Научный журналист Ирина Якутенко: «Популяризация науки невозможна без упрощений»

Если у вас проблемы с алкоголем, вы не можете перестать играть в онлайн-игры или систематически переедаете, нет смысла ругать себя за недостаток силы воли. Скорее всего, это у вас генетическое, а самобичевание — не самый удачный способ исправить природную ситуацию (впрочем, пускать все на самотек тоже не стоит). Приблизительно об этом новая книга биолога и научного журналиста Ирины Якутенко «Воля и самоконтроль. Как гены мешают нам бороться с соблазнами», казанская презентация которой прошла в лектории Зимнего книжного фестиваля «Смены» при поддержке издательства «Альпина нон-фикшн» и фонда «Эволюция». «Инде» поговорил с Ириной о генетических тестах, опытах на животных и будущем российской популяризации науки.

В книге вы рассказываете, что у вас у самой есть генетически обусловленные проблемы с силой воли (которые, впрочем, не помешали вам написать и выпустить эту самую книгу). Что это за проблемы и как вы их диагностировали?

Мне 34 года, и за это время вполне можно было заметить за собой многочисленные косяки: съесть лишнюю шоколадку, хотя обещала себе похудеть к лету, купить абонемент в спортзал, сходить пару раз и бросить — все это очень про меня. Еще я обожаю сидеть в соцсетях — и не только по работе (это, наверное, самая большая моя проблема). Значительная часть моей книги посвящена генетической компоненте силы воли, и чем глубже я изучала вопрос, тем длиннее оказывался список генов, которые отвечают за нашу способность бороться с соблазнами. Во время работы над книгой я пошла в одну из компаний, занимающихся генетическими тестированиями, и сдала анализ. Конечно, у них нет какой-то единой панели «генов воли» — просто потому, что никто до сих пор не объединял их в один список (насколько я знаю, моя книга — первое обобщающее исследование). Поэтому я сделала общий тест, самостоятельно нашла в нем нужные гены и выяснила, что у меня действительно присутствуют не самые «оптимальные» их варианты.

Что вам это дало? Вы ведь и так знали, что проблема существует, а генная терапия пока не очень распространена.

Это вопрос научного мышления. Гипотеза становится научной теорией только когда появляются строгие доказательства, а научная теория отличается от лженаучной тем, что имеет предсказательную силу. У меня была гипотеза: мои проблемы с самоконтролем могут обуславливаться проблемами в этом, этом, этом и этом генах. Я прошла тестирование и увидела, что все так и есть. Понятно, что выборка из одного человека не имеет научной ценности, но статьи, которые я изучала, написаны не на пустом месте, так что на деле подтверждений гораздо больше.

Моя книга состоит из шести частей. Первая — введение в проблему, последняя — практические рекомендации, как научиться достигать долгосрочных целей, несмотря на все внутренние косяки, обуславливающие проблемы с силой воли. В остальных четырех главах повествование развивается по мере усложнения уровней проблемы. Сначала я рассказываю о сахаре, потому что самая простая причина дефицита силы воли — это недостаток глюкозы. Если ты голодный, префронтальная кора — часть мозга, отвечающая за мышление, логику и контроль импульсивных решений, — будет работать плохо: банально потому, что ей не хватает топлива. Но некоторые люди и сытыми не могут сдерживать свои порывы. Причина в том, что их мозг работает не совсем так, как мозг чемпионов силы воли. В третьей части я подробно рассказываю, как работа разных областей мозга влияет на способность противостоять соблазнам и какие тут могут быть отклонения. Но почему у одного человека мозг работает так, а у другого иначе? Мозговые «винтики» — это вещества под названием нейромедиаторы, и два главных нейромедиатора, которые определяют, насколько человек может сдерживать свои эмоциональные порывы, — серотонин и дофамин (хотя есть и другие). За их метаболизм отвечает множество генов, и «неоптимальные» варианты этих генов — очень серьезные предикторы проблем с силой воли. «Плохим» генным вариантам посвящена четвертая глава. Впрочем, гены определяют нас не на 100 процентов: все мы слышали истории про однояйцевых близнецов, имевших радикально разные характеры и судьбы. Поэтому следующая глава — самая сложная — посвящена влиянию среды, способной усиливать или ослаблять генетический бэкграунд. В какой мере среда и гены влияют на силу воли — сказать сложно (хотя в пятой главе я пытаюсь частично ответить на этот вопрос).

