Культуролог Оксана Мороз: «Священная триада — лайк, шер и репост — будет существовать всегда»

Вчера в центре современной культуры «Смена» прошла лекция «Ужасы и прелести цифровой загробной жизни» культуролога и научного руководителя бюро цифровых гуманитарных исследований CultLook Оксаны Мороз. Ее выступление стало очередным событием цикла «Теории современности» — совместного проекта «Инде» и «Смены», посвященного актуальной критике и исследованиям в области интернета, массовой культуры, моды и урбанистики. Исследовательница рассказала, как под воздействием цифровых технологий меняются восприятие смерти и отношение к собственным прижизненным архивам. После лекции «Инде» обсудил с Мороз, нужно ли бояться слежки Facebook, в чем проявляется цифровое неравенство и как выжить в условиях невозможности анонимности.

В своих исследованиях вы оперируете понятием «цифровая среда». Что это значит?

Цифровая среда включает в себя технологические инструменты, позволяющие людям взаимодействовать в офлайне и онлайне и дополнять свою офлайн-жизнь цифровыми технологиями (в результате получается так называемая «дополненная реальность»). Это понятие используется как для характеристики технологической реальности — баз данных, устройств, программного обеспечения и алгоритмов, — так и для описания ее гуманитарной составляющей: взаимодействия людей при помощи технологий и процесса создания этих технологий. В более техноцентристских теоретических моделях синонимом «цифровой среды» является понятие «смешанная реальность». Речь о сочетании онлайн- и офлайн-миров на базе технологий — примерами могут служить «умные города» или интернет вещей. Но я предпочитаю понятие «цифровая среда» — оно в меньшей степени зависит от концептов computer science и интуитивно понятно даже людям, которые слышат его впервые.

Как исследователи изучают цифровую среду?

Этим занимаются специалисты из разных сфер, причем делают они это довольно изолированно друг от друга — в том числе в силу методологических противоречий. Социологов интернета, например, интересуют преимущественно человеческие онлайн-взаимодействия (в пределах социальных сетей, онлайн-игр и пр.), а последователи так называемого software studies (изучение программного обеспечения) описывают, как человек взаимодействует с технологией (они, например, изучают, что есть «интуитивно понятный» дизайн ПО). Есть междисциплинарное направление digital humanities («цифровые гуманитарии»), в котором работают историки, антропологи и филологи. Они изучают, как с приходом цифры меняются привычные аналоговые культурные продукты — к примеру, что происходит с практикой чтения, когда появляются электронные книги. Я думаю, необходимо сочетать все эти подходы, потому что цифровая среда — сфера, требующая приложения аналитических усилий множества профессионалов. Она изменчива, и каждый исследователь волен выбирать, на что обратить внимание: на технику, человека, этику человека или же на этическое измерение техники.

Лично меня как культуролога занимают культурные артефакты, которые создают люди в процессе пользования цифровыми инструментами. На лекции я буду говорить об условном цифровом бессмертии и цифровой же загробной жизни (digital afterlife). Я изучала приложения, которые позволяют структурировать свои данные перед смертью, тем самым программируя их репрезентацию после смерти или даже, в более фантастических концептах, моделируя собственного цифрового аватара. Мне было важно разобраться в техническом устройстве таких инструментов — понять, как именно люди сохраняют воспоминания в виде фото, видео, записей и т.д. Я думаю, способы хранения воспоминаний показывают, как в культуре меняется представление о смерти и как развивается идея передачи своего наследия (архива) следующим поколениям. Очевидно, что сегодня людям важно не только оставить после себя материальное наследие, но и по-особенному сгруппированные данные, накопленные за жизнь в сети.

О каких приложениях речь?

Если попытаться упростить образ этого рынка, он состоит из приложений-планировщиков (с помощью такого ПО люди могут организовать действия, связанные с будущими похоронами), инструментов для составления завещаний (как вполне обыкновенного, материального свойства, так и указывающих на желание пользователей передать по наследству онлайн-архивы) и инструментов для отложенного постинга (их применяют, когда речь заходит о написании прощальных писем или постов в социальных сетях). Еще не стоит забывать о нововведениях крупных онлайн-сервисов — Facebook, скажем, позволяет присвоить аккаунту умершего мемориальный статус. Таких приложений много, особенно в англоязычном интернете, где соответствующее ПО агрегируется на тематических сайтах-библиотеках.

Совпадает ли отношение к цифровым покойникам — страницам мертвых людей — с отношением к покойникам в традиционной культуре?

