«Телевидение умножает одиночество». Отрывок из книги «Вернер Херцог. Путеводитель растерянных. Беседы с Полом Кронином»

С 22-го по 28 июля в Свияжске проходит фестиваль дебютного документального кино «Рудник» (о фильмах и трансфере до острова можно прочитать здесь). В этом году в жюри фестиваля вошли режиссер Наталья Мещанинова, режиссер и преподаватель Лодзинской киношколы Мацей Дрыгас и главный редактор издательства Rosebud Publishing Виктор Зацепин. В июле издательство выпустило книгу киноведа Пола Кронина, в которую вошли его беседы с немецким режиссером Вернером Херцогом. «Инде» публикует фрагмент главы «Адекватная образность», в которой Херцог рассказывает о своих героях, связи между собственными фильмами и образами, которые никому не нужны.

Адекватная образность

Есть ли у вас своя идеология, которая скрывается между строк рассказываемых вами историй?

«Рассказанной истории», как вы это называете, вполне достаточно для фильма. В фильмах Стивена Спилберга может быть уйма спецэффектов, но люди ценят их за то, что все крутится вокруг мастерски рассказанной истории. Спилберг по праву занимает свое место, потому что понимает то, чего не возьмут в толк режиссеры, озабоченные лишь калейдоскопом сверкающих картинок. Если история в художественном фильме не работает, то не работает и сам фильм.

Кадр из фильма «И карлики начинали с малого»

Мои фильмы являются мне как сны наяву, безо всяких объяснений. Я никогда не пытаюсь понять, что они означают. Я думаю лишь о том, как рассказать историю, и даже если эти образы лишены логики, я позволяю им захватить меня. Ко мне приходит идея, и затем, некоторое время спустя, когда я еду на машине или иду пешком, это размытое видение становится яснее, как будто наводится фокус. Я вижу фильм перед собой, как на экране, и вскоре он принимает такие отчетливые формы, что я могу сесть и записать на бумаге все образы, которые явились мне. Я не сажусь за сценарий, пока не увижу и не услышу весь фильм целиком — героев, диалоги, музыку, места съемок. Я никогда не писал для других режиссеров, потому что я вижу свои сюжеты особенным образом и не хочу, чтобы к ним прикасался чужой. Пишу я так: сижу перед компьютером и луплю по клавишам. Начинаю с начала, пишу быстро, пропускаю все, что не является необходимым, всегда фокусируюсь на том, что важно для сюжета. Не могу писать без спешки. Если на сценарий нужно больше пяти дней, значит, что-то с ним не так. История, написанная таким образом, всегда будет полна жизни. «И карлики начинали с малого» я увидел перед собой как страшный сон и записал его крайне старательно, стараясь не упустить ни одной детали. Я просто выплеснул все это на бумагу и сделал не более пяти опечаток во всем тексте.

Люди чувствуют, что я ориентируюсь в пространстве, что я знаю, откуда пришел и куда направляюсь, — вполне естественно, что они пытаются найти в моих фильмах идеологию. Но никакой идеологии там нет, насколько я сам могу судить. Нет у меня никаких философских идей, которые вели бы нас через туман повествования. Могу сказать лишь одно: я понимаю мир по-своему и могу выразить это понимание при помощи фильмов и образов, которые понятны и другим людям. Не люблю сыпать именами, но какую идеологию можно приписать Конраду, Хемингуэю или Кафке? Гойе или Каспару-Давиду Фридриху? Посмотрев мои фильмы, некоторые зрители беспокоятся, потому что не могут ткнуть пальцем и сказать — вот его кредо. Даже под пытками я бы сказал, что мое кредо — это сами фильмы и моя способность их снимать. Но это не убедит людей, которые смотрят мои картины туннельным зрением, словно бы через соломинку из «Макдоналдса». Они продолжают искать. И неудивительно, что отчаиваются.

Некоторые из этих любителей молочных коктейлей обнаружили сквозные темы в ваших работах.

