Композитор Александр Маноцков: «Только сумасшедший будет сочинять музыку потому, что ему за это платят деньги»

27 августа в Музее истории Свияжска концерт: композитор Александр Маноцков и музыканты струнного ансамбля Courage Quartet презентуют альбом «Мама / მამა / Мамо» и исполнят песни на стихи Хармса, Введенского и Хименеса с пластинки «Пели».

Помимо песен Маноцков пишет академическую, авангардную и духовную музыку, сочиняет тексты, поёт, преподаёт в Школе документального кино и театра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова. В преддверии свияжского концерта арт-директор ЦСК «Смена» Кирилл Маевский по просьбе «Инде» поговорил с композитором о его новой пластинке, творческих ипостасях и аудитории, которая мигрирует из баров в концертные залы и наоборот.

Вы давно пишете поэзию?

Я не пишу поэзию.

Новый альбом написан на ваши тексты.

Ну, в общем-то, и стихотворений я тоже не пишу. На новой пластинке основная часть текстов была придумана именно в связи с этим циклом. И, как ни странно, писалась вся последовательность, от начала к концу. Собственно, «Мамаааа», с которой всё начинается, — первая песня, которую я написал. В ней словесный, даже артикуляционный импульс и импульс музыкальный появились одновременно. Это было позапрошлым летом, я поехал на долгие гастроли, у меня с собой, как всегда, была нотная книжка, и я, сидя в микроавтобусе, придумал весь альбом. Мне, в отличие от песнеписателя с гитарой, гитара не нужна, я могу сразу писать в блокнотик ноты и слова. Я начал с артикуляционно-песенного, потом посмотрел на свои старые стишки, некоторые переписал и тоже включил в альбом. У меня исчезло разграничение.

Между композитором, музыкантом и автором текстов?

И это тоже. Исчез снобизм относительно некоторых текстиков. Всё это стало неважным. Ну почему не спеть? Можно и спеть. У меня в каком-то смысле исчез стыд, а это, по наблюдению многих, неизбежное следствие предсмертности. Это состояние обостряется день ото дня — думаю, уже скоро смогу поставить, например, поэтический моноспектакль. Невозможное, любительское, стыдное и дурацкое остаётся таковым, но мне уже всё равно. Конечно, я ни в коем случае не поэт. Поэт — это Ольга Седакова, Сергей Жадан. Я специально не называю знакомых, чтобы меня нельзя было упрекнуть в какой-то партийности. Мне ни разу в жизни не приходило в голову занести себя в этот цех. «Людей я коих не сужу за то, что к ним не принадлежу», — если перефразировать Пушкина. Хотя, пожалуй, даже и сужу за то, что к ним не принадлежу. Позволю себе сказать, что у меня достаточно развит вкус относительно поэзии. Я очень активный читатель поэтических текстов, жадный их потребитель. И именно в этой связи трезво смотрю на собственные возможности.

Почему название альбома написано на трёх языках?

Некоторым формальным оправданием является то, что эти три языка звучат на пластинке.

Но вы ведь почему-то выбрали именно эти три языка.

Если я начну объяснять, то всё схлопнется до единообразной и одновариантной интерпретации. А я не за этим придумывал альбом. Если бы мне хотелось произнести какую-то декларацию, я бы прибег к способам, которые для этого более органичны. Для релиза пластинки на странице лейбла я осознанно не стал писать никакой преамбулы. Я вообще противник разговоров перед музыкой, мне чрезвычайно дороги сочувствие, внимание и любопытство слушателя, который сам обо всём догадается. Могу сказать, что ничего случайного в пластинке нет. А если и есть, то оно обусловлено интуицией и ощущением правильности. Там всё именно так, как я хотел.

Почему вам было важно выпустить этот альбом именно на диске?

Сейчас физические носители выходят из моды. Но, с другой стороны, их переосмысляют, переизобретают. Частично это связано с понятной ностальгией — некоторые люди не выдерживают внезапного наступления будущего, в котором нет ничего бумажного или винилового. Им хочется ухватиться за что-то, к чему они привыкли. В каком-то смысле это элемент старинного ритуала. Я чуть-чуть разминулся со временем, когда старшие товарищи успели выйти на виниле на фирме «Мелодия», отчасти потому, что был очень юн, отчасти потому, что в тот момент не хотел заниматься песенной музыкой. Для меня ролевой моделью был Фрэнк Заппа, который двигался от рок-вещей в сторону Стравинского или Булеза. Ничего такого я тогда не сделал, хотя этот modus operandi (лат. «образ действия») мне близок.