С одной стороны, смертная природа людей не исчезла, соответственно, все темы, образы, ритуалы, связанные с уходом из жизни, в интернете так или иначе коррелируют с прошлой традицией отношения к умершим. Да, многие вздрагивают, когда обнаруживают, что какой-то знакомый покойник «рекомендует» им в Facebook тот или иной сервис, продукт или услугу (алгоритмы соцсети не всегда могут отличить «живой» аккаунт от «мертвого», поэтому иногда такое случается). Понятно, что это результат коммерческой деятельности соцсети, но все равно невольно возникает ощущение зомби-апокалипсиса.

С другой стороны, мы, кажется, научились отстраняться от происходящего в цифровой среде. Пользователи вырабатывают собственные подходы к взаимодействию со своими мертвыми френдами: кто-то предпочитает удалить умершего — в конце концов, надо освободить место живым, ведь френдлента не резиновая. Кто-то удаляет мертвых из друзей, потому что невыносимо горько видеть знакомое лицо или имя в рекламных сообщениях, призванных кому-то что-то продавать. Кто-то предпочитает оставить при себе память о том, кого не стало, не в виде эфемерного воспоминания, а в форме онлайн-дружбы. А что делать с закрытыми аккаунтами? Удалив однажды такого друга, вы уже не сможете подписаться на него снова, а иногда нет-нет да и хочется взглянуть на общие фотографии, написать комментарий «в вечность». В конце концов, можно вообще время от времени организовывать дружеские онлайн-поминки в аккаунтах умерших: оставлять комментарии, постить его любимую музыку и пр. Без привязки к каким-то устойчивым датам обязательного припоминания усопших, исключительно по запросу скорбящих. Получается, что меняется не только отношение к смерти, но и ритуалы траура. Люди не разводят онлайн- и офлайн-деятельность, они готовы перенастраивать цифровые и внецифровые привычки для лучшего обустройства своего существования в смешанной реальности.

Можем ли мы говорить, что сегодня цифровая среда полностью вытеснила доцифровую реальность?

Есть несколько точек зрения. Кибероптимисты говорят, что цифровая революция уже случилась и мы живем в мире «постинтернета». По их мнению, интернет утратил статус главного технологического изобретения человечества — теперь таковым стоит считать цифровые механизмы, вторгающиеся в повседневность (те же «умные дома» и интернет вещей). Существуют также разного рода киберпессимисты. К ним относится, например, шведский философ Ник Бостром — с одной стороны, он тоже считает, что цифровая среда сегодня развивается не за счет интернета, а за счет технологий в области искусственного интеллекта и самообучающихся систем. С другой, по его мнению, в этом кроется опасность: человек может контролировать интернет, потому что тот работает по разработанным человеком же алгоритмам, но они могут быть не вполне властны над самообучающейся системой. Сегодня даже исследователи признают, что не всегда понимают механизмы принятия решений искусственным интеллектом, а со временем мы можем полностью потерять над ним контроль. С Бостромом согласен даже Билл Гейтс — человек, который во многом определил современную цифровую среду.

Киберпессимисты другого толка утверждают, что концепция кибероптимистов о наступившей цифровой реальности работает только в развитых странах, где интернет дешевый и доступ к нему есть почти у всех. Подавляющее же большинство населения планеты все еще живет вне цифрового мира или на самых его окраинах.

На чьей стороне вы?

Я согласна, что в мире существует цифровое неравенство и многие лишены доступа к технологиям. Но если мы будем отказываться говорить о явлениях только потому, что они не распространены повсеместно, нам придется перестать говорить примерно обо всем, ведь с проблемой сегрегации мы сталкиваемся постоянно. Так или иначе, цифра влияет даже на тех, у кого нет доступа в интернет, — как минимум потому, что международные экономические и политические связи определяются быстрым цифровым взаимодействием. Можно по-разному относиться к затертому термину «цифровая экономика», но с тем, что скорость международных транзакций определяется существованием цифровых средств передачи данных, спорить бесполезно. И это значит, все мы оказываемся заложниками цифрового мира.

Говоря о цифровой среде, вы часто упоминаете фигуру пользователя. Кто он?

Фундаментально «пользователь» совпадает с «человеком». Если у меня есть смартфон, или в мое тело вживлены импланты, передающие электронные сигналы на другие устройства, или я живу в городе с автоматизированной инфраструктурой — я пользователь. Кроме того, все мы — объекты цифровой экономики: хотя на микроуровне мы действуем самостоятельно и пользуемся ее благами вроде онлайн-банкинга, на макроуровне неизбежно зависим от воли корпораций и правительств.

