#ЯМыКольцо. Авторы термина «капиталистический романтизм» — о том, как полюбить спорную архитектуру «Кольца» и «Пирамиды»

Этот термин придумал я в 2016 году. Я учился в аспирантуре и писал диссертацию о практике архитектурных конкурсов в постсоветской России, а именно в Санкт-Петербурге. Чтобы писать об этом периоде, его нужно было как-то обозначить. Обычно этот период называют постмодернизмом, но это общая рамка для периода культуры и философии последней трети ХХ века. Мы считаем, что необходимо отдельно определить специфическое двадцатилетие в истории российской культуры после развала СССР. Это и есть капиталистический романтизм, или просто капром. Для нас это локальный извод постмодернизма.

Попытки как-то назвать этот период уже предпринимались. Но все обозначения несли в себе оттенок негативной оценки самой архитектуры: китч, трэш, лужковский стиль, фекализм. Капиталистический романтизм — название, которое указывает на основные черты этого времени без их нарочитой оценки с позиции сегодняшнего дня. К слову, на работу нас вдохновила книга Дарьи Парамоновой «Грибы, мутанты и другие: Архитектура эры Лужкова», где она всеобъемлюще изучает постсоветскую архитектуру Москвы.

Ключевой точкой я обозначил 2008 год — год мирового финансового кризиса. На практике видно, что в этой точке — граница между стилем 1990–2000-х и нынешним периодом. Кризис подрезал крылья российского шального капитализма 1990-х. Поэтому эпохой капиталистического романтизма мы называем период с 1991-го по 2008 год.

Слово «капиталистический» в термине указывает на экономические условия формирования архитектуры этого периода. «Романтизм» же мы рассматриваем в двух аспектах. Во-первых, мы считаем, что капром наследует эстетической традиции классического романтизма XIX века. Для него тоже характерны разворот в прошлое и использование исторических мотивов, возвращение утраченных зданий и форм. В зданиях капрома мы видим ту же тенденцию — использование колонн, арок, башенок. Это ответ на идеологию советского модернизма. Советские архитекторы искали специфическую идентичность, которая объединяла бы огромную страну и не была бы привязана к контексту места. Этот подход провалился вместе с СССР. В постсоветской архитектуре мы вновь видим попытку романтизации собственной истории и идентичности.

Другой смысл, который мы вкладываем в слово «романтизм», — это романтизация собственно капитализма. Тогда казалось, что рамок и ограничений нет, при этом полно возможностей (в том числе финансовых).

Если в XIX веке романтизм противопоставлялся казенному классицизму, то капром противостоит гиперцентрализованной и коллективистской утопии СССР.

В СССР не было частного заказа, вся архитектура выполняла общественные и государственные функции. В этом смысле даже жилые дома типа хрущевок нужно называть общественными сооружениями. В 1990-е наступает индивидуалистическая эра. Вместе с деньгами приходят богатые заказчики, которые через архитектуру ищут какую-то локальную или даже персональную идентичность. Архитекторы тоже получают возможность самореализации. В этом смысле капром — по-настоящему народная, персональная и личная архитектура.

Наша позиция как раз в том, чтобы поколебать тотальность такого отношения к этой архитектуре. Мы хотим сказать: «Постойте, не все так однозначно!» Понятно, что все решают контекст и городские сообщества. Если по поводу какого-то сооружения (например, казанского «Кольца») есть общественный консенсус «Это плохо», то его нужно менять. Но мы хотим начать разговор о больших ценностях в архитектуре и указать на призрачность понятия «вкус».

