«„Картотека“ — образ хаоса, когда человека как будто разнесло на разные частицы, и теперь он пытается собрать себя по кусочкам»

14-го и 15 декабря на театральной площадке MOÑ пройдут премьерные показы спектакля Нади Кубайлат «Картотека» по одноименной пьесе театра абсурда польского драматурга Тадеуша Ружевича. По сюжету к герою, лежащему в постели, постоянно приходят люди из прошлого и будущего и ведут с ним диалог. Написанное в 1959 году произведение называют первым примером театра абсурда в польской литературе, а сам автор считал свои работы «поэтическими и реалистическими».

За несколько дней до премьеры театральный критик Анна Шалунова поговорила с Надей о режиссуре состояний, нескончаемом поиске ясности и высказывании в театре.

В социальных сетях MOÑ я нашла два анонса кастингов в твой спектакль: в первом актеров просили прийти с монологами из пьес Шекспира, а во втором — с анекдотами, и в обоих не было ни слова о «Картотеке». Как и в связи с чем менялся материал для будущей постановки?

Когда я познакомилась с репертуаром MOÑ, мне показалось, что было бы интересно предложить какой-то игровой материал. И поэтому изначально я действительно планировала заниматься Шекспиром. Притом я все же не набирала команду под конкретный замысел и определенные роли. Довольно сложно подбирать материал для независимого театра, когда совсем не знаешь, кто запишется на кастинг. В итоге я привлекла людей, с которыми мне захотелось познакомиться поближе. А когда приехала в Казань во второй раз, начался уже совершенно новый процесс. Я жила в городе, дышала его воздухом, ближе знакомилась с людьми, с пространством театра — и тут поняла: нужно что-то другое, не Шекспир.

В итоге ты остановилась на пьесе Ружевича, чья драматургия не на слуху, ставят его сегодня довольно редко. Как ты его нашла?

Я очень долго искала. В процессе поиска открыла для себя много неизвестных ранее пьес и здорово пополнила свой режиссерский портфель. Многое записала на будущее, потому что понимала, что это интересно, но не для нынешнего случая. В какой-то момент наткнулась на польскую драматургию. Зависла на пьесах Витольда Гомбровича, а потом возник Ружевич с «Картотекой». И сразу же щелкнуло: тот самый материал. Тем более что MOÑ находится в Национальной библиотеке Татарстана. Я старалась искать материал с точки зрения того, что площадка старается идти в сторону синтеза русской и татарской культуры. В «Картотеке» я планировала решить Хор Старцев за счет татарского языка. Но, к сожалению, по практическим причинам в ходе набора новой команды пришлось от этого отказаться. В итоге спектакль будет на русском и в какой-то степени на польском.

В поиске ты намеренно шла в сторону театра абсурда?

Вообще нет. Более того, я никогда не работала с театром абсурда. Мне нравится копаться в материале, разбираться, погружаться в него и вычленять образы, а в театре абсурда чаще всего образ находится на поверхности. И «Картотека» не исключение, но она меня зацепила своей неожиданностью, парадоксальностью. И человеческая растерянность и мироощущение, которые там есть, совпадают с моими ощущениями настоящего. И при этом пьеса довольно светлая и ироничная.

Есть мнение, что пьесы театра абсурда неотделимы от контекста мироощущения после Второй мировой войны. И в том числе потому их сложно ставить сегодня. Когда ты разбиралась в материале, для тебя был важен контекст автора, или ты главным образом искала совпадения с настоящим?

В первую очередь — да, я отталкивалась от контекста автора. Меня сильно зацепило состояние человека после произошедшей катастрофы. «Картотека» — образ хаоса, когда человека как будто разнесло на разные частицы, и теперь он пытается собрать себя по кусочкам. Но, собирая, получается только беспорядок, несуразица. И мне кажется, что эти процессы мы наблюдаем до сих пор как эффект от взрывной волны.

Говоря о специфике драматургии театра абсурда: как воплощать на сцене то, что так самодостаточно и трудноуловимо даже на бумаге?

В работе приходилось бить себя по рукам. Потому что все равно начинаешь думать о событийности, действии, психологическим разборе — всем том, о чем я привыкла думать в работе над спектаклем. Но такой подход совершенно не работает в случае «Картотеки», он ее уничтожает. Как только начинаешь что-то оправдывать или искать подтексты, вторые планы, пьеса теряет свою прелесть, смысл и содержание. Поиск какой бы то ни было привычной нам логики убивает ее.

Я подбирала людей, которые чувствуют форму, жанр, умеют мыслить парадоксально, вне буквальной психологии, имеют хорошее чувство юмора и игровую природу. Потому что основной процесс заключался именно в поиске, создании мира пьесы, формы и интонации, при которой текст бы зазвучал. Когда читаешь «Картотеку», испытываешь конкретное, но трудновыразимое чувство. Оно так просто на сцене не рождалось. Необходим был какой-то кардинальный заход в материал. Какой-то сдвиг, вывих, который бы стал отправной точкой.

И как в итоге нашлись ключи к такому материалу?

