Писатель и журналист Дмитрий Гавриш: «Представьте, что каждый выпуск новостей начинается с репортажей об обстрелах и жертвах военных действий»

Книга швейцарского писателя и журналиста украинского происхождения Дмитрия Гавриша «Дождя не ждите. Репортажи» вышла в издательстве «Смена» в преддверии Летнего книжного фестиваля. Сборник из трёх репортажей — о Сочи, Крыме и жизни одного из последних в Европе лепрозориев — выпустили при поддержке швейцарского совета по культуре «Про Гельвеция». Книгу можно купить в книжном магазине «Смена». В интервью Алмазу Загрутдинову Дмитрий Гавриш объяснил, почему европейскому читателю интересны тексты о странах бывшего СССР и как Россия для швейцарского журнала оказалась в одном ряду с Бразилией, Индией, Египтом, Китаем и ЮАР.

Дмитрий, расскажите об истории публикации книги «Дождя не ждите. Репортажи».

Изначально я писал эти тексты для швейцарского журнала Reportagen. В последние годы я много работаю для них, езжу по разным местам и пишу. Позже меня пригласили в Казань для участия в дискуссии «Литература после / между fiction / non-fiction» на Летнем книжном фестивале, куда также приехал польский писатель Анджей Стасюк. Было бы странно вести с казанскими зрителями диалог, зная, что они не знакомы с моими текстами, так как их не было на русском языке. Я попросил перевести их, и мы быстро пришли к идее издания книги «Дождя не ждите. Репортажи».

Тексты, включённые в сборник, так или иначе связаны с российским контекстом. Первый репортаж написан в Сочи в феврале 2016 года, второй — из украинского села Кучурган, где находится один из последних в Европе лепрозориев. Я был в этом селе в сентябре 2013 года, то есть за два месяца до майдана в Киеве. Текст про лепрозорий опубликовали в разгар конфликта на востоке Украины. Первая его часть написана до этих событий, а вторая, короткая, часть описывает ситуацию в мае — июне 2014 года. Его планировали опубликовать ещё в конце 2013 года, но начался майдан, и было бы странно выпускать на таком фоне текст о прокажённых. Ситуация становилась всё хуже, и для того, чтобы текст вышел, мне пришлось вновь связываться с героями, чтобы сделать материал более актуальным. Третий репортаж посвящён Крыму, в нём описан месяц моего пребывания там в ноябре 2013 года. В Крыму я просто отдыхал, это был частный визит, но публикация вышла в журнале через год после оккупации — или возвращения — Крыма, кому как больше нравится.

Как вы думаете, чем был обусловлен интерес журнала к России, учитывая, что заказы на текст вы получили до обострения политической обстановки?

Никто не планировал спекулировать на актуальных политических событиях. Каждый раз я писал истории о людях. В хронологически первом тексте — про прокажённых — меня интересовало, как общество и государство обращаются с больными людьми, имеющими заметные уродства во внешности, как это рождает страх и отчуждение. Это похоже на ситуацию с беженцами, когда проводится черта между «здоровыми и красивыми» коренными жителями и «иными» приезжими. Но в этом случае речь идёт о том, как государство обращается со своими же гражданами, которым не повезло тяжело заболеть в детстве.

Вы говорили, что Reportagen отправил журналистов в Индию, Египет, Бразилию, ЮАР, Китай, чтобы написать тексты для специального номера. Вас отправили в Россию. Почему её включили в один контекст с этими странами?

Здесь не нужно искать новых смыслов. Такой выбор не значит, что Россия для Европы — это экзотичная страна вроде Китая или Индии. Причина простая: существует экономический союз БРИКС, в каждой из этих стран есть представительство швейцарского фонда «Про Гельвеция». Журнал отправил профессиональных репортёров в самые экстремальные страны, но писателей от такой участи поберегли и отправили туда, где есть поддержка фонда. Если посмотреть внимательно, то мы увидим, что во всех этих странах происходят важные политические, культурные, экономические процессы. Россия, конечно, тоже в числе таких стран, и изменения внутри неё беспокоят другие государства.

Какие цели вы преследовали, когда писали текст о Крыме?

Он самый литературный из всех, потому что я не писал его для журнала. В Крыму я работал над пьесой, а вовсе не был в командировке как журналист. Потом искал возможность написать о пребывании там. Текст начинается с того, что пара решает поехать из Киева в Крым не в сезон, когда уже холодно и Чёрное море сильно штормит. Ощущение Крыма поздней осенью 2013 года сильно беспокоило меня в момент начала известных событий. Так родился этот рассказ.

Как воспринимает эти тексты европейская аудитория?

