В театре юного зрителя имени Кариева прошла лаборатория Tamga. Что нужно о ней знать

Театральный критик, заведующая литературной частью Московского ТЮЗа и преподаватель кафедры истории зарубежного театра ГИТИСа.

Цитата из сообщества театра Кариева во «ВКонтакте»

Наиболее значимым мне видится то, что в разгар лабораторных показов возник важный спор об этике в театре — полемика профессионалов, полемика внутри театра и со зрителями одновременно. Мы существуем во множестве бесконечных стереотипов, проникших во все области нашей жизни — от быта до восприятия творчества Льва Толстого, между которыми, где-то посередине, находятся театры, более всего подверженные их действию. Потому прозвучавшая после показа одного из эскизов фраза от зрителя «Мы не хотим чернуху, мы хотим видеть только свет» очень стереотипна и ожидаема, но ее нельзя оставлять без ответа. Нам необходимо уметь отстаивать свое право рефлексировать о больном, право говорить о страшном.

Мне кажется, лаборатория удачна не только потому, что здесь задействованы замечательные артисты — да, рабочая труппа действительно великолепна, — и не потому, что были отобраны талантливые режиссеры, способные разводить мизансцены, создавать пространства и работать с артистами. Успех лаборатории еще и в том, что благодаря ей наконец произошел разговор о функции искусства, спор о том, что есть театр и чем он занимается. И даже несогласные зрители ушли с этим зерном внутри души, которое после непременно разродится мыслью об искусстве. Представьте, зрители придут домой и где-нибудь на кухне за чашкой вечернего чая будут делиться впечатлениями: «Ты представляешь, что я видел в ТЮЗе! Это же нельзя!»

Мои постановки как будто сливаются с пьесами Саши Сальниковой. Нет такого, что пьеса не очень, а режиссер все выправил (или наоборот). После спектакля, бывает, подходят зрители и спрашивают: «О, вы сами сочинили эту историю? Потому что она выглядит так, как будто это вы написали под псевдонимом!»

История преобразилась, столкнувшись с труппой. Обычно я не люблю, когда взрослые играют детей. А здесь, из-за того что они преображаются в детей прямо по ходу действия, я четко вижу зазор между взрослыми артистами и персонажами-детьми. Этот зазор подсказывает, что перед нами не какая-то псевдореальность, а живые воспоминания актеров об их детстве. Этот эскиз, по-моему, вышел лиричным.

Приехав в Казань, я поняла на слух, что татарский — язык из чуждой для меня языковой группы. Здесь другие интонации и все работает по-другому. Я часто спрашивала артистов: «Простите, а вы сейчас какой кусок текста читаете?» Я ехала на лабораторию, думая, что у меня будет один герой, как в пьесе, но, увидев классных актеров, решила, что каждый из них должен сыграть героя.

Артисты с удовольствием приняли участие в лаборатории. Они хотят работать и с радостью пробуют что-то новое. В них нет снобизма, они активные и проявляют инициативу. Я вижу у труппы командное чувство. У меня такой эскиз, где надо половину времени ползать под столом, и они на это пошли. Шесть взрослых людей полчаса ползают по полу на коленках. Это круто. Зрители смотрят: «Ой, они так мило появляются в окошках!» А как профессионал я понимаю, что это тяжелый труд, незаметный зрителю.

Артисты очень выросли за время этой лаборатории. Они врубились, в какой театр я играю, и стали играть вместе со мной. Хорошо, что сейчас существует лабораторное движение. Зрители и руководство театра могут на этапе лаборатории понять, какой из эскизов доделывать, а какой — забыть как страшный сон. Кроме того, такой формат помогает театру решиться на что-то новое. Скажем, сделать спектакль для подростков сложно, но на лаборатории как раз получился хороший подростковый эскиз, с которым можно работать дальше. Вдобавок есть возможность освоить новые пространства театра. Наш эскиз, к примеру, играется в фойе: мы используем гардероб как готовую декорацию.

Мари Од-Мюрай мне нравилась еще по повести Oh, boy!, вышедшей много лет назад. Позже на русском языке издали ее книгу «Умник», и я, конечно, сразу захотела воплотить ее на сцене. Когда я услышала инсценировку на татарском языке, я была огорошена. Но прошло четыре дня, и я поняла, что хотя в книге героев зовут Корантен, Барнабе, они могли бы носить имена Делюс и Динар, и ничего бы это не изменило. Эта история могла бы произойти и в сегодняшней Казани.

В театре Кариева сильные и смелые артисты, хотя им, конечно, на лаборатории пришлось непросто. Они привыкли играть эпосы — широко, а не остро. У меня же не эпос, а молодежный ситком, своеобразный сериал «Друзья».

Мне нравится результат. Я смотрела эскиз и забыла про языковые сложности — мне не мешал татарский текст. Хотя, конечно, нам сделали перевод высоким литературным языком. Если руководство театра решит превратить эскиз в спектакль, то ему нужно пригласить людей, знающих современный молодежный сленг, возможно, вставить в татарскую речь русские словечки. Иначе зрители не ощутят того легкого молодежного языка, на котором написана повесть.

