В MOÑ вышел очень крутой документальный спектакль «Чын татар». Вот что нужно о нем знать

Весной, во время карантина, руководительница фонда «Живой город» Инна Яркова решила прокачать свою команду и потратить вынужденное время простоя на обучение. Она позвала Наташу Боренко, которая общалась с нами по «Зуму», поговорить о формате театра горожан. Его еще называют свидетельский театр, театр от первого лица, но суть одна — это театр, в котором люди рассказывают о своем опыте сами, без посредников в виде актеров. В итоге нам задали придумать тему для такого формата и решить, с какой группой людей нам было бы интересно поработать. Кажется, это было время, когда по телевизору показывали сериал «Зулейха открывает глаза» и у многих татар в социальных сетях полыхало. Тогда мы с Айгуль Давлетшиной начали обсуждать, как вообще идентичность влияет на восприятие разных вещей. И подумали, что было бы хорошо сделать спектакль об идентичности вообще и о татарской в частности.

Поговорили и забыли. Но летом в «Зуме» проходила театральная лаборатория, посвященная этому жанру [театру горожан]. Туда я принесла эту идею про идентичность. В ходе лаборатории ко мне присоединились Дина Сафина и Гузелия Гиметдинова. По итогам лаборатории одобрили две заявки, в том числе и нашу.

Я историк и занимаюсь вопросами национальной идентичности. У меня были гипотезы, которые хотелось проверить в этом спектакле. Одна из них — что на данном этапе татарам, чтобы считать себя татарами, может, и не нужно знать язык. Также я предполагала, что история и культура народа имеют более важное значение в идентичности. Но из разговоров с участниками поняла, что это вообще не так. Люди могут не знать историю, довольно приблизительно представлять культуру, но твердо определять себя как татар.

Ну а личный интерес к проекту был в том, что заголовок «Чын татар» — это такая жесткая линейка, которой оценивают людей на татарскость. Хотелось понять, откуда она взялась и как работает.

Есть история про самоопределение (как ты чувствуешь себя сам), а есть про оценки других людей. Я могу считать себя кем угодно, но другие не считают меня татаркой, и мне нужно как-то с этим жить. Я тот человек, которого оголтелые религиозные татары называют манкурт: говорю и пишу на русском (в какой-то момент я сознательно перестала говорить на татарском), не исповедую ислам, не покрываю голову. Это мнение, с которым мне приходится сталкиваться в Татарстане. В то же время вне Татарстана мне прилетало за то, что я как раз татарка. И в этот момент хочется сказать окружающим: «Уже определитесь, татарка я или нет!» Мой запрос к проекту был такой: должны ли мы соответствовать ожиданиям и кто вообще придумывает критерии «татарскости». Помню, во время обсуждения участница Амина рассказывала, как ее критиковала по этому поводу другая женщина, которая в какой-то момент обронила фразу: «Я забочусь о твоем рае». Мы все удивились тому, как какая-то женщина поучает другую в полной уверенности, что у нее в кармане уже есть путевка в рай, и поэтому она может даже ею приторговывать. Мне интересно, что в голове у людей, которые говорят другому: «Ты ненастоящая татарка». Как будто их уже проверили и поставили штамп «чын татар».

В готовом варианте спектакля герои ушли в сугубо личные истории и воспоминания, и вот эта социальная часть немного отошла на второй план. Мне это в итоге не очень нравится, но в целом я все равно довольна проектом.

В декабре мы запустили open call для участников. Им нужно было заполнить небольшую анкету. Там не было жестких критериев отбора, вроде «участник обязан говорить на татарском языке». Главное, что человек, который подает заявку, должен считать себя татарином по любой кажущейся ему важной причине. Все отвечали разное. Ответ на этот вопрос, в общем-то, и есть сам спектакль.

Всего мы получили 51 заявку, отобрали 16. Трое отвалились в процессе — не совладали с нашим графиком. Встречи шли интенсивно, и это, конечно, никак не оплачивается.

Мы старались отбирать разнообразный состав. Даже обсуждали, что было бы классно, если бы выборка участников примерно совпадала с демографической статистикой республики: соотношение мужчин и женщин, возраст, социальный статус. Но у нас это, конечно же, не получилось, потому что большинство заявок было от молодых девушек. Но, тем не менее, мы попытались собрать разных людей с разными позициями и взглядами на тему.

Вся работа состояла из двух частей: первая — свободные разговоры о себе в общей группе, чтобы понять друг друга, интересы, мотивы и ценности. Второй этап — непосредственно сбор спектакля в текст.

Когда имеешь дело с непрофессиональными актерами, то, скорее всего, в итоге будет какой-то вербатим — монологи о себе от первого лица, объединенные одной темой, в данном случае — поиск самоидентичности. Каждый участник говорит о себе, потому что, естественно, 15 человек не могут говорить за всю нацию. Мы предложили им ответить на вопрос «Почему я считаю себя татарином / татаркой?» (или «Не считаю», «Нет» — тоже ответ) и попытаться придумать для этого удобную для себя сценическую форму, а не просто выйти и рассказать в микрофон. Собственно, многие предпочли именно рассказ, но есть исключения: кто-то весь свой блок поет, а кто-то танцует, не сказав ничего.

Наша задача — помочь им донести слова до зрителя. Мы могли чуток отредактировать и немного оформить текст, но все, что они говорят со сцены, они говорят потому, что хотят сказать именно это. После нам нужно было это собрать. И тут начинаешь думать режиссерски. Есть участница, которая рассказывает довольно острые вещи про язык, — мы ее сознательно поставили в конец, есть какие-то блоки на раскачку — они в начале (и тоже важны!).