Репортажи написаны на немецком языке, текст про Крым я презентовал на литературных чтениях в Германии ещё до публикации. Люди плакали. Реакция на «Лепрозорий» — смесь любопытства и ужаса. Понятно, что такое место вызывает интерес, хотя истории героев, которые в детстве думали, что идут в больницу на пару недель, а в итоге оставались на всю жизнь, — ужасны. В тексте про Сочи есть формальный эксперимент, он состоит из обрывков разговоров сочинцев. Получается, как будто говорит сам город, а возможно, и Россия, учитывая, что туда съезжаются со всей страны. Я драматург и знаю, как писать устную речь. Но ещё перед вылетом решил, что попробую документальный формат. Это риск и для журнала, и для меня — все могло не получиться. Но уже в аэропорту, прислушавшись к людям вокруг, я понял, что это единственный правильный вариант. По сути это не текст, а радио с потоком мыслей горожан.

Текст о Сочи, «Дождя не ждите», привязан к Олимпиаде 2014 года, но вы писали его в 2016 году. По-вашему, срок в два года — достаточное время для переосмысления больших событий?

У меня не было цели писать о влиянии Олимпиады на город. Но я с удивлением обнаружил, что Сочи зациклился на ней: горожане постоянно вспоминают событие, весь город всё ещё заполнен олимпийской символикой и туристами в форме российской сборной. Я учился в Берне, в 2008 году там был чемпионат Европы по футболу. К событию так же сильно готовились, много чего построили и обновили. Сейчас в Берне практически нет следов чемпионата. А в Сочи олимпийские кольца встречают тебя уже в аэропорту и преследуют везде. В центре города каждый миллиметр свободной земли застроен гостиницами и торговыми центрами. Я видел 20-этажный дом, построенный во дворе хрущёвки. Всё это сейчас пустует. Каждый раз, когда я спрашивал людей о Сочи, речь сразу заходила об Олимпиаде. Когда позже я собирал текст, в середине сознательно пытался убирать упоминания о ней, так как мне самому надоело. Видимо, горожане переживают Олимпиаду как травматичный опыт: у них был адский период «большой стройки», нечестного обращения с частной собственностью и разгона малого бизнеса. Я думаю, люди ещё долго этого не забудут.

Вы писали каждый репортаж отдельно, но читатель, увидев их в одной книге, будет искать сходство. Можете сами сказать, что объединяет эти тексты?

Мне кажется, эти тексты можно объединить темой нарушенных коммуникаций. С одной стороны, мы живём в мире без границ, с другой — нам не хватает продуктивного частного общения. В Сочи было заметно, что представители малого бизнеса, лишённые возможности донести свой голос до власти, хотели высказаться мне. Героев «Лепрозория» государство просто заперло. Страх мешает налаживанию контакта. В «Крыму» ситуация обратная: герои бежали от мира, чтобы остаться наедине с собой, но коммуникация навязывается им извне. Понятно, что это не локальный феномен России и Украины. Я живу в Берлине, вижу ситуацию с мигрантами, здесь также страх мешает наладить контакт. Хотя ситуация в больших и маленьких городах различается. Там, где меньше людей и разнообразия, местные сильнее подвержены стереотипам и более насторожены. Бывали случаи, когда на востоке Германии поджигали дома, предназначенные для беженцев, ещё до их приезда. В городах, подобных Берлину, где исторически сходились люди разных наций и религий и сложно понять, кто является коренным жителем. Там отношение к Другим проще.

На презентации книги в «Смене» вы говорили, что любой текст — политический. Поясните этот тезис.

Есть прямая политическая литература: что-то социальное, агитационное. Хорошая литература создаёт другой мир, другую возможную жизнь. Читатель замечает разницу собственного мира и мира книги. В этой разнице или в этой пропасти таится большая энергия, заставляющая задуматься о жизни, — текст, таким образом, влияет на нас или побуждает на что-то. Это часто сильнее прямого политического высказывания, так как оно легко впадает в пропаганду. Это немецкий подход, традиция того же Брехта.

Текст про Сочи может показаться крайне политическим. Но в нём я не придумал ни слова. Я сознательно отвёл от себя ответственность, дав слово горожанам. Я как урождённый украинец не хотел, чтобы из-за этого в тексте появился дополнительный и нежелательный смысл. Я видел в Сочи две машины ДНР и ужаснулся, но сознательно не стал включать этот яркий эпизод в текст, так как у меня были другие цели. Зато осталось другое.

