Социолог Александр Бикбов: «Меня вдохновляет опыт малых университетских профсоюзов»

Частью Летнего книжного фестиваля в прошлые выходные стала четвёртая встреча лектория «Теории современности» — совместного проекта «Инде» и центра современной культуры «Смена». Одним из спикеров был заместитель директора Центра современной философии и социальных наук философского факультета МГУ, редактор журнала «Логос», кандидат социологических наук Александр Бикбов. В числе научных интересов Александра — теория и практика неолиберальных реформ в области образования и культуры. «Инде» поговорил с учёным о том, в какой ситуации оказались современные российские вузы и к чему их со временем могут привести «эффективный менеджмент» и погоня за рентабельностью.

В последние пять-десять лет с российским высшим образованием происходят большие перемены: крупные вузы поглощают мелкие, в университетах заработала система учёта успеваемости и эффективности преподавательской деятельности. Когда начались эти неолиберальные реформы и какие стадии они проходили?

Управляемые государством реформы начались после 2003 года, когда российское Министерство образования подписалось под общеевропейской Болонской декларацией. Какие-то вузы стали флагманами преобразований — там уже в 2003−2005 годах ввели разделение на бакалавриат и магистратуру, рейтинги успеваемости студентов и успешности преподавателей. Но массово новая модель стала распространяться в интервале между 2008-м и 2012 годами. В 2009-м ЕГЭ стал обязательным для выпускников школ, почти во всех вузах отменили собственные вступительные экзамены. В 2010-м вступил в силу федеральный закон № 83, включивший в новую экономическую модель все вузы страны.

Но если в целом говорить о проникновении неолиберальной логики в российское высшее образование, процесс был запущен гораздо раньше. В 1991−1992 годах, когда государственное финансирование вузов резко сократилось, некоторым университетам стало банально нечем платить за электричество. Администрации вузов вынужденно переходили в режим кризисного менеджмента, заботясь о том, чтобы вуз не разорился как хозяйственная единица, и одновременно становясь полновластными «хозяевами» заведений. А для преподавателя в начале 1990-х было совершенно естественно иметь две-три работы. Уже тогда были предопределены модели отношений, которые сейчас государство институциализирует «сверху»: относительно лёгкие наём и увольнение, почасовая оплата и зыбкие формы найма, не предполагающие социальных гарантий.

Промежуточным этапом между стихийными реформами и коммерциализацией, исходящей от государства, были конец 1990-х и середина 2000-х, когда в вузах утвердилась система платного обучения. К середине 2000-х «коммерческие» студенты составляли примерно половину от всех обучающихся, сейчас норматив скорректирован, чтобы эта доля могла увеличиваться и дальше.

Какие трансформации последних десяти лет были самыми значимыми?

Самое существенное изменение — новый порядок финансирования университетов. Вузы перестают получать базовое финансирование от государства и начинают активно вовлекаться в борьбу за проектные и грантовые деньги. Это, естественно, ведёт к неравномерному распределению средств: появляются более сильные и более слабые в экономическом отношении университеты. «Слабые» вынуждены подчиниться «сильным», при том что вузы, признанные экономически неэффективными, могут быть сильнее в интеллектуальном отношении.

Очень важная дата на временной шкале преобразований — конец 2008 года, когда правительство отменило единую тарифную сетку оплаты труда. Это настоящая революция, которая одномоментно потрясла весь госсектор — медицину, культуру, высшее и среднее образование. Первичная форма единой сетки появилась ещё в 1936 году, эволюционировала на протяжении всего советского периода и продолжала существовать в послесоветское время. Советская система предполагала, что человек, который долго работает на своём месте, априори компетентен. Чем старше преподаватель, чем серьёзнее его научное звание, чем выше его категория, тем больше он будет зарабатывать.

Новую форму оплаты ввели очень быстро, буквально за пару месяцев, — людей по одному вызывали в кабинеты начальства и ставили перед выбором: либо подписываешь новый договор, либо идёшь искать другую работу. Люди, которые раньше считались ценными кадрами, потеряли все привилегии — по новым правилам, они наравне с неопытными сотрудниками должны ежегодно подтверждать собственную компетентность. Я не утверждаю, что прежняя система была безупречной. Очевидно, она далеко не всегда гарантировала компетентность преподавателей и высокое качество образования — её можно и нужно было менять. Но также очевидно, что радикализм новой реформы чрезмерен. Одна крайняя форма была заменена другой, без промежуточных стадий.