Разговор не новый. В разные периоды понятие хорошего вкуса в архитектуре довлело над всем остальным. Сейчас так же: первое требование к архитектуре — она должна быть красивой. Именно «красивое» приравнивается к «хорошему», «благому» и «полезному». Из этого следует вполне очевидное определение плохой архитектуры. Это то, что не вписывается в рамки «хорошего вкуса»: яркое, аляповатое, с лишним декором, золотом и шпилями. В итоге именно эстетический критерий определяет необходимость снести или перестроить то или иное здание. Но город — не просто набор красивых зданий, а сложная система. Культурные, социальные, мифологические слои тоже важны, и отдавать предпочтение только эстетике плохо. Если в определенный момент в городе появилось какое-то здание или какой-то стиль, то на это были причины и к этому привели определенные закономерности. Пусть они и не так очевидны с сегодняшней точки зрения. Попытка избавиться от всего, что сегодня считают стыдным, некрасивым и не попадающим в рамки хорошего вкуса, — это переписывание истории. В прошлом немало примеров, когда здания, которые сейчас бесспорно причисляют к памятникам архитектуры, современники называли ужасными.

Я бы поспорил с тем, что капром однозначно воспринимают как что-то уродливое. Например, в Нижнем Новгороде главным архитектором был Александр Харитонов. Он умер в 1999 году, все его постройки называют «харитоновщиной». Сейчас на официальном сайте города есть что-то вроде путеводителя по его зданиям, по ним водят экскурсии. Конечно же, работы Харитонова — самый настоящий капром.

В Петербурге все иначе. Здесь это болезнь на ткани города и признак дурновкусия. Но в чем функция «вкуса»? Он определяет социальные, классовые и статусные границы. Интересно, что случайные казанцы, с которыми мы разговаривали, не называют «Кольцо» ужасным. Тот же советский модернизм понять и принять сложнее, потому что это архитектура, которая безальтернативно спущена сверху: государство дарит школу, квартиру, больницу и само определяет их облик. Капром — потребительская архитектура. Сооружения становятся товаром на свободном рынке. Чтобы что-то купить, оно должно вам нравиться. Поэтому эта архитектура апеллирует к массовому вкусу. «Массовое» с точки зрения «хорошего вкуса» практически никогда не может быть хорошим. В этом смысле в капроме заключен мощный антиэлитарный смысл.

Когда здание признают ошибкой — это приглашение к дискуссии. Понятны ситуации, когда какое-то здание или развязка мешает жить, создает пробки и пр. Но когда поводом к признанию ошибкой становится только эстетика, у нас появляются вопросы. К примеру, в Петербурге на уровне города закреплен список из 75 диссонирующих зданий, которые нужно снести или «нейтрализовать». Единственным критерием их включения в этот список стал внешний вид.

«Ошибка» означает, что здание не соответствует норме. Но какой норме? Нынешней или той, что была актуальна в момент постройки? Говорить только с позиции «сейчас» опасно. С таким подходом можно отменить весь советский модернизм и сталинский ампир, который часто был построен на месте исторической застройки XIX века.

Большие города, вроде Петербурга и Москвы, переживают общественные пертурбации острее и на их примере границы капрома (1991-й и 2008 годы) хорошо видны. В Казани, кстати, тоже. В небольших городах периодизация размазывается. В них, кажется, последние 30 лет строят примерно одинаково.

В нашем родном Санкт-Петербурге нет яркого и разнузданного капрома, как, например, в Казани. На это повлияли жесткие охранные нормы в центре и, видимо, внутренний цеховой контроль в довольно консервативной архитектурной среде.

В регионах свои особенности. Саранск, Йошкар-Ола и Грозный — это тоже капром, но подчиняющийся немного другим законам. В этих городах архитектура стала еще одним способом накопления и сохранения капитала властей. Поэтому здесь нет чистого частного заказа, вместо этого мы видим большие проекты, построенные по заказу губернатора. Да, это индивидуализм, но индивидуализм конкретного человека, дорвавшегося до власти.

В Казани все иначе. Тут капром зацвел буйным цветом, и здесь мы находим здания, аналогов которым нет нигде. Пока не очень понимаем, с чем это связано. Первая и самая простая версия: Татарстан — богатый регион, здесь много заказчиков на разнообразную архитектуру. Но, конечно, причина не только в этом.

Термин уже разошелся среди коллег. Его активно используют. Видный архитектор того периода Владимир Жуков, который построил любимое нами здание «Макдоналдса» на Васильевском острове, сначала ругал нас за него, но потом признал, что термин вышел удачный. Проникает он и в академическую среду: наш коллега по каналу Александр Семенов читает своим студентам в академии Шпиглица лекцию по капрому и водит их на экскурсии.