Мне стало понятно, что герои не могут иметь естественный человеческий облик. Кроме того, в пьесе очень важна утерянная идентичность. У Героя есть множество имен, а в первой ремарке говорится, что Героем пьесы может быть любой из персонажей. Родилось решение с масками, с которыми я уже прежде работала, но в ином контексте. Маска сразу начала «съедать» психологию, мимику и задавать интонацию и принцип существования. Начал рождаться мир спектакля и главный образ: потерянного человеческого лица вследствие катастрофы. Уже непонятно, какое оно, куда оно делось и где его теперь заново искать. И непонятно, как писать стихи, пьесы, как заниматься театром. От этого и рождается разрозненная структура, отсутствие сюжета, событийности, действия и финала.

Но для тебя «Картотека» — скорее светлая история. Расскажи, в чем? Потому что для меня она о бессилии всякого человека перед мясорубкой времени. И я в этом вижу обреченность.

Свет для меня в интонации. Несмотря на все мрачные смыслы, когда я читала пьесу — улыбалась, а где-то смеялась. Несмотря на всю сложность контекстов, для этого есть возможность. Вопреки всему. И потом, ну как без юмора? Сложно.

А в чем здесь юмор для тебя? В несовпадении слова и действия?

Он в тексте. В череде парадоксов. А действие в этой истории никак не может идти поперек текста. Язык выбранного материала заключается в примитивности, в наивности, в отсутствии второго плана, контрапунктов, подтекстов, в отсутствии многозначительности и буквального психологического переживания. И этого было довольно сложно добиться. В каждой фразе есть какая-то невозмутимость, неоспоримая данность. Любая реплика — факт. Здесь ни в коем случае артисту нельзя задумываться. Такое существование для меня стало первичным в воплощении текста на сцене. Как только есть следование наивности, примитивности языка — текст начинает работать, рождается и содержание, и юмор.

У меня создается впечатление, что в спектакле очень много места зрителям. Каждый сам это целое собирает, самостоятельно наделяя происходящее смыслом. Насколько тебе такой подход в режиссуре близок?

Я понимаю, что с «Картотекой» так и должно быть. Но, честно скажу, бывает страшно и непонятно. Должен ли спектакль прийти к какому-то окончательному высказыванию...

Но это ведь в традиционной концепции режиссуры.

Да, да. В случае «Картотеки» я понимаю, что такого не должно быть. Но совершенно открытая структура, лишенная внятного финального события, меня пугает. Так же как и открытость для зрительской интерпретации. На репетициях постоянно хотелось стянуть финал в сторону кульминации. Внятной точки. Все это из-за страха. Бывает довольно сложно отпустить, начинаешь сопротивляться. В работе над любым спектаклем я часто задаю себе вопрос: «И что?» Казалось бы, простой вопрос, но для меня в работе очень важный. Так вот, страшно не найти точного ответа на него. Но я в процессе отпускания. Все это для меня очередная авантюра, эксперимент.

А тебе как зрителю близок такой театр, который не диктует?

Если говорить о зрительском восприятии в драматическом театре, то мне кажется, что Юрий Николаевич Погребничко находится на территории такого театра. Он далек от жирных режиссерских высказываний, у него часто нет точек, нет ярой драматичности и событийности. Погребничко создает какое-то поле, какой-то воздух, в котором зритель просто живет и дышит. Я считаю его удивительным режиссером, который живет в своей системе координат, и его театр «Около дома Станиславского» тоже. Никто не может делать так, как делает Погребничко. Его невозможно процитировать: смотришь — и не можешь уловить закон этого театра. Я очень люблю его.

Как думаешь, такой тип режиссуры, который не диктует одно, а позволяет быть множеству концепций, более уместен сегодня?

Я бы не сказала так однозначно. Потому что, конечно, сегодня есть место для конкретных высказываний. Как минимум хочется их делать. У сегодняшнего ощущения есть множество сторон, это сложное чувство, и я часто пребываю в поиске разных подходов для его выражения. Но тем не менее не люблю, когда высказывание становится лозунгом, вбитым гвоздем. У высказывания обязательно должна быть перспектива.

А ты сама мыслишь свои спектакли как высказывания?

Дело не совсем в высказываниях. Я не занимаюсь театром, чтобы что-то до кого-то донести. Я зачастую не думаю о зрителе. Я, в первую очередь, все время пытаюсь себя вбрасывать в то, что мне неизвестно и непонятно. У меня есть внутренняя необходимость в энергии преодоления себя и окружающего мира. Мне важно, чтобы в процессе работы над спектаклем со мной что-то произошло. Я чувствую в этом главную энергию и смысл. Мне менее интересно заходить на известные территории, там теряется смысл. Смысл театра вообще. Для меня понятность, известность и знание — конец постижения себя, театра, человека, мира.

А эта понятность может прийти через какое-то время? Например, когда спектакль уже поставлен.

Скорее приходит ясность выражения. Я нахожу способ выражения того чувства, которое я испытала в диалоге с материалом. А чувство — не конечное высказывание, оно не формулируется словами напрямую. И для меня это чувство первичнее высказывания в буквальном смысле.

Фото: Айрат Салихов