Интересно, что никто из тех, с кем я говорил, не называл Путина по фамилии, используя вместо этого «Он» или «Владимир Владимирович». Интересно слышать, как говорят: «Он летит к себе на дачу». Продавщица на рынке, услышав, откуда я, первым делом спросила: «Вы чувствуете у себя в Берлине наши санкции?». Во время моего пребывания в лепрозории была проблема: тогдашнее правительство Украины хотело закрыть учреждение и тогда же обсуждалось соглашение об ассоциации Украины с ЕС. Это попало в текст. В крымском тексте ничего подобного нет, хотя когда я читаю его сейчас, то мне кажется, что там просвечивает политический дух настоящего. Во многом так совпало, что политика появилась в тексте. Но это результат того, что нынешнее время в принципе стало политизированным.

Вы прослеживаете разницу российского и украинского общества до и после 2013 года?

Мне легче говорить про Украину, поскольку я часто езжу туда к своим родителям и родственникам. Изменения видятся в мелочах. Представьте, что каждый выпуск новостей начинается с репортажей об обстрелах и жертвах военных действий. Это влияет на людей и от этого нельзя отгородиться, просто выключив телевизор. Вы можете сидеть тёплым майским вечером в открытом кафе и мимо вас проедет молодой парень на коляске без ноги, а кто-то будет собирать помощь для жертв конфликта. Это ощущение войны входит в быт, потому что все понимают, где 20-летний парень мог потерять ногу. Мне кажется, что в таких условиях украинцы, особенно молодёжь, стали меньше интересоваться материальной стороной жизни, случилась какая-то переоценка. Но этого не видно на поверхностном уровне.

Нельзя сказать, что в Киеве стали меньше говорить по-русски, напротив, по моим ощущениям, русского языка стало больше. Мне кажется, языковой конфликт был надуман изначально. Когда разгорелась война на востоке Украины, я не мог не думать ни о чём другом, у меня случился блок мышления, я думал и читал только об этом. Люди уже в 2004 году выходили на улицы, чтобы добиться справедливости, после майдан повторился в 2014 году. Это даёт ощущение, что мы как народ можем влиять на своё будущее. В этом смысле мне жаль жителей непризнанных ДНР и ЛНР. Мы можем по-разному относиться к самому конфликту, но быть гражданином не признанной всем миром страны — серьёзное ограничение свободы.

По-вашему, есть ли надежда на позитивный исход конфликта?

Не скрою, у меня были опасения перед первым приездом в Россию. Я не знал, как я буду смотреть на эту страну, как будут смотреть на меня, так как я всё-таки украинец. Но, к счастью, люди, по крайней мере те из них, с которыми я общаюсь, не подвержены политическому влиянию. Нет большой разницы между Киевом и Сочи. То же самое зрительское голосование на последнем «Евровидении», когда жители Украины и России дали друг другу максимальное количество баллов, показывает, что исторические связи двух стран никуда не делись. При этом важно, чтобы все понимали: Украина — независимая страна. Австрия, Германия, Швейцария говорят на одном языке и имеют близкую культуру, но это не значит, что на этом основании Австрия хочет вернуть свои бывшие территории, которые ныне в составе Швейцарии. Я надеюсь на скорейший диалог между востоком Украины и Киевом, потому что в нынешнем неопределённом статусе у этих территорий нет будущего. Мне хочется, чтобы стороны конфликта и лица, имеющие влияние на эту ситуацию, остановились и подумали о детях, которые живут там. На ситуацию влияют не 20-летние парни, а люди с семьями и детьми. Поэтому я хочу, чтобы они посмотрели на своих детей и увидели, что такие же дети сейчас живут в невыносимых условиях.

Вы считаете себя швейцарским автором?

Я родился в Киеве, в 1993 году переехал в Швейцарию, сейчас уже пять лет живу в Берлине. Я никогда не искал контактов с русскоязычными людьми, из-за этого мой русский язык начал теряться, хотя я получал образование и на нём тоже. Пришёл в литературу, когда уже читал, писал и думал на немецком языке. В Германии и Швейцарии меня считают швейцарцем, а в Австрии — немцем. Да, я говорю на русском, но я не смог бы перевести «Дождя не ждите. Репортажи» самостоятельно. То же самое с украинским языком. Я считаю себя немецкоязычным автором, не немецким и не швейцарским. Я гражданин Швейцарии, но не пишу на швейцарские темы. В Германии живу недолго, поэтому считаю себя там иностранцем. В этих условиях немецкий язык — единственное, что объединяет страны, к которым я имею отношение. Когда я писал текст про Сочи, слышал фразы на русском, потом переводил их на немецкий. Книгу снова перевели на русский, и многие фразы зазвучали именно так, как я их слышал. Это удивительно и доказывает, что на чужом языке можно писать о ситуации другой нации.

Фото: Александр Левин