Вообще из этого эскиза может получиться отличный зрительский спектакль. Но если ставить «Умника» всерьез, то его надо обострять и делать принципиально жестче. Подростки сейчас живут в очень жестких условиях — в тех же школах они переживают сильный прессинг. В эскизе я смягчила многие моменты. У меня вообще получился тизер спектакля. Если продолжать работу, необходимо поработать над инсценировкой, все подсократить. Дистанционно мне с этим не справиться: я не тот режиссер, который может работать без актеров, мне необходимо слышать их, чтобы работать с текстом.

Казань — город моего детства: каждый год я ездил сюда к бабушке с дедушкой. Мы жили на Островского, прямо возле ТЮЗа. Там был балкончик, на котором проходили все мои вечера. Тогда в центре города не было так красиво, как сейчас, вокруг были руины. Во дворике и под сценой Казанского ТЮЗа прошло мое детство. Дед работал в театре сначала электриком, потом, по-моему, заведующим постановочной частью. А дядя — заслуженный артист Александр Фриновский — до сих пор играет в театре. Последний раз я приезжал в Казань, когда только получил диплом режиссера. В этом году планировал приехать летом, но получилось еще лучше — меня пригласили на лабораторию.

Я люблю сказки и простые человеческие истории. «Мой папа Питер Пэн» — вечная история о взрослении и взаимоотношении отцов и детей. В определенном возрасте мы зачастую не хотим быть похожими на родителей — это такой неизбывный мальчиковый конфликт, мол, я-то буду лучше. Но вырастая, мы понимаем, что начинаем походить на них, и чувствуем с ними единение. Мне кажется, об этом интересно поговорить. Я бы поставил и полноценный спектакль по эскизу, потому что эта история отзывается во мне. Вижу, как ее можно развивать в плане выразительных средств и взаимодействия со зрителем.

Театральный язык — универсальный. Татарский язык такой певучий, поэтический, я бы даже сказал эпический. А современная русскоязычная драматургия максимально приближена к разговорной речи с ее паузами, обрывами, с ее пунктуацией. На татарском языке я вдруг услышал в пьесе эпичные нотки, которых не было, когда я читал текст на русском. С другой стороны, в этой истории действительно присутствует эпичность. Потому что взаимоотношения отца и сына — это вечная общечеловеческая тема. Перевод получился очень красивым, литературным. Я слышу интонации и понимаю, что ребята рассказывают правильную историю.

Мне очень понравились артисты — было ощущение, что все они на своих местах, никакого диссонанса не возникло. Для них это первая лаборатория, и они просто поразительно открыты новому. Это очень круто. Если хочешь развиваться, нужно уметь ставить себя в неудобное положение. Когда мы дошли до финала пьесы, все рыдали (хотя концовка хорошая). Я сказал: «Ребят, надо проплакаться, но все же сыграть светлый финал!»

Эта история — своего рода исповедь главного героя. Исповедуясь, он пытается воссоединиться с отцом, понять себя в этих сложных взаимоотношениях и простить отца. Ему это удается.

«Молчанка» — дебютная работа молодого уфимского драматурга Антона Бескоровайного. Он написал ее в рамках лаборатории, проведенной Центром драматургии и режиссуры Республики Башкортостан в содействии с проектом «The ТЕАТР». Сначала он создал эскиз, а потом драматург Наталья Мошина посоветовала ему дописать текст, чтобы получилась полноценная пьеса. Так и сложилась эта работа. При первом прочтении кажется, что «Молчанка» — это сплошная нецензурщина и мрак. Но история не об этом, а о том, как оставаться человеком. Просто смотреть на какие-то социальные проблемы неинтересно — интересно видеть живого человека, сталкивающегося с этими проблемами. Правда, в эскизе нам пришлось немного сгладить углы, заменить грубые выражения синонимами.

Участвовать в лаборатории — огромное счастье, потому что ты не ставишь себя ни в какие рамки. Поставить эскиз за такой короткий промежуток времени — колоссальная встряска для режиссера. И, конечно, это вызов для артистов, от которых ты, как режиссер, многого требуешь. Они пытаются выучить слова, мизансцены, задачи, мысли, правильно выстроить персонажей. Артисты театра Кариева, я думаю, были морально готовы к лаборатории. Мне кажется, у них накопилась потребность в эмоциональной встряске.

За четыре дня мы поставили всю пьесу. Актерам пришлось выучить большой текст. Люди, которые не занимаются театром, думают, что это самое сложное, но главное — понять своего персонажа. Не поняв героя, актеры зачастую играют состояния: злость, радость, влюбленность. А нужно, чтобы у состояний был контекст.

Зачастую артисты застревают в одном амплуа. Им дают определенный типаж ролей, который ведет их по жизни. Меняются платья, имена, но персонаж по сути тот же. На лаборатории ты вытаскиваешь артиста из зоны комфорта, и в этот момент он может осознать, насколько хорош в действительности и какой у него потолок.

Для меня этот эскиз уже является спектаклем, потому что мы вложили сюда много сил. Мы не пытались делать историю нарочито татарской, а представляли себе условный маленький провинциальный городок в Центральной России, просто его жители говорят на татарском языке. Ведь самое главное — увидеть человека с его проблемами.