Готов поверить, но не просите меня о том же. Фильм — это проекция света, которая становится чем-то другим только в глазах смотрящего, если смотрящий способен найти связь между увиденным и тем, что спрятано внутри него. Каждый достраивает истории и образы по-своему, всякий взгляд уникален, и мне всегда казалось, что объяснять смысл моих фильмов — никудышное занятие. Мнение публики, сколь угодно далекое от моего, свято. Всякий раз, когда меня спрашивают, кончает ли Строшек с собой в финале «Строшека», я говорю: вы вольны выбирать тот финал, который вам более по душе. Если кто-то ждет от меня по этому поводу громких заявлений, пусть лучше отложит книгу и нальет себе бокал вина. Вот строчка из Уолта Уитмена: «Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни: / Когда я даю, я даю себя». Ни один из моих фильмов не родился из глубоких философских размышлений. Мой способ выражения определенных идей, наших сокровенных надежд и страхов, терзающих нас, — это их воплощение на экране.

В толпе людей, пишущих о кино, очень много тех, кто приучен думать особым образом, анализировать работу художника, изучать надуманные связи, выдавать некие твердокаменные, модные теории и выпячивать по ходу дела все свои обширные познания. Они вычитывают в моих картинах свои собственные интеллектуальные миражи и собственный взгляд на жизнь, находят тайные смыслы там, где их искать вовсе не нужно, марают страницу за страницей запутанной и бессмысленной прозой. Не могу сказать, правы они или нет. Они существуют в своем мире, а я — в своем. Я хочу прежде всего обращаться к инстинктам людей. Когда я показываю зрителям свой новый фильм, я надеюсь, что они возьмут с собой лишь свои сердца и головы, и еще немного сочувствия. Большего я не прошу. Кино не принадлежит ученым — это искусство неграмотных. Фильмы нужно просто смотреть, безо всяких заранее сложенных мыслей и представлений. Это хорошо понимал Анри Ланглуа: во Французской Синематеке он показывал фильмы со всего мира — на бенгальском, китайском, японском, португальском языке — без субтитров. То есть зрители должны были воспитывать в себе сообразительность и проницательность, не имеющие ничего общего с рациональным мышлением. Они фактически развивали в себе безграмотность, прикоснувшись к врожденной, но обычно дремлющей способности человека.

Но ведь вы сами должны видеть какие-то связи между вашими фильмами.

Меня называют маргиналом, но даже если все считают меня эксцентриком, я знаю, что на самом деле нахожусь в центре. В моих фильмах нет ничего эксцентричного; эксцентрично все остальное. Я никогда не считал отщепенцем, например, Каспара Хаузера. Да, его все время оттесняли на обочину, он стоял от всех особняком, но при этом проник в самую суть вещей. Настоящие чудаки — это люди вокруг него, с искалеченными душами, превращенные в ручных свиней или обычных буржуа. Агирре, Фини Штраубингер, Строшек — герои того же порядка, что и Каспар Хаузер. Из той же породы — Вальтер Штайнер, Хиас в «Стеклянном сердце», Войцек, Фицкарральдо, аборигены из фильма «Где грезят зеленые муравьи» и жители пустыни из «Фата-морганы». Взгляните на Райнхольда Месснера, Жана-Беделя Бокассу, Носферату, на самого Клауса Кински или на Владимира Коколя, слепоглухонемого героя фильма «Страна безмолвия и тьмы», — он связан с миром только мячиком, который чеканит своей головой, да крепко прижатым к груди радиоприемником, совсем как Каспар, играющий с деревянной лошадкой. Среди них нет клинических сумасшедших. Это общество, в котором они оказались, сошло с ума. Карлики, бредящие солдаты или аборигены в моих фильмах — это люди, а не уродцы.

Я всегда чувствовал, что все мои герои, и выдуманные, и настоящие, — члены одной семьи. Не могу с ходу сказать, что их объединяет, но если кто-то из этого клана встретится вам на улице, вы сразу же интуитивно узнаете его. Если вы посмотрите все мои фильмы за один присест, вы увидите переклички, связи и сходства между персонажами. Они не отбрасывают тени, они возникают из темноты, у них нет прошлого, их не понимают и унижают. Случайно включив телевизор, вы за десять секунд поймете, что смотрите мой фильм. Для меня мои картины — это одна большая работа, один большой рассказ, который я веду уже полвека. Как отдельные кирпичи, складываясь, образуют дом, так и мои фильмы, взятые вместе, составляют нечто большее, чем каждый из них по отдельности.

Кадр из фильма «Где грезят зеленые муравьи»

Изучая этих людей, узнаем ли мы что-то о среде их обитания?