В работе с непрофессиональными актерами всегда приходится идти за чужим интересом. Понятно, мы тоже хотели внести свои смыслы, предлагали на обсуждениях какие-то темы, предполагая, что дискуссии лягут в основу спектакля. Например, как-то обсуждали скандал вокруг башкирской художницы, которая нарисовала стриптизерш в национальном костюме и курэш, заложив в него гомосексуальный подтекст. В общем, в Башкортостане все оскорбились. Мы обсуждали этот случай, и сюжеты ее картин соотносятся с татарской идентичностью. Какие-то кусочки этих разговоров ушли в монологи, но это всегда желание и интерес участника. Мы ни разу не говорили: «Сейчас ты скажешь про это!»

Монолог участницы Гюльнары появился как раз после обсуждений. Во время разговоров выяснилось, что у всех участников центральное место в идентичности занимает фигура татарской бабушки-эби. Про нее рассказывали абсолютно все (про дедушку, кстати, никто). Гюльнара сейчас старше, чем была ее родная бабушка, когда она родилась. У нее еще нет внуков. Она рассуждает о том, что уже не соответствует этой высокой роли татарской эби. И это предмет ее рефлексии. На эби возложено столько ответственности по передаче наследия, языка, бытовых привычек — от слов и молитв до того, как правильно резать токмач [лапшу]. Гюльнара говорит: «Я так никого и не научила резать токмач. Неужели моя миссия провалена?»

На первой же встрече стало понятно, что язык — центральная часть идентичности. Об этом, так или иначе, упоминают все. Даже те участники, которые не говорят и не понимают татарский. В таком случае многие представлялись так: «Я татарин, даже несмотря на то, что не говорю на татарском». То есть они все равно определяли себя через язык, хотя уже утратили сам навык.

Языковой конфликт был и внутри группы. Анкету участника можно было заполнять на любом языке. Из 51 заявки мы получили только одну на татарском — от девушки Лилии. На первой встрече знакомства все говорили о себе на русском, но только она начала говорить на татарском. Но она почувствовала, что ее будут переводить, и постоянно прерывалась. Лиля, очевидно, попала в некомфортную ситуацию, когда нужно упростить речь, чтобы сделать ее переводимой. Это переживание вошло в ее монолог.

Поиск идентичности — это попытка опереться на что-то. Говоря о собственной татарскости, многие уходят в прошлое, рассказывают, как было и как должно быть, исходя из каких-то представлений, которые не имеют к современности никакого отношения. Кто-то опирается на религию. К слову, из всех участников только одна считает себя верующей мусульманкой. Когда мы спрашивали: «Татарин равно мусульманин?», все единодушно говорили: «Нет», но, тем не менее, большая часть татарских традиций пропитана исламом — поминки, аш, никах, шамаиль над дверью и прочее. Откинув это, получаем что-то связанное с деревенской традицией, которая тоже не имеет отношения к современной городской жизни. Что же остается? Может, поп-культура? Мы в том числе говорили про культурную апроприацию (поверхностный культ эчпочмака, свитшоты с вышивкой и прочее). Но, как я поняла, в нашей группе никого это не задевает. Возможно, мы не проговорили этот вопрос до конца и он остался немного подвешенным. Но вот участник Салават, к примеру, рассказывал, что боялся идти к нам, потому что ожидал, что мы отнесемся к идентичности поверхностным и колониальным взглядом, все ограничится стебом на уровне мемов «Течение несет меня в Татарстан». Но нам такое тоже неинтересно. Мы с участниками ищем альтернативную и соответствующую нынешнему времени опору в вопросе идентичности.

Большинство участников говорят на русском языке. Только два монолога полностью на татарском. Но они построены таким образом, что в целом понятно, о чем речь, хотя бы на эмоциональном уровне. Есть разные отношения татарского оригинала и русского текста, но несколько моментов мы сознательно оставили без перевода. Татароязычная аудитория поймет все, русскоязычная — на уровне эмоций. Оставить эти моменты на чистом татарском — наш режиссерский выбор.

Мы играли спектакль дважды. Оценки разные. Некоторые русскоязычные люди говорят, что их задевает финальный резкий монолог про татарский язык. Он задевает даже некоторых участников. Но мы думаем, что это, в общем, не проблема спектакля. Мне кажется, если в зале, услышав вопрос об однополых браках и увидев 18-летнего участника, который говорит, что хочет любить мужчин, вскрикивает от ужаса бабушка, то это уже хорошо. Это выход за зону комфорта. Он необходим. Так мы преодолеваем закрытость татарского традиционного общества и разрушаем табу на некоторые разговоры.

Мы, конечно же, не ставили спектакль, чтобы в чем-то убедить зрителей. Мы задаем вопросы — себе в том числе. Но культура вполне себе способна влиять на людей. Я начала учить татарский не потому, что от меня это требуют, а потому, что я хотела понимать песни Зули Камаловой или прийти в театр Камала и не слушать нудный перевод в наушниках. Я хочу учить язык потому, что мне нравится, что на этом языке происходит. Но спектакль мы, конечно, задумывали не ради какого-то влияния на людей.

После первого показа было бурное обсуждение. И оно практически полностью прошло на татарском языке. Тогда русскоязычный театральный критик Антон Хитров сказал: «Видите, что вы сейчас сделали своим спектаклем? Все эти люди публично заговорили на татарском!»