При этом пользователи бывают разными. Есть, например, так называемые «цифровые аборигены» — люди, которые взаимодействуют с устройствами с рождения, дети, для которых скроллить экран привычнее, чем перелистывать книгу. Для подростков, поголовно сидящих в социальных сетях, цифровая среда — прежде всего коммуникативная площадка. Для поколения старше 30 лет цифра — пространство бизнеса (именно они придумали Facebook). Для старшего поколения, которое программировало на перфокартах, цифра — технологическая среда (условно говоря, устройство, которое можно разобрать). У каждого из этих поколений разные навыки: кто-то может защитить себя и свои данные, кто-то умеет разбирать и собирать жесткий диск, а кто-то отлично разбирается в мемах. И мне кажется, это намного более важное измерение цифрового неравенства — люди пользуются сетью по-разному, а значит, мы не можем предъявлять к ним одинаковые требования этикета. С поколенческими непониманиями люди сталкиваются регулярно: презирают «школоту», банят надоедливых пожилых френдов и сетевых троллей. На более серьезном уровне человека могут даже подвергнуть уголовному преследованию за то, что он ловит покемонов в храме.

В статьях и выступлениях вы часто упоминаете «цифровую грамотность» и «сетевой этикет». Вы действительно думаете, что в сети можно создать правила, которым все будут следовать?

Любой разговор о правилах приводит к вопросу «Кто уполномочен создавать эти правила?». Так мы выходим на проблему государственного контроля интернета. На мой взгляд, цифровая грамотность — это не о правилах и ограничениях, а о некой презумпции того, что пользователь признает: у всех субъектов в сети разный бэкграунд и это нужно уважать. К примеру, пользователи онлайн-игр порой общаются между собой жестко и переходят границы корректности, но в этой среде такое считается нормой. При этом они не могут прийти с подобным поведением в Facebook — там за то же самое прилетит бан, причем не от другого пользователя, а от соцсети. Люди тусуются в разных сервисах, вокруг которых вырабатываются разные этикеты и нормы поведения. Таких правил много, и они часто вступают в конфронтацию, но это и здорово — в конечном итоге разнообразие ведет к саморегуляции. Среда сама выдавливает неподобающее поведение — к примеру, нарочитый «язык падонков» перестал быть актуальным, и многие современные студенты уже не знают, что это. Система выравнивается, если этого хотят ее участники, а они, как правило, заинтересованы в том, чтобы жить в комфортной среде — никому не нравится быть оскорбленным. Поэтому цифровая грамотность — это, в том числе, умение настраивать экологичность поведения самостоятельно, а не под воздействием запрещающего властного агента.

Грамотный человек понимает, что цифровая среда технологически изменчива и в конечном итоге технологии меняют его самого. Из-за появления смартфонов исчезли четко изолированное досуговое время и такое разграничение, как работа — дом (даже мы с вами разговариваем по работе вечером в субботу через аудиозвонок в Facebook). Понятно, что не нужно постоянно думать о влиянии на нас техники, но совсем отбрасывать эту рефлексию тоже не стоит.

Даже если участники саморегулирующейся группы договорились между собой о неких правилах, в ситуацию может вмешаться, к примеру, Facebook и забанить их за нарушение каких-то собственных правил.

Регулирование со стороны корпораций — традиционная точка напряжения. Facebook критикуют за жесткие пользовательские правила и двойную мораль: с одной стороны, это международная социальная сеть, которая расширяется за счет своих участников, с другой — там многое запрещено исходя из юрисдикции конкретного государства. Из-за этой двойственности возникают интересные кейсы. Когда Facebook ввел радужный лайк, его не могли ставить пользователи из России. Корпорация посчитала, что в российской правовой действительности это не приветствуется и россияне, использующие такой символ, могут попасть под действие местных дискриминационных законов. С одной стороны, компания защищает россиян, с другой — это самое настоящее ограничение прав определенной группы пользователей.