Вы сказали, что психотерапевты успешно справляются с проблемой, — я была бы осторожнее с такими утверждениями. Чтобы так говорить, нужно знать статистику — может, они и правда преуспевают, но соответствующих исследований я не видела. Более того, недавно вышла научная статья, авторы которой повторили сотню психологических исследований и выяснили, что выводы примерно половины из них не подтверждаются в повторных экспериментах. Главная проблема психологических экспериментов — маленькие выборки. Вторая — субъективность исследований и слишком вольные интерпретации. Безусловно, кому-то психологи и психиатры помогают. Но биологи, которые исследуют механизмы различных психологических проявлений, подозревают, что правильно подобранная психотерапия может менять режим выработки все тех же нейромедиаторов. Любое наше привычное действие — это серия биохимических реакций: нейроны по цепочке активируются под действием нейромедиаторов. И если терапия помогла, у человека просто «загорается» другая цепь реакций. То есть фактически правильная терапия меняет работу мозга.

Бывают ли неизлечимые расстройства воли?

Не существует одного гена самоконтроля, который бы сломался и разрушил наши надежды стать волевым человеком, — речь идет о комбинациях, которые могут привести к большей или меньшей выраженности проблем. Излечения — то есть полного избавления от проблемы — тут быть не может: мы не можем поменять гены. Но есть техники, которые позволяют людям с расстройствами самоконтроля вести полноценную жизнь и добиваться долгосрочных целей. Как раз им посвящена шестая глава книги. Более того, некоторые из этих приемов помогают сдерживать порывы даже людям с крайней степенью импульсивности и проблем с самоконтролем — СДВГ (синдромом дефицита внимания и гиперактивности). В геноме таких людей сочетается очень много «неудачных» вариантов генов. В результате они настолько импульсивны, что не могут даже просто подолгу сидеть на одном месте. Кстати, благодаря СДВГ мы получили огромное количество знаний о биохимических механизмах, определяющих проблемы с самоконтролем. Сами по себе исследования самоконтроля спонсируются не очень хорошо — куда охотнее деньги выделяют ученым, в работах которых есть прицел на практическое применение. Например на создание нового лекарства, что актуально в случае с СДВГ.

Вы начинаете книгу с того, что сила воли — фактор, напрямую определяющий успех в жизни. С точки зрения эволюции это может значить, что «неуспешные» (слабовольные) постепенно исчезнут из популяции?

Эволюция сохраняет гены тех, кто оставил потомство, — ее не интересует, был ли человек миллионером или бомжом из-под забора. Поэтому, если проблема с силой воли не помешала человеку дорасти до половозрелого возраста и завести детей, он передаст свои гены дальше. Но если дефицит самоконтроля наложился на условия среды — например, человек в детстве начал играть в компьютерные игры, делал это всю жизнь, стал хикикомори, не выходил из дома, не завел партнера, — его гены элиминируются. Проблема, повторюсь, в том, что безволие не кодируется одним геном — если «плохих» вариантов у человека немного, глобальных проблем с силой воли он не испытывает, и такие варианты передаются в цепочке поколений.

Вообще современные антропологи спорят, продолжается ли эволюция человека до сих пор, и если да, то в каком виде. Изначально выживали самые приспособленные: например, женщина, которая в силу физиологических причин не могла разродиться самостоятельно, умирала при родах. Ребенок, родившийся с наследственным заболеванием или просто слабым, тоже чаще всего умирал, и его «дефектные» гены не передавались дальше. Сегодня мы на первых месяцах беременности знаем, кому нужно будет делать кесарево, и умеем спасать слабых младенцев, у которых еще 50 лет назад не было ни единого шанса. С одной стороны, это гуманно, с другой — мы повышаем число «неоптимальных» генов в популяции, мешая таким образом естественному отбору. Но, возможно, он по-прежнему идет, просто под него подпадают другие признаки. А вот какие — мы пока не понимаем.

Популяризаторов науки в России винят в чрезмерном упрощении материала. Далеко не все слушатели после ярких развлекательных лекций идут читать научные статьи, но самое опасное — многие, нахватавшись фрагментарных знаний, решают, что достаточно компетентны, чтобы рассуждать о науке и распространять информацию. Как эта ситуация видится вам изнутри популяризаторского сообщества?