Что касается отношения архитекторов к своим работам этого периода, то мы практически не встречаем тех, кто бы от них отрекался. Сейчас мы делаем большой путеводитель по петербургскому капрому: в нем будет семь маршрутов и примерно 80 сооружений. При его подготовке мы говорили со многими коллегами. Большинство из них остаются верны тем эстетическим мотивам, которые сподвигли их проектировать и строить так. Другое дело, они часто жалуются, что в процессе стройки первоначальные идеи были искажены: покрыли не тем стеклом, из экономии упрощали детали.

Но мы прослеживаем одну закономерность. Те архитекторы, которые до сих пор работают, часто не принимают свои работы 1990–2000-х годов. Возможно, они сейчас находятся под влиянием современного диктата вкуса. Те же, кто уже отошел от активной работы, вполне охотно и радостно вспоминают этот период. Многие отмечают, что тогда архитекторам предоставляли право на эксперимент и высказывание. Советские рамки рухнули, архитекторы начали искать новую идентичность. Там, где есть эксперимент, может быть и ошибка. Сейчас же границы как будто снова сомкнулись, появился эстетический примат, за который нельзя переходить. На это много причин, но главная в том, что рынок застройки снова монополизировался вокруг ограниченного количества архитектурных бюро, девелоперов и заказчиков. Там, где нет конкуренции, не может быть разнообразия.

«Кольцо» — не рядовое здание. Его выделяет градостроительное положение: центр города, стоит на конце улицы Баумана, которая прямо ведет к Кремлю. Что бы ни было построено на этом месте, оно уже, исходя только из своего положения, будет значимым.

Также в «Кольце» собрано все то, что характеризует капром как стиль: обилие стекла, полированных поверхностей, исторические элементы, сильно переосмысленный ордер. Это типично для того периода. Но в «Кольце» нетипичны масштаб замысла и количество нефункциональных и декоративных элементов (в первую очередь само кольцо на фасаде). Этот декоративизм поражает воображение, особенно на контрасте с модернистской гостиницей «Татарстан», облик которой полностью подчинен сухой функциональности.

ЮНЕСКО выделяет два важных критерия для признания сооружения памятником архитектуры. Здание должно быть либо типичным представителем эпохи, наиболее полно выражающим его эстетические ориентиры, либо, наоборот, максимально нетипичным для своего времени. «Кольцо» парадоксально попадает под оба критерия: оно и типично, и индивидуально одновременно.

В этой улице мы видим метод коллажирования, который наиболее ярко проявляется в капроме. Это когда определенная архитектура или подход без изменений переносится на новое место. В зданиях это проявляется в использовании цитат из других эпох и стилей. А здесь — цитата в масштабе целой улицы. Подобное мы видим, к примеру, и в Йошкар-Оле, где пытались выстроить свои Амстердам, Венецию и Брюгге.

Чистота формы «Пирамиды» и отсутствие декора делают это здание прямым наследником советского модернизма. Главный декоративный эффект транслируется самой формой. И она же содержит в себе метод историзма, характерный для капрома.

В этой связи полезно помнить, что в стиле капрома часто работали те же архитекторы, которые в предыдущую эпоху строили здания советского модернизма.

Кажется, в Казани это последнее здание в стиле капрома. Очевидно, что здесь облик здания обусловлен его функцией — театра для детей. Мы говорили о том, как подвижны границы хорошего вкуса. Это видно на примере «Экият». Детям, как людям, которые только формируются и постигают границы нормы, позволено быть вне понятия вкуса и приличий — яркими, аляповатыми, выделяющимися. Здание получилось именно таким.

Но сейчас времена изменились, и диктат хорошего вкуса проникает и в мир детей тоже. Сравните, какими были детские площадки 10 лет назад и сейчас. Все яркое сменилось на спокойное, приглушенное и натуральное — в общем, на то, что с точки зрения взрослых считается приемлемым и приличным.