«Волга: Маршрут перестроен». Самарские художники — о главной российской реке и «Северной Кубе»

Мы сами придумали классификацию того, что делаем. Социальная инсталляция — ситуация, созданная при непосредственном участии модератора-художника. Яркий пример — «Рынок идей», который номинировался на премию «Инновация» в прошлом году. Там мы предлагали [посетителям] покупать идею за номинальную стоимость или имя. Человек, купивший идею за имя, должен был отказаться от него и реализовать [проект] от имени аут-группы «Муха». Мы выступали своего рода брокерами идей.

Ситуативная модель — скорее утопическая идея. [Мы хотели, чтобы] сами объекты без присутствия художника создавали некие ситуации. В начале года мы поставили задачей развивать эту историю, но планы поменялись в феврале. Сейчас у нас родилась новая история — про хождение.

Одной из основных задач будет проверка на доверие людей к художникам и друг к другу в целом. Принимать или не принимать на ночлег — на усмотрение каждого. Мы не ждем результат, он будет в любом случае непредсказуем.

Сейчас мы работаем с темой означающих и означаемых, с темой флага. Хочется прийти к флагу, который ничего не означает, только отражает нас и наше самосознание. Поэтому на выставке в Казани у нас стоит шесть флагштоков с авоськами вместо флага. Мы будем создавать свидетельства встреч с людьми и местами — всего шесть фотографий на «Полароид» за весь поход. Выберем самое важное и будем высылать почтой из деревень и сел. Это и поместим в авоськи. Мне кажется, мы дойдем быстрее, чем посылки, но в этом тоже что-то есть.

Природа интересует меня меньше, чем люди. Я родился не близко к Волге, в городе Чапаевске. Чтобы найти там реку и дойти до нее, нужно сделать усилие, поэтому у меня нет культуры воды. Когда переехал в Самару, увидел, что у новых знакомых и друзей такая культура есть. Они не могут представить себя без реки. А я могу и не думаю, что на мою жизнь и творчество она как-то влияет. Но обожаю волжские закаты и простор. Он есть и в степи, только Волга дает что-то другое.

Мне кажется, в Самаре люди относятся к жизни и миру вокруг с точки зрения вечности. Мы сделали что-то — значит, это будет всегда. Нет ценности оттого, что это не может пропасть. Но если перемены какие-то случаются, все новое самарчане тоже принимают как вечное. Такая постоянно сменяющаяся вечность — это забавно наблюдать. [И тут видна] параллель с Волгой — она действительно бесконечна, по крайней мере, на нашем веку. Но есть изменения — волны, приливы и отливы. Казань больше привязана к озерам. Кабан — это остановка: «Мы здесь надолго, это наше, мы здесь хозяева». Не то чтобы «вы — чужие», но «вы — гости».

Я во многом разделяю взгляды Авдея Степановича [Тер-Оганьяна] на искусство. Основной его девиз в том, что «современный художник всегда поперек мейнстрима». Если 90 процентов институций демонстрируют концептуальное искусство, значит, надо делать искусство, которое говорит само за себя и не нуждается в сложной концепции и пояснениях. Неважно, пейзаж это или натюрморт, важно, чтобы живопись не соответствовала общепринятым ожиданиям — например, через сознательное нарушение композиции, незавершенность. Но при этом без потери выразительности.

Несколько лет назад я прочитала книгу [Джона] Берджера «Искусство видеть». В числе прочего он говорил, что самым важным открытиям в живописи мы обязаны пейзажам. Этому жанру никогда не придавали особого значения, так как ценились портреты и исторические картины. Если художник вдруг писал пейзаж, то это чаще была работа для себя, а не на продажу. Как следствие, именно в этом жанре было больше экспериментов и находок, которые художники применяли потом в других работах.

Меня вдохновили его рассуждения. В частности, меня интересует, что современный человек воспринимает природу в том числе через гаджеты. Можно увидеть рельеф дна реки через эхолот, а ее русло — оптикой спутника. «Нечеловеческий» взгляд что-то добавляет к привычным пейзажам, и мне хочется уловить это в своих работах.

На [мое] искусство больше влияет не сама река, а разговоры о ней. Самые близкие люди воспринимают ее не так, как я. Я могу посмотреть на воду, искупаться и уехать. Мужу не обязательно смотреть и он не любит плавать, но потратит все выходные на поиск рыбы. Сестра каждый сезон уезжает за Волгу с палатками — ей важно просыпаться и засыпать рядом с водой. Она любит ее слушать и смотреть, и ей не обязательно в ней плавать. Сын тоже любит уехать с палатками к реке, но для него важнее всего своя палатка и автономность. Все ищут что-то [свое] и обязательно это находят: общение, отдых, свободу или улов.

Для меня река — это цвет, в который можно нырнуть и почувствовать его в разных состояниях: дождливый, сверкающий, солнечный, черно-фиолетовый, нежно-голубой или розовый. Я запоминаю ощущения и цвет. Мое любимое место для уединения с природой — Васильевские острова на Волге.

Свое любимое место для уединения с природой я показываю через искусство. У меня был проект «Земля» — выставка-акция, на которую люди приносили свои объекты из сакральных мест, а я отдавал им работы из земли. Для меня было важно не только рассказать о субстанции, которая находится в селе Рождествено, но и поучаствовать в миграции места. Чтобы объекты из его земли находились в интерьере у какого-нибудь коллекционера. Теперь из Рождествено эта земля поедет на выставку в Казань.

Мое искусство скорее не про природу, а про Рождествено. Я с детства езжу туда, и как-то пришло осознание, что село можно сравнить с Зоной из фильма «Сталкер». Оно имеет собственную личность, подает тебе знаки. В последних проектах, в том числе в «Земле», я общаюсь с этим пространством. Оно программирует меня как художника и диктует, что делать.