Параллельно с новой формой оплаты труда вводятся системы учёта KPI (от англ. Key Performance Indicators — ключевые показатели эффективности. — Прим. «Инде»), индекс цитируемости, студенческой посещаемости и так далее. Длительность контрактов сокращается; эксперименты продолжаются до сих пор, но в большинстве вузов постоянных контрактов уже не существует. В высшее образование пришли жёсткие рыночные отношения.

Общеевропейская Болонская реформа подразумевает, что изменения везде пойдут по одному сценарию или у каждой страны свой путь?

Общего пути однозначно нет. Во Франции, например, процесс перехода к новым трудовым отношениям был мягче: за теми преподавателями, у которых уже были постоянные контракты на момент реформы, их сохранили. А в Италии молодые преподаватели могут годами не получать деньги за свой труд, числясь стажёрами. Российский подход радикален, и, полагаю, чем дальше, тем более серьёзные сбои он будет давать. Перманентное подтверждение компетенций делает победителями тех, кто лучше владеет правилами игры — например, хорошо пишет тексты на бюрократическом новоязе или умело заполняет заявления на надбавки. Это далеко не всегда означает наличие глубоких знаний или педагогического мастерства. Кроме того, преподавателей подчиняют набору конфликтных правил: с одной стороны, рекомендуемую норму лекционных часов увеличили с 750 до 900 часов в год, а с другой, требуют ежегодно демонстрировать высокие индексы цитируемости. Но когда преподавателю заниматься наукой, если он всё больше рабочего времени тратит на лекции, подготовку к ним, проверку заданий?

Остались ли в России вузы, где новые правила либо игнорируют, либо следуют им не до конца?

Да, но в них всё тоже непросто. В одном из флагманов реформы, Высшей школе экономики, функционирует институт «ординарного профессорства». Ординарные профессора — самая защищённая категория сотрудников: с ними заключают постоянные контракты, внутри их сообщества действуют коллегиальные механизмы работы — они сами избирают друг друга и решают многие вопросы без вмешательства администрации. При этом особый режим, в котором существуют ординарные профессора, возможен за счёт дискриминации остального преподавательского состава. Их менее защищённых коллег втягивают в борьбу за лекционные часы, им урезают гарантии и поощрения и могут внезапно отказать в продлении контракта.

Почему все эти изменения так быстро прижились в российских вузах? Неужели никто не протестовал?

Казалось бы, если это международная реформа, направленная на унификацию, её последствия должны быть схожими во всех странах. Но вдруг оказывается, что во Франции ей достаточно успешно сопротивляются, в Германии отменена плата за обучение, а в России коммерческая модель действительно воцарилась скоро и триумфально. Краткий ответ на вопрос «почему это случилось?» таков: в России традиционно слабы коллегиальные структуры и социальные связи между преподавателями, это наследие советских времён, усиленное «кризисным менеджментом» 1990-х. В западноевропейских вузах такие структуры есть. Например, во Франции в 2009 году шла многомесячная университетская забастовка, в которой участвовали более двух третей университетов. Решения о закрытии вузов принимались голосованиями на общих собраниях. Были уличные демонстрации, преподавателей поддерживали медики, работники почты и другие сотрудники государственного сектора, переживавшие схожую ситуацию. При этом на территории некоторых университетов продолжались неофициальные занятия, которые организовывали сами студенты — приглашали интеллектуальных звёзд, преподавателей, которые им интересны. Студенты настаивали, что период забастовки не должен стать периодом бездействия. К сожалению, забастовка не привела к полной остановке реформы, но некоторого ослабления коммерческого гнёта протестующие добились.

С возведением неолиберальной логики в ранг государственной доктрины в отечественных университетах тоже начали проявляться независимые протопрофсоюзы — не те, которые формально существовали ещё в советские годы и занимались распределением путёвок в санатории, а те, которые способны противопоставить коллективное «нет» управляемому государством произволу. Они взаимодействуют с ректоратом, давят на него и добиваются, чтобы руководство вуза договаривалось с государством в лице Министерства образования о более приемлемых условиях.

Где в России работают такие протопрофсоюзы? Они уже добились каких-то результатов?

В конце 2000-х в МГУ появилась независимая структура — «Инициативная группа МГУ». Поначалу её участники боролись за право свободного прохода на территорию общежитий, за отмену глупых запретов, касающихся распоряжения аудиториями, в общем, решали очень утилитарные вопросы. Чем чаще активистам удавалось добиться своего, тем более сильными они себя чувствовали. Сейчас инициативная группа входит в независимый всероссийский профсоюз «Университетская солидарность». По всей стране участники организации отстаивают права преподавателей на законное заключение трудовых контрактов. В РГГУ, к примеру, участники добиваются отмены системы, при которой преподавателей увольняют на лето, чтобы не платить им отпускные.