Я обратил внимание, что вы будто бы изобрели жесткую рубрикацию для самого себя: Маноцков — академический композитор, Маноцков — певец, Маноцков — преподаватель в Школе Разбежкиной…

Эта рубрикация внутри меня стремительно рушится — если бы она не рушилась, то не была бы возможна пластинка «Мама». Это чувствуется даже в том, как я в последнее время пишу академическую музыку. Все ингредиенты, ранее осознававшиеся как отдельные, сейчас становятся гармоничным целым. Возникает сингулярность. Когда организаторы презентации написали в «Фейсбуке» «Концерт композитора Александра Маноцкова...» и прикрепили мою серьёзную фотографию, я протестовал как раз против такой рубрикации. Потому что у человека, который увидит слова «композитор», «автор инструментальных и вокальных сочинений», справедливо возникнет вопрос: «А чего он тогда песенки поёт?». Я думаю, достаточно было имени и фамилии, а термины нужно употреблять чисто технически. Спектакль, построенный на партитурах, — это опера. Всё. Не нужно прибегать к квалифицирующим прилагательным, человек сам придёт и разберётся, поют там белькантовыми голосами или вообще не поют, а только шуршат. Radiohead — это рок или что? А Bjork? По форме бытования это поп-музыка, но мы ведь понимаем, что это не то же самое, что Lady Gaga. Хорошо, что рубрикация постепенно уходит. Я про это говорю не с точки зрения какого-то новоявленного Адорно или Тоффлера, просто я вижу, что происходит со мной, ведь я и есть та самая музыкальная культура. Конечно, не в смысле «государство — это я», — просто, когда композитор или любой человек, работающий в какой-то области, говорит про себя, он неизбежно «проговаривается» о себе, о том, что сам считает слабым и сильным в своей работе, так что я просто, по-честному, буду говорить о себе. Но такие же процессы я вижу у других музыкантов, с которыми имею счастье быть знакомым и с которыми иногда с удовольствием сотрудничаю, — у Алексея Сысоева, Кирилла Широкова, Владимира Горлинского. Очень круто, что композиторскую музыку можно слушать в режиме хэдбэнга (хэдбэнг — движения головы, которыми сопровождается исполнение «металлических» жанров музыки), потому что в большинстве случаев она этого заслуживает.

Выстраиваете ли вы какую-то коммуникацию с аудиторией?

Да, выстраиваю. Для меня существует презумпция интеллекта аудитории. Не только операционного, но и эмоционального, душевного интеллекта. Не в том смысле, что я считаю себя дюже умным и душевно тонким и с высоты своей спускаюсь и говорю: «Вы тоже не хуже». Дело не в этом. По моим наблюдениям, инстинктивно любой художник адресуется к существу, устроенному так же, как он. Это чем-то похоже на то, как собаки в семье думают, что все тоже собаки. Допустим, когда собака кладёт лапы на плечи, она что-то своё собачье имеет в виду, или когда она ложится перед вами на спину. Для композитора, мне кажется, все композиторы. Поэтому я должен быть максимально открыт и беззащитен. Я должен не щеголять беззащитностью, не возводить её в культ, но и не прикрывать. Не вооружаться какими-то приёмами, чтобы понравиться, но и ни в коем случае не разыгрывать из себя непризнанного гения, который стоит и проповедует перед бесчувственной толпой. И то, и другое было бы ужасающей пошлостью.

Меняется ли состав публики в зависимости от выбранной вами для концерта программы?

Так сложилось, что в последние годы у меня было несколько «вспахиваемых огородов», разных географически и персонально. То есть всё происходило с разными людьми и на разных площадках. Скажем, какой-то концерт играет ансамбль Татьяны Тихоновны Гринденко в филармонии, какой-то концерт я играю с ребятами в галерее, а третий мы играем с квартетом в клубе, где пьют пиво. Но постепенно у меня внутри все эти различия исчезали, и я стремился к тому, чтобы они исчезли у слушателей, которые ходят на разные мои концерты-ипостаси. Постепенно я начал замечать перекрёстные миграции публики: люди, которые приходили, допустим, только на песенные концерты, вдруг оказывались на моей опере. Это было спровоцировано частично мной же: я стал вносить в разные концертные обстоятельства как бы чуждые этим обстоятельствам элементы. Например, на авторском концерте в академическом зале вдруг начинал петь песни. А там, где народ не ожидал подвоха, без объявления войны в начале второго отделения мы с ребятами запудривали какую-то вполне композиторскую инструментальную пьесу. Что это означает в смысле какого-то motto? «Дорогой слушатель, это то же самое. Не думай, дорогой слушатель, что это другое. Даже если ты некоторое время думаешь, что это другое, погоди, не вскакивай с негодованием, опрокидывая стул, это скоро кончится, и мы вернёмся к тому, за чем ты сюда пришёл».

Что такое выходной день для вас как для композитора?

Эта работа не хуже любой другой. Она тоже может быть любимой и от неё тоже нужно отдыхать. Люди же пишут по-разному, в смысле, распределяют свои усилия по-разному. Наиболее распространённый опыт — ты сколько-то часов в день сидишь и пишешь. У тебя должна быть, попросту говоря, норма выработки, ты никуда от этого не денешься. Если ты как композитор встроен в социум, несмотря на недоумение оного, это значит, что у тебя есть дедлайн. И слава богу, если это так. Соответственно, это точно так же, как планировать строительство: столько-то времени на нулевой цикл, столько-то на заливку фундамента, сколько-то на коммуникации. Всё можно спланировать, особенно когда пишешь большую вещь. Вот я сейчас пишу большую вещь, и я приподзастрял. Если я не преодолею все камни преткновения сейчас, дальше придётся работать с повышенной нормой выработки, и выходные отменятся. Бывает, что ты устраиваешь себе небольшой отдых — обычно после какой-то долгой работы. Но ты всё равно что-то делаешь, потому что, к счастью для нас, композиторов, доиндустриальных людей, то, что мы делаем, является и работой, и не-работой. Только сумасшедший будет сочинять музыку потому, что ему за это платят деньги. Я таких не знаю. Мы всё-таки этим занимаемся потому, что это приносит удовольствие. Поэтому на отдыхе тоже можно что-то писать — может быть, не очень трудоёмкое, не истощающее физически. Я люблю иногда писать на отдыхе песенки: сел и написал.