Чтобы больше узнать о зданиях, улицах и устройстве неизвестного города, надо взобраться на холм с хорошей панорамой, а не выйти на главную площадь. Только взгляд издали, с окраин, поможет понять среду, в которой живут персонажи.

Насколько вам близки персонажи ваших фильмов?

Я испытываю к моим героям огромную симпатию; Йорг Шмидт-Райтвайн даже однажды пошутил, что я сам должен играть все роли во всех своих фильмах. Я не такой уж плохой актер, и в некоторых своих картинах мог бы, при необходимости, сыграть главную роль. Я никогда не сумел бы сделать фильм — документальный или художественный — о человеке, к которому я не испытываю сочувствия, восхищения или любопытства. Если говорить о Фини Штраубингер из «Страны безмолвия и тьмы», о Бруно С. из «Загадки Каспара Хаузера» или о Дитере Денглере, эти люди оказались очень важны не только для моего творчества, но и для моей жизни. Я научился у них очень многому. Врожденное чувство собственного достоинства, которое они излучают, хорошо заметно в фильмах. Я чувствую, что мы с ними из одного теста.

Смотрите ли вы телевизор?

Одно из великих достижений социума — наша способность создавать истории; мы занимаемся этим с неандертальских времен. Мы должны дорожить этим пламенем, горящим внутри нас, и на коленях благодарить Создателя за дар рассказывать истории, который понимали и ценили уже пещерные люди, собираясь у костра. Но сегодня, при помощи телевидения и бесконечной рекламы, потребительская культура уничтожила всякое подобие достоинства, которым мы некогда обладали. Мы разрываем и ломаем истории ради выгоды. Мы растем в окружении историй длиной в 15 секунд, привыкаем к головокружительному темпу в кино. Пройдут десятки лет, и наши праправнуки будут изумляться тому, как жестоко мы поступили с такой бесценной нашей способностью, как сочинительство, как мы обесценили его, осквернили и разорвали на части рекламой. С тем же изумлением мы сейчас смотрим на наших предков, для которых рабство, смертная казнь, сожжение ведьм и инквизиция были приемлемыми повседневными явлениями. Потомки осудят нас за то, что мы не закидали телеканалы гранатами, не наказали их за природную трусость, не взяли в руки оружие и не захватили эти позорные места, где чтут лишь одно зловредное божество — Рейтинг. Это их Золотой телец. Ко мне и моим картинам это не имеет никакого отношения.

Наша культура, особенно телевидение, сегодня делает нас инфантильными. Она унижает наше достоинство и убивает воображение. Можно, я скажу херцоговский афоризм? Мир принадлежит читающим. Смотрящие телевизор теряют его. Одинокое сидение перед телеэкраном не сравнится с тем опытом, который приобретаешь, находясь среди людей, в эпицентре коллективных грез. Телевидение умножает одиночество. Вот почему в ситкомах есть закадровый смех: они делают все, чтобы вы вашего одиночества не замечали. Телевидение — отражение мира, в котором мы живем, настроенное по самой низшей шкале предпочтений. Оно убивает спонтанность воображения и разрушает нашу способность развлекать себя, лишает нас терпения и восприимчивости к важным деталям.

Стоит мне подумать, что телевидение достигло дна в своей гнусности, тупости и лени, как оно это дно пробивает. Когда директор телеканала, заказавшего фильм «Маленький Дитер хочет летать», впервые посмотрел картину, он первым делом спросил, где находится туалет, потому что ему надо срочно проблеваться. «Безусловно, это худший фильм, который я видел в жизни», — сказал он и перенес его из праймтайма в ночной эфир, когда все нормальные люди спят и уж точно не смотрят его канал. Когда фильм собрал кучу наград и хвалебных отзывов, он сказал, что, может быть, картина не так уж плоха. Более свежий пример моего сотрудничества с телеканалом — фильм «Встречи на краю света», весьма успешный среди зрителей. В закадровом комментарии этой картины есть такой момент: находясь на полярной станции Мак-Мёрдо в Антарктике, я говорю об «омерзительных студиях аэробики и классах йоги». Руководители телеканала настаивали на том, чтобы убрать эту фразу — они не хотели оскорблять домохозяек, которые могли увидеть фильм, и в конце концов умыли руки, продав картину за десятую часть от вложенного. А может быть, их возмутило слово «эволюция», которое произносит в кадре один из ученых. Концепция дарвинизма оскорбляет примерно половину населения США. Я вдалбливаю своим студентам из Школы Шельмеца, что они должны быть готовы к такому отношению.