А в регионах такие организации есть?

Есть, но не такие активные, как в столичных центрах. Для гражданского и профессионального активизма важен ранний опыт вовлечения. Для этого нужны условия: если руководство вуза слишком репрессивно по отношению к студентам, которые чего-то требуют, стремление к защите прав и активному протесту пропадает в студенческом или аспирантском возрасте. Поэтому пока независимые профсоюзы возникают в городах с традиционно сильной активистской культурой. Я точно знаю, что помимо Москвы и Санкт-Петербурга такие организации есть в Екатеринбурге и Воронеже.

Какую тактику в сложившейся ситуации должны выбирать преподаватели и студенты? Что эффективнее — вступление в новые профсоюзы, бунт или смена сферы деятельности?

Меня вдохновляет опыт малых университетских профсоюзов, несмотря на то, что сами они часто признаются в ограниченности результатов своей работы. Но любой действенный профсоюз — это добровольная ассоциация профессионалов, и чем больше преподавателей и студентов в ней участвует, тем большего она способна добиться. Правда, всё не так однозначно: мы можем сколько угодно обвинять преподавателей в инертности и боязливости, но 900 рабочих часов в год и необходимость постоянно думать о дополнительных источниках дохода просто не позволяют многим найти время на то, чтобы активно добиваться своих прав. А зачастую даже на то, чтобы просто задуматься о такой возможности.

Всегда ли реформы, о которых мы говорим, сопровождаются сменой администрации вуза? В Казани, например, избранного учёного на посту ректора сменил назначенный управленец.

Федеральные вузы, как правило, имеют геополитическую функцию, и их структура выстраивается в той же логике, которая определяет отношения федерального центра и регионов. Правительство рассматривает старые университеты как площадки профессиональной и политической лояльности, где при слишком резкой встряске могут произойти неконтролируемые изменения. Если у вуза есть прямой контакт с министерством или администрацией президента, перемены, вероятно, будут происходить мягче. В противном случае университету грозит более резкая смена менеджмента — полагаю, региональные вузы чаще оказываются именно в такой ситуации.

Можно ли считать эти реформы законченными или впереди новые потрясения?

Я уже упоминал, что ситуация, которую мы сейчас переживаем, была заложена ещё в начале
1990-х. Тогда реформаторы, среди прочего, хотели перевести вузы на полный хозрасчёт, то есть на стопроцентную коммерческую самоокупаемость. Эта планка до сих пор не достигнута, хотя тут российские университеты значительно опередили европейские и как минимум половину расходов покрывают за счёт внебюджетных средств (в разных европейских вузах этот показатель составляет 10−25 процентов). Сомневаюсь, что радикальную мечту о полной коммерческой самоокупаемости когда-нибудь реализуют, потому что это будет означать полный коллапс вузовской системы.

Нынешнее руководство видит в университетах экономические предприятия, которые должны быть рентабельными. И это не только российская специфика, в Англии и Германии продолжают активно сокращать «убыточные» факультеты и направления — философские, филологические, славистические. Регионы, где происходит нечто подобное, есть и в России. Ещё одно следствие такого понимания проблемы — постоянное желание администрации радикально сократить расходы на содержание рабочей силы. Поэтому эксперименты с формой найма будут продолжаться. Уже сегодня вводятся так называемые «эффективные» контракты: оплата труда и сохранение рабочего места преподавателя теперь зависят от того, выполняет ли он чёткий перечень должностных обязательств. Помимо чтения лекционных курсов туда входят публикации в рейтинговых журналах (их должно быть не меньше установленной нормы), привлечение внешнего финансирования, внеучебная нагрузка и другие показатели, которые раньше были скорее доблестью, чем повинностью педагога.

В начале 2010-х в некоторых вузах обсуждалась модель, при которой всех преподавателей выводят за штат и заключают с ними временные контракты под текущие проекты — например под семестровую или годичную учебную программу. Пока это только проект, но всё свидетельствует о том, что движение в эту сторону будет продолжаться.

Какие долгосрочные последствия могут быть у таких реформ?