Другой пример: мы помним историю столкновения ФБР и компании Apple после массового убийства в Сан-Бернардино в 2015 году. Тогда силовики стали обладателями «айфона» преступника, который, впрочем, не смогли взломать из-за биометрического пароля. Они потребовали от Apple разработать ПО, позволяющее обойти защиту. Компания отказалась, посчитав, что это поставит под удар всех обладателей «айфонов», которым была обещана надежная защита данных. ФБР судилось с Apple и проиграло дело. Компания продемонстрировала: экономический капитал важнее политического, и власти эту позицию не критиковали. На деле обычный пользователь оказывается гораздо сильнее зависим от решений корпорации, нежели государства. Если завтра государство закроет доступ к определенным сегментам интернета, то технически подкованный пользователь сможет найти лазейки и подключиться к искомым ресурсам. Но если закроется компания, которая производит ПО, пользователь останется безоружным. Мы имеем дело с новой технократической властью, хоть государство и пытается показать нам, что именно оно — главный «хранитель ключей» к национальному интернету.

Несмотря на примеры саморегуляции в сети, люди продолжают оскорблять друг друга в комментариях. Изучали ли вы стратегии поведения буллеров и объектов, на которых направлен хейт-спич? И как вы считаете, насколько уместно со стороны пользователей самим призывать на помощь администрацию соцсетей?

Феномен саморегуляции заключается как раз в необходимости все время перепроверять старые договоренности — о том, что можно или нельзя, что кажется просто шуткой на грани фола, а что — дискриминационным высказыванием. Поскольку интернет-язык во многом начинался как язык свободного самовыражения, эксперименты были неизбежны. Часть этих экспериментов в итоге превратились в маргиналии — их не приняли или, приняв, со временем отвергли. Когда мы ругаемся, мы запускаем, пусть и хаотичный, процесс калибровки публичных норм говорения. В этом смысле вырабатываемые нами стратегии ответа на действия хейтеров — иллюстрация возможных сценариев определения нормы. Кто-то сразу банит обидчика, кто-то зовет на помощь дружественных пользователей, кто-то жалуется администрации Facebook, а кто-то, к слову, собирает скрины сообщений и несет их на проверку в прокуратуру.

Кто-то готов самостоятельно разбираться с проблемой. Это либо демонстрация недоверия к существующим властным — государственным или бизнес — структурам, либо, наоборот, признак высокой гражданственности, умения решать конфликты на низовом уровне. Другие, наоборот, хотят иметь за спиной институциональную поддержку — потому что не верят в теорию малых дел и свою способность повлиять на ситуацию. Единственно верной стратегии здесь и нет, оба типа поведения одинаково оправданны. И оба в одинаковой мере работают, пока не оборачиваются крайностями — баном на ровном месте за неверно сказанное слово, коллективной травлей, призывами к ограничению интернета. Не существует единственно возможного метода борьбы с хейтерами. Но очевидно, что те, кто слишком усердствует в защите от них, сами часто превращаются в менторов и агрессоров.

Вы упомянули «новую технократическую власть». Получается, интернет перестал быть пространством свободы и на жизнь конкретного пользователя влияет множество правил и ограничений — порой незаметных для него самого.

Интернет начинался как пространство свободы, и до сих пор благодаря ему у каждого есть публичный голос. В этом смысле пользователи даже могут претендовать на политическое влияние — многие политические скандалы сегодня начинаются с сетевых. Но в последнее время сеть определяют корпорации, создающие ресурсы, через которые люди видят эту самую сеть. Вы больше не идете на сайт любимой газеты напрямую, а регулярно проверяете ее паблик во «ВКонтакте» (до эпохи соцсетей интернет для человека начинался с поисковика или электронной почты). В этом смысле мы заложники системы, и ужас в том, что мы не видим, как она сделана: корпорации скрывают алгоритмы работы своих продуктов. Тем не менее это не история про «Матрицу»: правила существуют не для того, чтобы посадить человека в клетку (хотя могут работать и так), они позволяют нам организовывать краудфандинговые кампании, публиковать тексты, снимать фильмы и включаться тем самым в сферу глобального культурного обмена. То есть интернет позволяет объединяться.

Почему я так часто говорю о цифровой грамотности? Мы можем оставаться пассивными несвободными потребителями, но вместе с тем сеть дает возможность выбора: продолжать пользоваться дико неудобным лицензионным «Вордом» или потратить время и найти легкий альтернативный бесплатный текстовый редактор в сети. Это вызов, который стоит перед пользователем внутри цифровой среды: ехать по накатанной или брать вожжи в свои руки. Массовое следование по второму пути в перспективе может поменять правила игры, и корпорации начнут серьезно прислушиваться к мнению пользователей.