Популяризация невозможна без упрощений. Если мы перестанем упрощать, можно будет на лекциях вслух зачитывать статьи из научных журналов. Причем статьи эти с каждым годом все более специализированные — бывает, например, что специалисты из одной области биологии с ходу не очень понимают, о чем пишут их коллеги из другой. Конечно, нельзя гарантировать, что 100 процентов слушателей отправятся после лекции в научную библиотеку, — это и не нужно. Но если не популяризировать, никто точно не будет читать никакие первоисточники. Количество знаний сегодня растет по экспоненте — о том, что нынешнее школьное и университетское образование не дает адекватных современности знаний, не сказал только ленивый. В этой ситуации популяризация помогает людям поддерживать хоть какую-то связь со стремительно меняющимся миром. И нет другого способа быстро рассказать, как устроен современный мир, кроме упрощения.

Но вопрос о степени этого упрощения важный. Попытка все зарегламентировать («так можно упрощать, так нельзя») вообще кажется мне опасным трендом. Степень упрощения — это зона ответственности каждого конкретного популяризатора. Если у него есть мозг и совесть, он не упростит до искажения, если нет — увы. При этом надо понимать, что недобросовестные люди или даже откровенные жулики есть в любой профессии — и среди врачей, и среди учителей, и среди ученых; странно было бы думать, что популяризаторы в этом плане какие-то особенные. Я не вижу простого и быстрого способа решить проблему, пока популяризаторством занимаются отдельные энтузиасты. Но постепенно эта сфера оформляется у нас как профессия — в нескольких российских вузах уже появились соответствующие магистерские программы. Когда будут выработаны профессиональные стандарты популяризации и сформирован институт репутации, искажателей станет меньше — они отбракуются все тем же эволюционным механизмом. На Западе этот процесс уже продвинулся довольно далеко. Там, конечно, тоже много ерунды, но в целом их пресс-релизы и новости о науке пока качественнее наших. В общем, нам нужно просто немного подождать.

Вы слышали выступление социолога Виктора Вахштайна на последнем «Слете просветителей», в котором он обвиняет популяризаторов в догматизации научных теорий и говорит, что видит много общего между популяризаторством и сектанством? Что вы о нем думаете (если не обращать внимание на явно провокаторскую интенцию)?

Скончавшийся недавно лингвист Андрей Зализняк однажды сказал: «Истина существует, и целью науки является ее поиск». Об этом же говорят популяризаторы. Это не означает, что наука не допускает ошибок, — еще как допускает, просто научный метод позволяет рано или поздно отлавливать их. Поэтому наука — самый надежный и достоверный способ познания мира. Но не нужно путать этот тезис с предположением, что наука всегда права, — а именно в этом Вахштайн обвиняет популяризаторов. Такой подход называется науковерием и он ошибочен, как и любой другой фанатизм. Надо сказать, я не знаю ни одного известного популяризатора, который страдал бы науковерием. Мне кажется, это спор с выдуманными оппонентами.

Одно из последствий слишком восторженного и некритичного восприятия популяризации — попытки повлиять на свое здоровье непроверенными методами. Крайняя форма самолечения и самодиагностики — биохакинг (который вы разбирали). Видите ли вы связь между распространением упрощенного знания и подобными явлениями?

Желание выпить волшебный порошок и обрести вечную молодость было у людей всегда — это не фишка XXI века. Просто раньше верили в магическую силу ослиной мочи и пепла сожженных в полночь на кладбище крыс, а теперь — в силу таблеток со сложными названиями. Причем эффект ослиной мочи тоже как-то объяснялся, и употребляющие ее были уверены, что следуют последним достижениям современности. Наука почти никогда не обещает мгновенных и простых решений — часто их попросту не существует. Но вникать в тонкости биохимии или нейрофизиологии, чтобы понять, как устроен твой организм и как его можно улучшить, мало кому охота. «Волшебные» таблетки обещают простое и быстрое решение — это именно то, что соблазняет людей в лженауке и шарлатанстве. Так что биохакинг — просто новая форма старой проблемы: магического сознания людей, стремления получать желаемое быстро и без усилий.

Какой путь результаты исследований проходят с момента публикации в профильном научном журнале до появления в обычных СМИ? Если даже профессиональные биологи не понимают друг друга, как можно верить научным журналистам?

