Престиж всегда связан с заработком? Откуда взялась тоска по СССР? Почему коррупцию называют российским брендом? Отвечает социолог Михаил Соколов

Частью образовательной программы Зимнего книжного фестиваля «Смены» станет онлайн-лекция кандидата социологических наук, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаила Соколова «Представление себя „культурным“: статусные сигналы и репутационные игры в повседневной жизни». Перед своим выступлением социолог ответил на вопросы «Инде».

В меняющемся мире поменялся смысл понятия «культурный человек»?

Конечно поменялся, хотя его ядро остается относительно неизменным на протяжении нескольких столетий. Во времена мушкетеров уже существовал комплекс, в который входили нормы этикета, личная гигиена и знакомство с высокой культурой. Разумеется, что относится к высокой культуре, а что — нет, понималось в разные эпохи по-разному; еще в середине XIX века принадлежность к ней Шекспира не была безусловной — некоторые находили его пьесы чересчур вольными, а персонажей — аморальными. А полтора десятилетия назад многие постеснялись бы сказать, что смотрят сериалы, потому что те ассоциировались с мыльными операми.

Необходимость высшего образования ставят под сомнение люди, которые начинают хорошо зарабатывать с раннего возраста (например, блогеры), или в ситуации, когда студент работает, чтобы оплачивать обучение, при том что учиться ему некогда. Может ли это привести к сокращению количества вузов и возвращению высшему образованию элитарности?

Вряд ли. В России доля возрастной когорты 18–22-летних, учащихся в вузах, с середины 1990-х не сокращалась. В начале 1990-х был спад, но затем Россия достигла нынешних показателей в 65 процентов и с ними живет. Да, все слышали про Билла Гейтса, который стал миллиардером, не имея диплома. Но с другой стороны, для большинства университет — настолько самоочевидный жизненный этап, что в семьях, в которых у родителей было высшее образование, дети очень редко даже задумываются о возможности его не получать.

Раз уж я упомянул блогеров: кем престижно быть сейчас?

Ну, престиж профессии — это что-то вроде концентрированной зависти в отношении ее представителей: престижными считаются те занятия, которые, с одной стороны, хорошо оплачиваются, с другой — считается, что занятые на этой работе получают деньги за то, что большинство людей делают для собственного удовольствия: сочиняют что-то или путешествуют, ищут приключения. Наверное, самой престижной профессией в мире, если бы мы составили рейтинг всех-всех занятий, было бы писать туристические путеводители — постоянно путешествуешь по миру, да еще и неплохие деньги за это получаешь. В России баланс довольно сильно сдвинут в сторону денег — по крайней мере, в середине 2000-х имелась почти линейная зависимость между субъективной оценкой престижа собственного занятия и средними зарплатами его представителей. Люди думали, что их уважают ровно настолько, сколько они зарабатывают. Похоже, сейчас значимость того, сколько в какой-то профессии платят, сократилась, а значимость того, чем занимаются ее представители, несколько выросла. Понятно, что коллективные представления о профессии часто довольно иллюзорны: для студентов бывает настоящим шоком выяснить, насколько их занятие не похоже на то, что они себе представляли в старшей школе. Сейчас большинство нефизических занятий — от профессоров до милиционеров — в основном связано с составлением всевозможной отчетности. Школьникам, возможно, этого лучше и не знать.

Государство может манипулировать престижем? Или такая возможность есть и у отдельных социальных групп?

Такими вещами сложно манипулировать. Там, где какое-то занятие в основном представлено в государственном секторе, можно поднять зарплаты — и результат не замедлит сказаться. Но это единственное, что государство может сделать и по понятным причинам обычно не очень хочет. Вряд ли государство или корпорация может повлиять на публичный имидж занятия. Больше всего тут возможностей у массовой культуры — взять, например, престиж советской физики, во многом возникший благодаря нескольким талантливым фильмам и книгам. Хотя и тут было множество других факторов: от успехов физики в первой половине XX века до относительной интеллектуальной свободы этой сферы от идеологического контроля — после изобретения атомной бомбы партийные философы уже не настаивали, что физика должна согласовываться с тем, что написано у Энгельса в «Диалектике природы». В менее удачливых дисциплинах это вызывало объяснимую зависть по отношению к физике. Хотя вряд ли партийный аппарат ставил перед собой задачу поднять таким образом престиж физической науки.

Чем вы можете объяснить влечение современного российского государства к советскому? Это попытка власти заморозить общество, чтобы не допустить перемен, или причина другая?