Сеть — принципиально публичная среда. Можно ли выкроить себе по-настоящему приватные участки внутри нее — к примеру, создав частное сообщество во «ВКонтакте»? Или это будет лишь иллюзия частного?

До тех пор пока кто-то из участников такого сообщества не захочет что-то вынести на публику либо пока вас не взломают, это можно будет считать частным пространством. Так часто случается с секстингом: вы отправляете интимные снимки в личной переписке, а потом эти фотографии всплывают где-нибудь на «Дваче». Мне кажется, в сети в принципе девальвируется фундаментальная культурная оппозиция частное / публичное, хотя бы потому, что людям самим хочется делиться собственным опытом. Мы выкладываем на YouTube видео о том, как ходили купаться с другом на речку, и сами делаем приватный опыт публичным. У меня есть личный «Инстаграм» с дурацкими фотками еды и собаки — я могу наивно предполагать, что мои подписчики никуда не уведут этот контент, но вообще-то такой гарантии нет (взломать «Инстаграм» или скачать оттуда фотографии несложно). Если мы хотим в полной мере пользоваться возможностями цифры, надо принять факт ее принципиальной публичности, прозрачности для людей, которые ее делают, и не бояться этого.

У меня есть чудная история в духе теории заговоров. Как-то я собирала информацию для статьи и, сидя на работе с включенным компьютером, рассказывала коллегам, как будет сложно найти данные. Где-то через час Facebook выдал мне пост моего приятеля — обычно его записи в моей ленте не показываются — примерно по теме моей статьи. Это могло быть совпадением, но подобное повторяется: я могу говорить о японских сладостях, и вскоре Facebook выдаст соответствующую рекламу. Точного подтверждения этому факту нет — множество пользователей замечают эту закономерность, но компания все отрицает. С одной стороны, это пугает, с другой — вызывает искреннее восхищение. Невероятно трогательно собирать данные о пользователе под видом заботы о нем.

И вы не впали в паранойю?

Можно заклеивать камеры и не разговаривать у компьютера, но это создаст напряжение. Люди привыкли получать эмоциональную подпитку в сетях, и им будет сложно уйти оттуда полностью, учитывая, что под воздействием сетей они совершенно точно гораздо хуже стали общаться в офлайне — никто уже не договаривается о встрече у фонтана, и у многих проблемы с необходимостью говорить по телефону не по работе. Такое же напряжение заметно вокруг интернета вещей и системы «умный дом»: а что если они будут действовать против нас? Эти апокалиптические сюжеты объяснимы: человеку всегда нравилось бояться нового. Но во многом это ситуация конструируемого бессилия: мы не хотим разбираться в том, как это работает, и предпочитаем переживать.

Мне кажется, главное в грамотном пользовании сетью — соотносить свои действия с тем, сможем ли мы проконтролировать их возможный эффект. К примеру, если мы не хотим, чтобы телефон попал в какие-то телефонные базы, можем просто не выкладывать никуда свой номер. Но многое ли в цифровой среде зависит от конкретного пользователя?

Вряд ли пользователи сами могут в полной мере отвечать за сохранность своих данных. Технологии кибербезопасности идут вперед, но в пару к каждой технологии защиты программируется технология взлома (порой одними и теми же людьми). Кроме того, корпорации совершенно беззастенчиво торгуют нашими персональными данными. Есть и те, кто пока не торгует, но анализирует их под предлогом обеспечения нашей безопасности — к примеру, Google мониторит ваш контент на наличие слов, которые компания считает маркерами угрозы. Мы можем не указывать в соцсетях возраст и пол, но эта информация всплывет при первом же использовании банковской карты.

Нужно понимать, что в цифровом мире особенно ценной информацией о нас становятся не наши биологические или биографические данные, а вкусы и пристрастия. Подтверждает тезис скандал, случившийся в США с магазином Target. Проанализировав покупки несовершеннолетней пользовательницы, магазин прислал ей купоны на покупку детской и материнской одежды и мебели для новорожденного. Компьютер принадлежал ее отцу, и он обратился в магазин с жалобой: ему показалось, что дочь склоняют к ведению взрослого образа жизни. Target извинился, но потом выяснилось, что аналитики магазина, применившие систему прогнозирования с высокой степенью точности результата, вычислили беременность девушки раньше, чем об этом узнали родственники.