Переход на всё более краткосрочные и зыбкие контракты с преподавателями будет вести к росту социальной незащищённости. Дальнейшее сокращение всех «нерентабельных» расходов усилит неравенство в университетской среде. Кроме того, будет расти разрыв в качестве образования между отдельными вузами и факультетами.

Важно понимать, что интеллектуальный уровень вуза неотделим от социального и финансового положения преподавателей и структуры их занятости. Человек, постоянно меняющий предметы, по которым читает курсы, регулярно переживающий периоды незанятости, вынужденный всё время заботиться о поддержании хотя бы минимального дохода, перестаёт воспринимать качественное, творческое преподавание как приоритет деятельности.

Вузы стремятся увеличить число студентов, приходящихся на одного лектора, академические группы растут, семинарских часов становится меньше, спецкурсы часто перестают учитываться в педагогической нагрузке. В итоге содержательный диалог между студентом и преподавателем становится почти невозможен. Они оказываются в позиции поставщиков и потребителей стандартизированных услуг, которые сопровождаются растущим формальным контролем за дисциплиной обеих сторон.

Проект государственного бюджета на 2016 год в очередной раз показал, что расходы на образование сокращаются. Это означает, что продолжает расти нагрузка на семейные бюджеты и вузы идут по пути школ, где деньги на ремонт, компьютеры и прочие нужды собирают с родителей учеников. Сборы могут быть прямыми, а могут принимать форму растущей платы за обучение. В любом случае ориентир реформ — сокращение бюджетных мест.

Я уже говорил о закрытии и слиянии нерентабельных гуманитарных факультетов. Тенденция углубляется — зачастую, даже если факультет сохраняют, его программу коммерциализируют. Уже сегодня часть преподавателей гуманитарного цикла могут позволить себе работу только потому, что имеют иные источники дохода помимо вузовской зарплаты. То же касается студентов: выбор гуманитарных специальностей всё чаще определяется наличием свободного времени и отсутствием необходимости немедленно приносить деньги в бюджет семьи. Вероятно, лет через десять философия и филология станут буржуазными науками — не в советском понимании слова «буржуазный», а в том смысле, что заниматься ими смогут только обеспеченные люди.

Вузы уже конкурируют друг с другом за студентов и финансирование. Вероятно, та же логика будет проникать глубже: факультеты и направления начнут конкурировать между собой за распределение университетского бюджета, в составе университетов появятся ресурсные центры, которые за большие деньги станут сдавать внаём помещения своим же факультетам и кафедрам для научных конференций.

Обратимы ли неолиберальные преобразования на государственном уровне? Есть ли внутри системы сила, способная затормозить процесс?

Полагаю, единственной действенной силой могут быть только сами преподаватели, которые объединяются для защиты своих профессиональных интересов, качества труда и образования. Именно поэтому независимые университетские профсоюзы сегодня так важны.

Внутрисистемная альтернатива тоже есть, но она сама — разновидность неолиберализма. Это новый меркантилизм: логика, когда государство заинтересовано не в максимальной прибыли от студентов, а в том, чтобы удержать молодых людей на территории, привязать их потребление к местному рынку, обеспечить защиту границ. Потому что крупные федеральные университеты, которые созданы в полутора десятках городов страны, — это, по сути, геополитический проект.

Но ведь ради этого можно создать для преподавателей и студентов более благоприятные условия?

Верно. И здесь мы с вами подходим к самому главному и неустранимому внутреннему противоречию неолиберальной модели. Требования реформаторов изначально содержат в себе конфликтующие кодировки. Например, один из неолиберальных лозунгов — абсолютная гибкость навыков и компетентность, которая накапливается в течение всей жизни. Но ему противоречит сокращение сроков обучения. В российском изводе упрёк неолиберальных чиновников звучит так: «У нас слишком много людей, получающих высшее образование, а в реальном секторе работать некому». При этом предполагается, что и занятые в реальном секторе люди должны быть достаточно компетентны. И таких неустранимых противоречий не одно и не два.

Вы спросите: почему же реформаторы так упорно продолжают преобразования, разве эти противоречия их не волнуют? Дело в том, что неолиберальная модель — это не стройная идеология, а технология управления. Её практически невозможно представить как завершённую и непротиворечивую систему правил, проверить на внутреннюю связность. И потому же её нельзя в полной мере реализовать на практике. Но именно это — вызов и стимул для коммерц-чиновников, которым образовательная сфера видится неоправданно сложной, запутанной, слабой, иждивенческой, непродуктивной. Думаю, реформаторы ещё долго будут стремиться её обуздать.