У влечения к советскому много сторон, и кознями политических лидеров тут мало чего можно объяснить. Роль государства не следует здесь преувеличивать. С одной стороны, есть личная ностальгия у людей, которые были детьми в советскую эпоху, — отчасти потому, что детство всегда так воспринимается, отчасти потому, что в СССР и правда хорошо было быть ребенком. Взрослым — уже на любителя, а ребенком — прекрасно. Например, если бы кто-то посчитал, то обнаружил бы наверняка, что у взрослых тогда в среднем было гораздо больше времени на детей, чем сейчас. Часы работы были ограничены, выходные — обязательны, да и вообще, она [работа] играла в жизни большинства людей куда меньшую роль, чем сейчас. С другой стороны, есть, конечно, теплые воспоминания о стране, которая одни ракеты запускала в космос, а перед другими заставляла трепетать, — и эти чувства вовсе не государство насадило, оно только отвечало на исходный запрос, поскольку нуждалось в массовой поддержке. Хотя, разумеется, такие настроения очень удобны для любой правящей группы, поскольку дают универсальный рецепт поддержания лояльности — в случае любой проблемы говори про кольцо врагов. Ну есть еще и третья вещь, которая очень важна. СССР довел до логического конца идеал рационально устроенного, регулярного, управляемого общества. Этот идеал придумал вовсе не Ленин, его можно проследить до XVII века по крайней мере, когда о стране уже думают как о владении государя, где все делается сообразно начертанному министрами плану. Петр I был с этим идеалом хорошо знаком. Отсюда почти навязчивый страх оставить хоть какую-то сферу без государственного контроля, который сейчас постоянно входит в конфликт с вроде бы рыночной экономикой.

Можно усмотреть в этом, конечно, желание построить вертикаль власти и держать в узде оппозицию — и да, это, наверное, тоже есть, — но тема противостояния хаосу, который наступит, если государство не будет все регулировать, не менее важна. Если вот сейчас провести опрос и спросить массу людей: «Согласны ли вы с тем, что государство должно играть большую роль в регулировании сферы Х?», то какое бы ни было Х, мы обнаружим, что большинство высказывается за. Так что этот идеал никуда не делся, и любой силе, которая борется за политическое влияние, придется с ним считаться.

В таком случае передача по наследству не только экономических ресурсов, но и источников этих ресурсов (например, государственных должностей) в XXI веке — это деградация общества или вполне нормальная с точки зрения социологии вещь?

Необычно для XXI века скорее то, что государственные должности вообще становятся источником экономических ресурсов для частных лиц, а остальное — продолжение этого. Все-таки идеал современной бюрократии — это беспристрастный механизм, который работает в интересах целого, а не тех, кто выполняет в нем какие-то функции. Разумеется, идеал нигде не воплощается полностью, но в России все, кажется, верят, что зазор очень велик. Нормальная ли эта вещь? Если понимать нормальность как вопрос статистического ожидания, то скорее да — большинство государств в мире такие, а вовсе не похожи на идеальные бюрократии. В этом смысле непонятно даже, правда ли Россия такая ужасно коррумпированная страна, какой она сама себя представляет, в сравнении с другими. То есть у нее ужасная репутация, русская коррупция — это прямо-таки национальный бренд, вроде водки и медведя, который парадоксальным образом поддерживается совершенно лояльными политическому руководству людьми.

Одна из ваших лекций на канале «ПостНаука» касается общего знания. Если говорить об этом в контексте коррупции, «Все знают, что все знают» — это уже не допущение, а больше похоже на факт. Неготовность изменить ситуацию — снова к вопросу об общем знании («Не знаю, что другие готовы что-то менять, а менять один я не хочу») или таково наше реальное отношение к хищениям из госбюджета или любой другой проблеме?

Когда Федор Бондарчук играет чиновника минобра, чиновник у него, разумеется, взяточник. Никто не поверит, что зритель поверит, что бывает чиновник, который не ворует. Хотя объективных данных о сравнительной коррумпированности стран просто не существует, а большинство рейтингов построено на данных опросов экспертов, которые воспроизводят те же самые стереотипы. Мы на самом деле не знаем, правда ли Россия сегодня такая уж пропащая страна по сравнению с другими, как все в это верят.

Мое личное ощущение, основанное на сфере, которую я более или менее знаю — высшем образовании, — тут был достигнут большой прогресс. В ранних 2000-х поступление на престижную специальность в университет первого ряда было по умолчанию или за деньги, или через связи, а покупка зачетов и экзаменов была не повсеместна, но достаточно распространена. Сейчас и то и другое вроде бы есть — вспомним недавний скандал с поступлением детей высших чиновников на целевые места, — но занимает уже маргинальное положение и затрагивает лишь проценты студентов. Но этот прогресс никто не заметил, хотя он и налицо. Я бы сказал, у России есть потенциал для эволюции в сравнительно некоррумпированную страну — хотя если рыба гниет с головы, здесь она будет здороветь с хвоста, и процесс займет некоторое время. Другое дело, что у всего есть цена. Коррупцию при поступлении в вузы победил в основном ЕГЭ, который в этом смысле оказался очень успешным проектом. Но у него оказались побочные эффекты — под него была перестроена вся система среднего образования с не всегда однозначными последствиями для качества. Та гора отчетности, о которой мы говорили, тоже возникает как раз из стремления бороться с коррупцией, произволом или пренебрежением своими служебными обязанностями. Но если против коррупции она и помогает, то занимаются преподаватели и милиционеры все равно не тем, что учат студентов и ловят преступников, а тем, что обзаводятся каким-то алиби, позволяющим им задним числом оправдать любое свое действие, доказать, что не было растраты или сговора. Эффекты борьбы с коррупцией тут напоминают аутоиммунное заболевание — защитную реакцию организма, которая может угрожать этому организму почище иной болезни. И тут предстоит еще найти какой-то баланс, которого пока не видно даже в перспективе.

Фото: VK