Есть идеальный цикл работы научного журналиста, который описан во всех профессиональных пособиях. Сначала ты смотришь первоисточник — еще до того как вышел пресс-релиз о научном исследовании, потому что, если ты научный журналист с репутацией, у тебя есть доступ к этой информации. Ты читаешь статью, связываешься с автором исследования и с другим ученым из этой области. Берешь комментарий автора и стороннего независимого эксперта и пишешь заметку. В России эта схема почти не работает — большинство наших журналистов смотрят на то, что написали западные коллеги, причем даже не в профильных, а в популярных СМИ, и переписывают их материалы своими словами, в лучшем случае дополняя по другим проверенным источникам.

Причин у этой грустной ситуации несколько. Главная — скорость работы и «норма выработки». Штатный журналист должен написать, скажем, пять научных новостей в день, поэтому у него нет времени читать статью в оригинале и дожидаться комментариев всех экспертов. На Западе в профессии больше фрилансеров, которые могут себе позволить как следует разобраться в теме. А еще наши журналисты часто не знают английского или стесняются писать авторам напрямую.

Что касается специализации научных журналистов, ситуация постепенно меняется. Раньше было много универсалов — людей, которые и про физику могли написать, и про биологию; сейчас появляются более узкие специалисты. Но вообще научные журналисты тем и отличаются от ученых, что должны иметь широкий кругозор (хотя ученым это тоже полезно). Не обязательно одинаково хорошо разбираться в химии, биологии и квантовой механике, но представлять, куда в целом движется современная наука, — их профессиональная обязанность.

Вы сказали, что научное знание сегодня обновляется очень быстро. При этом в вашей книге есть ссылки на исследования, например, 1950-х годов. Это допустимо?

Старые исследования, которые упоминаются в моей книге, — это классика нейрофизиологии и психологии, база, на которой строится все остальное. Объясню на физиках: они могут, например, исследовать нанотехнологии или квантовый эффект Холла, но при этом закон Ома никто все равно не отменит. Конечно, нейрофизиология — молодая отрасль, так что тут даже база может корректироваться. Но незначительно. Например, долгое время считалось, что дофамин сам по себе отвечает за удовольствие, но недавно выяснилось, что дело в других веществах, а дофамин дает лишь предвкушение удовольствия.

В книге и во время лекции в «Смене» вы приводили много примеров научных опытов на животных — в частности на крысах. Корректно ли переносить результаты таких экспериментов на людей?

Недобросовестные популяризаторы любят выпускать материалы с заголовками типа «ученые выяснили, что овес вызывает оргазм». Ты кликаешь, читаешь и выясняешь: речь об оргазме у мышей или даже каких-нибудь дрожжей, да и не оргазм это вовсе, а какой-то комплекс переживаний, похожий на него. Это пример некорректного упрощения (и плохого заголовка). Чем сложнее процесс, который мы изучаем, тем менее корректно напрямую переносить результаты с животных на людей. Базовая биохимия — дыхание в клетках, окисление и так далее — одинакова у всех эукариотов (то есть у всех организмов, клетки которых содержат ядро), поэтому таким экстраполяциям можно верить. Итоги опытов на мышах, в которых исследуются относительно простые эмоции вроде страха, стресса или удовольствия, с некоторыми оговорками тоже можно переносить на людей. Но во всем, что касается высшей нервной деятельности, так делать не стоит.

Некоторое время назад комитет по этике почти полностью запретил опыты на обезьянах. И это проблема, потому что высшие приматы — лучшая модель для изучения работы мозга и тестирования лекарств, и теперь исследования несколько застопорились. С одной стороны, хорошо, что этика вошла в науку, — некоторые ученые обращались с обезьянами неоправданно жестоко. С другой — у крыс и кроликов нет префронтальной коры, поэтому результаты экспериментов на них не дают ответов на многие вопросы. Впрочем, до крыс этика тоже добралась: перед каждым экспериментом ученому нужно обосновать, почему ему придется убить именно столько грызунов, а не меньше. Кажется, сегодня защищают всех, кроме мух — их пока продолжают морить пачками. Лично я не разделяю восторга от пометки «не тестировалось на животных» на лекарствах и косметике — да, в процессе некоторых опытов животные погибают, но если мы будем спасать жизни животных, неизбежно потеряем жизни людей.

Фото: Булат Рахимов