Фото со съемок фильма «Маленький Дитер хочет летать»

Наверное, я выгляжу критиканом, но, к счастью, здесь есть и другая сторона. Телевидение дарит нам невероятные утренние прямые эфиры: например, бой Мухаммеда Али с Джорджем Форманом или высадку на Луне. Глядя на это, я был в таком восторге, что у меня чуть сердце не разорвалось. За последний десяток лет уровень сценариев на телевидении стал выше. Очень приятно наблюдать за тем, как зрители погружаются в сложные, хорошо продуманные сюжеты, которые развиваются на протяжении нескольких лет. Многие из этих телесериалов прекрасно написаны, сыграны и поставлены, отличаются хорошим ритмом и продуманностью наперед.

Расскажите о том, что вы называете «неадекватной образностью» современной цивилизации.

Мы не можем и не хотим искать свежие образы, поэтому нас окружают образы затасканные, банальные, никуда не годные и выдохшиеся, хромающие и еле волочащие ноги где-то в хвосте культурной эволюции. Когда я смотрю на открытки в сувенирных лавках, на фотографии и рекламу в журналах, когда я включаю телевизор или захожу в турагентство, где висят плакаты с надоевшим Большим Каньоном, я чувствую, что назревает беда. Человеку без памяти будет очень трудно выжить в этом мире — так же трудно придется и тому, кому не хватает образов, чтобы отразить свое состояние души. Мы, человечество, уже имеем представление о некоторых грозящих нам опасностях. Мы знаем, что надо всерьез опасаться глобального потепления и перенаселения планеты. Мы уже сообразили, что разрушать экологию тоже опасно, что мы транжирим наши ресурсы с ошеломляющей скоростью. Но я считаю, что потеря способности к правильному подбору образов — опасность не меньшего масштаба, такой же дефект, как отсутствие памяти. Я буду повторять это, пока смогу: мы вымрем, как динозавры, если разучимся подбирать адекватные образы. Мы должны уметь приспосабливать наш визуальный язык к новым и непредвиденным ситуациям. Если мы утратим изобретательность, если перестанем создавать свежие образы, мы захиреем в развитии и разучимся справляться с непредвиденными вызовами судьбы. Слишком многие образы застыли намертво и, как следствие, потеряли смысл. Посмотрите на образ Христа в западной иконографии — он не меняется с XIX века, со времен безвкусной назарейской школы живописи. Такой застой — верный признак того, что христианство отживает свой век. Почему никто не пишет Иисуса пузатым или смеющимся? Вспомните Францию 1870-х: промышленная революция уже изменила страну, а художники упорно изображали наполеоновскую эпоху. Импрессионисты не заглядывали в будущее, они просто догнали свое время. То же и с языком. В Латинской Америке говорят на очень живом испанском языке, в сравнении с формальным кастильским наречием: как будто покорение Нового Света парализовало язык на родине, создав какой-то тупик, из которого теперь нужно найти выход. Когда язык становится неподвижным, неспособным к изменениям, породившая его культура исчезает в бездне истории.

Нам нужны образы, которые сопрягались бы с нашей цивилизацией и с нашим мироощущением, поэтому я рад любому фильму, который ищет что-то новое, — даже неважно, в каком направлении. Однажды я увидел поразительный фильм Тео Ангелопулоса, который длился четыре часа. Все говорили, что он слишком длинный, но эти образы пробудили во мне новые идеи, так что мне он показался слишком коротким. Поиск незатасканных образов — это вечная борьба, наш долг — продолжать эти раскопки, рыться, подобно археологам, в наших оскверненных ландшафтах. Мы живем в эпоху, когда традиционные ценности устаревают на глазах, когда чудесные открытия совершаются ежегодно, когда каждую неделю происходят катастрофы невероятного масштаба. В древнегреческом слово «хаос» означает «зияющая пустота». Самый эффективный способ борьбы с хаосом — создание новых форм литературы, музыки, поэзии, искусства и кино.

«Вернер Херцог. Путеводитель растерянных. Беседы с Полом Кронином», Пол Кронин, Rosebud Publishing, 2019

Фото: imdb.com