Эта история вылилась не только в семейную драму, но и в дискуссию о том, насколько защищенным пользователь может чувствовать себя в условиях, когда данные его банковских транзакций постоянно кем-то анализируются. Я в этой ситуации призываю к здоровому дзену. Так устроена современность: за комфорт и свободный доступ к знаниям и информации приходится расплачиваться жизнью в насквозь прозрачной среде. Зато из-за освещения и камер наблюдения на улицах преступлений стало меньше. Можно переживать, что камеры — это око Большого брата, но все же давайте признаем: от технологий есть очевидная польза.

Впрочем, сказанное не мешает нам осознанно подходить к тому, что мы приносим в сеть. Дискуссии про безопасность интернет-данных чаще всего связаны либо с историями хакерских взломов больших баз информации, либо с публикацией самими пользователями какой-то неприглядной информации о себе. В первом случае цель атаки — не обычные пользователи, а государства или корпорации. Так что бояться хакеров не вполне оправданно.

Должно ли у пользователя быть право на анонимность?

Я скорее за право на забвение (право человека требовать удаления своих персональных данных из общего доступа через поисковые системы. Соответствующий закон действует в России с 2016 года. — Прим. «Инде»). Впрочем, его реализация требует высокой степени осознанности: чтобы понимать, что в сети есть информация, которая порочит вас, нужно либо сильно грешить, либо очень внимательно следить за всеми упоминаниями себя.

Что касается права на анонимность, мы с вами уже обсудили: анонимности в сети быть не может — людей успешно находят даже в даркнете. Но, я думаю, у каждого пользователя должно быть право на создание альтернативных идентичностей. Наличием рабочих и личных аккаунтов в соцсетях никого не удивить, но недавно я выяснила, что у некоторых моих студентов по 20 аккаунтов во «ВКонтакте». Сети дают нам отдушину, а отсутствие выбора модели поведения ведет к желанию выйти из искусственно созданной изоляции. В Китае, например, выбора у людей нет, и местные власти регулярно сталкиваются с тем, что граждане пытаются выйти из национального закрытого интернета в мировую сеть с более широкими возможностями. По местным законам эти люди считаются преступниками. Мне кажется, это неправильно.

Вы говорите, что к личному контенту в сети необходимо подходить осознанно. Как вы объясните популярность сториз — видео, которые регулярно уничтожаются?

На мой взгляд, сториз — это принципиально новый способ высказывания. Если лента Instagram — это аналог бумажного фотоальбома и картинки туда мы выкладываем в надежде, что они будут храниться вечно, то в сториз мы, с одной стороны, фиксируем что-то сиюминутное, не требующее вечного хранения, а с другой — программируем наших подписчиков на постоянное лихорадочное просматривание этого контента (потому что завтра все исчезнет). В этом смысле формат сториз меня раздражает: люди навязчиво выставляют повседневность, которая одинакова у всех. С другой стороны, наверное, здорово, что мы начали показывать в «Инстаграме» не только «причесанную», но и настоящую жизнь.

Грандиозная популярность формата говорит о том, что люди нуждаются в нем. При этом в сетях у нас колоссальное количество друзей, и невозможно уследить за всеми. Это означает, что сервис заставляет нас диверсифицировать подписчиков по степени близости: есть те, кто нам безусловно важен, те к кому мы возвращаемся время от времени, и люди из дальнего круга знакомств, чья жизнь нас не интересует, хотя мы благосклонно позволяем им наблюдать за собой. Эти связи отличаются от феномена ЖЖ-френдов, когда люди общались, поздравляли друг друга с праздниками, а потом переходили в офлайн. В этом парадокс сториз: с одной стороны, формат вроде как воспитывает эмпатию, желание проживать с другими их жизни, с другой — мы не можем объять необъятное, механически ранжируем друзей по степени важности, тем самым эту эмпатию утрачивая. Потеря эмпатии, к слову, — тоже результат влияния цифровой среды. Новые возможности порой толкают нас на неэтичные решения.

Вероятно, в сториз людей привлекает возможность односторонней коммуникации — там нет лайков, поэтому можно говорить что угодно и не получать оценку своих действий.

Согласна, что люди устают от лайков — сегодня это самая настоящая валюта. Но все же пользователи нуждаются в публичном одобрении — это одна из причин, по которой мы идем в сеть. Сториз без обратной связи никогда не будет основным каналом коммуникации — останутся те, в которых механизм одобрения сохранится. Священная триада — лайк, шер и репост — будет существовать всегда, поскольку это единственный способ почувствовать виртуальное тепло другого человека.

Фото: Даниил Шведов