Вам интересно работать с электронной музыкой?

У меня на эту тему нет никаких табу, я много работал с сэмплами. У меня есть, например, сочинения, которые должны играться по пятиугольнику. Всё это рассчитано и сделано в программе, а сэмплы делал я сам. В большинстве случаев я предпочитаю живые штуки, но, когда мне нужно делать электронику, я её делаю. В моих произведениях такого рода алгоритмические структуры реализуются в основном живыми людьми. Электрический синтез звука меня мало увлекает, я не нахожу в этом большого кайфа. Но у меня есть некоторые проекты, которые требуют live electronics. Например, тот, который я делал в Норвегии: там на площадке была сложнейшая система триггеров и сэмплеров, которые запускались этими триггерами. Я создал электрифицированную аудиосреду, которая реагировала на артистов очень сложносочинённым образом. Это было настолько сложно, что, думаю, нигде кроме как в Норвегии подобное невозможно было бы реализовать. Работали несколько очень мощных компьютеров, параллельно ещё сидел человек, который запускал что-то руками, и этот человек, при том, что он был северный норвежец, в конце спектакля буквально упал на пульт и разрыдался. Сказал, что ничего более сложного в своей жизни никогда не делал. В принципе, я люблю такие штуки, есть какие-то задумки и на будущее, но я просто не занимаюсь idm или чем-то подобным — невозможно заниматься абсолютно всем.

У вас часто возникает желание исполнить свою музыку собственноручно? Например, вы как-то играли концерт с «Кураж квартетом» на контрабасе — получился «Кураж квинтет».

Я исполняю её иногда. У меня был концерт в Питере в конце прошлого сезона, я там играл большую свою вещь на фортепьяно и на барабане. Ну и в ансамблях иногда играю. Все современные композиторы так или иначе время от времени что-то такое делают. Обычно это происходит тогда, когда тебе проще сделать самому, чем кому-то объяснять, и ты при этом можешь это сделать. Или тогда, когда ты композитор и виртуоз на каком-то инструменте. Антон Батагов, например, сам играет свою музыку, потому что он изначально пианист.

Какие три пластинки вы бы взяли на необитаемый остров?

Беда — я не влезу в три пластинки. Во-первых, у меня много чего лежит на винчестере, во-вторых, именно в связи с тем, что я музыкант, когда я выезжаю на природу, мне, как ни странно, оказывается не нужна арт-музыка, музыка компонированная, сыгранная, записанная. Потому что сама жизнь чрезвычайно музыкальна, она сама с нуля рождает свои формы. Если человека, который никогда в жизни не слышал никакой музыки, вырастить на необитаемом острове, то уже через поколение или два вы обнаружите довольно сложную систему жанров ритуальной музыки, которая будет следовать за какими-то событиями, обрядами, жизненной практикой, календарём. А ещё через поколение появится придворная классика. А ещё через два поколения придворная классика распространится на всё население острова, и её будут исполнять на концертах. А ещё через два поколения возникнет авангард, и он будет отрицать всё вышеперечисленное, и так далее. Это вещь самозарождающаяся, и ситуация необитаемости, ситуация нуля не означает отсутствие музыки, так как музыка — это не человеческий артефакт, музыка — это принцип устройства человека. И уже только по некоторым внешним, побочным признакам она является человеческим артефактом. Музыка — это мы сами и есть. Соотношение времени нашего вдоха и выдоха — это музыкальное микросуществование, то, как мы слышим короткие мотивы или порождаем их. Отрезок нашей жизни и положение нашей точки в отрезке — это наши ощущения крупной формы. Мы всё равно порождаем какую-то музыку. А на остров — ну, я не знаю… Я взял бы вещи, которые первыми приходят в голову. Есть рихтеровское исполнение ре-минорного клавирного концерта Баха, где он играет на рояле с ансамблем каким-то, очень смешно, с вибрато, с нестройными унисонами. Эта музыка пришла ко мне в детстве, в юности, это для меня самое любимое её исполнение. Потом, тоже из детства, наверное, пластинка… Я всё по какой-то попсе иду. 40-я симфония Моцарта, извините. Ну и за третье место борются либо Straight no chaser, либо какая-нибудь поздняя пластинка Майлза Дэвиса, может быть. Или, допустим, Thelonius Monk, или, может быть, Red группы King Crimson. Или две пластинки в толстой коробке — «Страсти по Матфею» Баха. Короче, я не вмещусь в три пластинки, у меня не получится.

Фото предоставлено центром современной культуры «Смена»