мне в душу и напоминал, что с подростками можно делать крутые вещи.

Мы втроем — Йолдыз, Ислам и я — уже сработавшиеся люди с общим прошлым: все вышли из молодежного движения «Сәләт». Никто из нас не [удовлетворял] свои амбиции, а давал высказаться другим, умели слушать. И, конечно, в деревне не ловил интернет, не работал телефон, и мы целую неделю были оторваны от городской суеты. Это помогло быстро включиться в процесс.

Нам повезло, о нас заботилась школа: педагоги и весь коллектив. А еще у нас была классная команда – я, Даша Гуськова и Маша Сивова, наш админ и помреж: все мы поддерживали друг друга и много обнимались.

В Богородском очень сложно шла коммуникация со школой и Домом культуры. Не было никакой связи между ними — и хотя наши администраторы решили вопрос, по началу с этим были трудности. Кроме нескольких детей, нас как будто никто не ждал, и это всплыло уже в ходе проекта.

Очень важно, чтобы пусть не вся школа, но хотя бы один учитель из нее был заинтересован в проекте. Это великая помощь кураторам, режиссерам и педагогам проекта — быть связующим звеном. У нас была такая преподавательница, педагог по поведению вроде. И [даже] ей было достаточно сложно выстраивать диалог с ДК и со школой.

В процессе лаборатории было больше социального и педагогического, чем художественного. Ежедневно мы создавали условия для того, чтобы внутри ребят случались изменения. Проводили игры и тренинги на развитие внимания к себе, миру и другим людям, на раскрепощение и проявление. Каждый день мы завершали рефлексией — то есть разговаривали о том, что сегодня произошло, и ребята формулировали личные открытия. В начале лаборатории мы провели лекцию о театре и заявили о жанре, в котором создадим эскиз спектакля. Участники знали, что ежедневно мы собираем для него фактуру, что постановка будет состоять из их историй, и делились важным для них. Последние три дня в деревне мы посвятили сборке постановки — ребята выдержали долгие репетиции и отлично поработали.

Пожалуй, больше всех от проекта получили именно участники-школьники. Мы провели их через длинный путь исследования себя и других. Эти две недели были непривычным, небудничным опытом. Мы много играли, смеялись, обнимались и говорили на сложные темы: об инклюзии и эксклюзии — то есть о социальном включении и исключении людей; о буллинге; о стратегиях сохранения личных границ; о том, что угнетает, а что поддерживает. Нам было важно создать безопасную среду для высказываний, заявить множественность тактик поведения и взглядов, а еще дать инструменты для эффективной и честной коммуникации. В конце проекта мы говорили о том, что возьмем с собой из лаборатории, и ребята делились своими открытиями. Одна из участниц сказала, что стала проявляться гораздо смелее, говорить громче и у нее пропал страх сцены. В такие моменты я утверждаюсь в мысли, что мы все делаем не зря.

Буду рада, если «Видимо-невидимо» продолжит жить, и хотела бы вернуться в него в роли режиссера-соучастника. Такие проекты освобождают всех, происходит сговор на доверие и принятие. Этот сговор можно сохранить в себе и нести в другие социальные группы.

Мне кажется, вообще все что-то получили: и ребята, и зрители, и мы, и учителя — просто с разным опытом и степенью вовлеченности. Например, я вела обсуждение в селе после спектакля, и среди зрителей присутствовали не только родители и друзья, но и односельчане, соседи. Было радостно слышать, что они говорят: «ой, мы вообще впервые такое видим». Что это не какая-то пьеса, сказка, — у ребят нет ролей, и они рассказывают истории, в которых сами участвовали, передают прошлое собственным человеческим языком. Люди получили новый зрительский опыт и не восприняли его в штыки, а получили удовольствие — для меня это было дико радостно.

О самих ребятах сложно судить — посмотрим, что будет дальше. Но мы слышали, как кто-то сказал, что хотел бы заниматься похожим [делом]. У нас с детьми остался чатик, где мы продолжаем общаться и видим, что ребята собираются вместе. До лаборатории участники, несмотря на то, что они из одной небольшой школы, не были единым сообществом. И возможно, эти связи, сформировавшиеся во время лагеря, продолжат держать их вместе.

Когда мы занимались театром предмета или техникой коллажа, некоторые дети говорили, будто обрели новое хобби. Что с этим будет дальше — никто не знает, но здорово, что мы как-то повлияли на ребят. Мне нужно чуть больше времени, чтобы все осмыслить, но я в любом случае расцениваю «Видимо-невидимо» как громадный опыт в профессиональном плане. Я впервые пробовала делать какие-то вещи, объяснять их, правильно строить диалог, решать проблемы. И подтвердила себе важность процесса. Мы учились друг у друга — и поэтому все унесли из проекта что-то полезное.

Забавно было приехать в села и говорить, что мы будем делать «театр горожан», — хотя на самом деле мы делали «театр сельчан». Еще до лаборатории это казалось не совсем верным. Тут очень важны те связи, которые образуются в процессе работы, поэтому мне ближе словосочетание «театр соучастия», потому что оно никого не исключает. Комьюнити, формирующееся благодаря вкладу каждого, и итоговый спектакль — это история, в которую вложились все участники процесса.

Для меня социальный театр, о чем бы мы ни разговаривали в этих проектах, — про человека. Если мы будем вместе работать, общаться, получать новый опыт, мне кажется, что система может где-то понемногу меняться. Даже на примере проекта: когда хотя бы один участник может по-другому посмотреть на свою жизнь, желания, мечты и возможности — это уже гигантское достижение.

Меня такое очень мотивирует. Я не врач и не спасаю людей, но даю опыт, который может по-другому выстроить путь человека. Я сама в подростковом возрасте участвовала в девятимесячной лаборатории Ады Мухиной и Наташи Боренко. Тогда я, может, не особо понимала, какой опыт получила, но через несколько лет до сих пор возвращаюсь к нему. Дети коммуницируют с другим взрослым, который их слышит, уважает, — это сильно влияет на них.

Тогда в проекте было много про то, что жизнь не черно-белая и не надо быть радикалом. Примерно это же я несла [детям] в «Видимо-невидимо». Жизнь человека и надежда на позитивные перемены мотивируют меня работать в области социального театра. Кажется, это будет актуально всегда — потому что человек важен всегда.