Я не знаю, что в современном мире называть природой. Такое ощущение, что у людей сложилось потребительское отношение к ней. В том числе у самарчан — тот самый «волжский гедонизм». [Горожане] воспринимают природу как что-то «красивое», откуда вынуто все неприятное. Они часто ездят в Рождествено, но не идут глубоко. А у меня последние четыре проекта как раз были про это место. Я ухожу вглубь, мне чужда тема пляжей, пикника, отдыха на природе.

Еще я думал, что значит для нашего города Волга. С одной стороны, это что-то потребительское, связанное с отдыхом, но одновременно — свобода. Наш город не распространен вглубь. Есть спальные районы, но все стремятся либо в центр города, либо на Волгу. И в центре на набережной можно посмотреть вдаль, через реку, в сказочное пространство свободы. Вид завораживает, и, по сути, Волга является тропинкой в сказочное, мистическое. В Самаре есть, конечно, стремление к одичанию, но перейти полностью в дикость, слияние с природой у человека не получится. Все равно, посещая места на той стороне Волги, мы остаемся гостями. Наверное, лучше так, чем если мы полностью отдадимся этим местам. Мы будем уже далеко не художниками (смеется).

Насколько мы бы ни были оторваны от природы, так или иначе, мы подчиняемся ее ритмам. Волга для самарчан — наверное, как и для казанцев, — психогеографический регистр. Она течет справа налево и разделяет два мира: урбанистический и природный. У нас есть целая культура «волжского гедонизма». Пять минут, и ты из центра городской жизни попадаешь в дичку, а там косули, волки, кабаны.

Формируется культура заволжского отдыха — палатки, номадический самострой, архитектура из г*на и палок. В этом есть что-то любопытное: город солнца, в который люди приезжают только гедонировать. Здесь в хорошем смысле царит коммунизм и все чиллят. Волга создает свой темп, которому Самара подчиняется. На улице можно встретить человека, который идет в шортах и сланцах посреди города, — Волга позволяет это делать.

Природа не занимает какое-то место, она всеобъемна. Мы делали паблик-арт-объект «Птичий квартал». Собирали с волонтерами почтовые ящики: либо находили в старом городе, либо выменивали у горожан на новые. Ящики в этом проекте увиты плющом, и это создает структуру живого-неживого. Это поэтичная метафора, мы очерчиваем ближайшее будущее. Там города — место, где равноправно живут разные виды животных, растений и человека.

Подразумевалось, что плющ будет жить в ящиках, но дендролог сказал, что его корневая система не выдержит. Поэтому мы засадили его вниз, под брусчатку. Когда через пару лет он достанет ящики, это создаст [комфортные] условия для домового воробья, который, надеюсь, здесь поселится. Плющ — его естественное укрытие.

Суть природы не в месте, а в настройке. Насколько ты готов встретиться с ней. У меня есть номадические практики, когда я выхожу и просто гуляю по дворам, вижу птичек, чувствую настроения во дворах города. Неслучайно Самара — это «Северная Куба». Если я еду на природу, я так же гуляю по Самарской Луке, болотам и озерам. Дело в оптике.

Ходят байки, мол, чтобы скрыться от полиции, дореволюционные самарские подпольщики ехали за Волгу. Тогда по реке проходила граница с Симбирской губернией, и они оказывались вне юрисдикции своих преследователей. В итоге ни самарская, ни симбирская полиция их не ловила — никому не было интересно заниматься чужими делами. В том числе об этом подзаголовок «Маршрут перестроен»: о неуловимости самарского искусства, уходящего от всех радаров. Мы меняем маршруты не только потому, что нам не оставляют выбора. В личностном контексте это реакция, попытка защититься, уйти от наблюдения и контроля.

Нынешний проект родился из нашего со «Сменой» решения сделать обменные выставки. Нужно было не просто показать «каких-то» художников, а рассказать о чисто самарском искусстве. С представленными именами я постоянно работаю, сейчас это наши самые активные авторы. Я решил включить и одного умершего художника, Евгения Казнина — мне кажется важным о нем рассказывать. Судьба одновременно удивительная и эмблематичная для Самары: выучился на живописца, поклонялся искусству, экспериментировал с веществами, сидел в сумасшедшем доме, рисовал природу, утонул. Человек, ушедший в творчество с головой.

Из-за нехватки частных институций художники во многом ориентируются на сотрудничество с государством и масскультом: музеи, выставочные залы, фестивали. Поэтому социальное и концептуальное направление выглядит невостребованным и даже опасным. В итоге к Природе обращаются все: и конформисты («пиши пейзаж, быстрей продашь»), и андеграунд с его протестным увлечением эзотерикой, космизмом, экологией и объектно-ориентированной онтологией. В кризисное время это естественно. После Венского конгресса 1815 года наиболее радикальные художники стали писать Лес.

Мне важны идеи Эрнста Юнгера о конфликте между естественным и технологическим. В 2018 году я делал выставку «Безумие Волги». Трансцендентность, метафизика, мистицизм самарского искусства, как и самарский гедонизм, стали нашей визитной карточкой. Так что связывать произведения с вольной туземной жизнью мне не впервой. Другое дело, что сейчас частная жизнь и личный опыт все чаще противопоставляются историческому контексту, и [название] «Безумие Волги» уже может звучать политически.

О будущей выставке казанских художников в Самаре деталей рассказать пока можно очень мало. Мы договорились со «Сменой», что выставка искусства Татарстана откроется у нас до конца года. Причем показать его мы бы хотели как можно шире — от казанского авангарда до новых имен.