Казань глазами мертвых иностранцев

Казань находится на стыке двух маршрутов, популярных у желающих познать Россию иностранцев. С одной стороны — Волга как метафора концентрированной «русской жизни», с другой — Транссиб как возможность проверить себя на прочность. Судя по сохранившимся воспоминаниям, Казань выбивается из общего восприятия интуристов, отмечающих отличную от других волжских городов культурную историю, конфессиональные и национальные особенности. Сохранившиеся путевые заметки путешественников XX века — интересный взгляд со стороны на то, как работали советские люди и как выглядели советские города внутри «витрины великого эксперимента». По просьбе редакции «Инде» арт-директор ЦСК «Смена» Кирилл Маевский выбрал несколько фрагментов из дневников и репортажей иностранных визитеров с описанием жизни и повседневности советской Казани и ее окрестностей.

«Казань, татарская столица, открывается нашему взгляду. На берегу шумят пестрые торговые палатки. Город приветливо машет открытыми окнами, как стеклянными флагами. Слышен стук повозок. Видны зеленые и золотые купола, мерцающие в вечернем свете.

Из гавани в город ведет немощеная улица. Она превратилась в реку: вчера шел дождь. В городе тихо плещутся озерки. Кое-где проглядывают остатки мостовой. Названия улиц и магазинов невозможно прочесть, забрызганы грязью. Кстати, их и без того бывает не разобрать: некоторые написаны тюркско-татарским шрифтом. Поэтому татары предпочитают лично сидеть перед лавками и перечислять прохожим свои товары. Говорят, они хорошие торговцы. На подбородке у них черные кисточки. После революции традиционная для этих мест неграмотность уменьшилась на 25 процентов. Теперь многие умеют читать и писать. В книжных магазинах лежат издания на татарском языке, мальчишки-газетчики выкрикивают названия татарских газет. Татарские служащие выглядывают из почтовых окошек. Сотрудник почты объяснил мне, что татары — самый смелый народ. „Только они перемешаны с финнами“, — злобно ответил я. Служащий обиделся. За исключением рестораторов и торговцев все довольны правительством. Татарские крестьяне сражались во время гражданской войны то за красных, то за белых. Порой не зная, за что именно сражаются. Сегодня все деревни Казанской губернии политизированы. Молодежь охвачена комсомольскими организациями. Как и для большинства мусульманских народов России, религия для татар — скорее упражнение, чем вера. Революция разрушила привычку, а не подавила потребность. Бедные крестьяне здесь довольны, как во всех поволжских губерниях. Богатые крестьяне, которые многого лишились, недовольны, как и в других местах, как немцы в Покровске, как крестьяне в Сталинграде и в Саратове.

Кстати, поволжские деревни — за исключением немецких — поставляют партии самых верных молодых приверженцев. На Волге села больше, чем город, охвачены политическим энтузиазмом. Многие местные деревни были очень далеки от культуры. Чуваши, например, еще и сегодня — тайные язычники. Они молятся идолам и приносят им жертвы. Для наивного естественного человека из поволжской деревни коммунизм означает цивилизацию. Для молодого чуваша городская казарма Красной армии — дворец, а дворец, куда он теперь получил доступ, — это семисотое небо. Электричество, газеты, радио, книги, чернила, печатные машинки, кино, театр, — словом, все, что нас так утомляет, — живит и обновляет примитивного человека. Все это сделала „партия“. Она не только свергла больших господ, она изобрела телефон и алфавит. Она научила людей гордиться своим народом, своей незначительностью, своей бедностью. Она превратила их низкое происхождение в заслугу. Перед таким ошеломляющим великолепием умолкает врожденная крестьянская недоверчивость. Сознательное критическое осмысление еще не началось. Так крестьянин становится фанатиком новой веры. Крестьянину пока недостает „чувства коллективизма“, он восполняет его вдвойне и втройне экстазом.

Города на Волге — самые печальные из всех, какие я когда-либо видел. Они напоминают мне французские города, разрушенные во время военных действий. Эти дома горели в гражданской войне красных; а потом по их руинам галопировал голод белых.

Сотни раз, тысячи раз умирали люди. Они ели кошек, собак, ворон, крыс и околевших от голода детей. Они прокусывали руки и пили собственную кровь. Они рыли землю в поисках жирных дождевых червей и извести, казавшейся сыром. Два часа спустя они умирали в муках. Удивительно, что эти города вообще еще живы! Что люди торгуются, носят чемоданы, продают яблоки, зачинают и рожают детей! Уже подрастает поколение, которое не знает былого ужаса, уже стоят строительные леса, уже столяры и каменщики заняты сооружением нового».

1926

(«Русская улица», Ad Marginem, 2013, перевод О. Козонковой)

«Чехов совершил поездку по Волге в 1901 году — это было его свадебное путешествие. Жена его, Ольга Книппер, была актрисой, для которой он написал „Вишневый сад“. Правда, в то время он уже страдал от чахотки, и врачи предписали ему „лечение кумысом“. Кумыс — сквашенное кобылье молоко, обычный напиток всех степных кочевников, лекарство от всевозможных болезней. Упоминания о „бедных, питавшихся только млеком“ встречаются в литературе со времен „Илиады“; приятно было представлять себе, как Чехов на своем пароходике набрасывает черновик нового рассказа и прихлебывает напиток, который был известен Гомеру.

Казань — столица Татарской автономной республики — находится милях в пятистах к востоку от Москвы, в месте, где Волга, попетляв между городами Северной Московии, сворачивает под прямым углом в сторону Каспия. Существует две Казани. Одна — русский город с кремлем и соборами, основанный Иваном Грозным в 1533 году после победы, в результате которой Россия наконец освободилась от татаро-монгольского ига. Другая Казань, там и сям усеянная минаретами, — город мусульманский, куда изгнали татар и где они остались жить. Татары составляют почти половину здешнего населения, их родной язык — татарский, они — потомки Золотой Орды Батыя.

В контексте российской истории слова „татары“ и „монголы“ — синонимы. Татарские всадники, появившиеся на окраине Европы в тринадцатом веке, считались воинами Гога и Магога, присланными Антихристом в качестве провозвестников конца света. Таким образом, боялись их не меньше, чем водородной бомбы. Россия приняла на себя их натиск. По сути, пока существовала империя татар, русские князья были нижними вассалами Великого Хана, правившего в Пекине; возможно, этим обстоятельством, к которому следует добавить сохранившиеся в народной памяти свистящие стрелы, горы черепов, всевозможные унижения, объясняется тот панический страх, что всегда испытывали русские к раскосым обитателям Центральной Азии.

По Волге проходит кочевническая граница современной Европы, подобно тому как варварская граница Римской империи проходила по Рейну с Дунаем. Стоило Ивану Грозному перейти Волгу, как он заставил Россию двинуться на Восток, и это расширение территории все продолжалось, пока колонисты царских времен не встретились с американцами на реке Русской в Северной Калифорнии.

Я сошел на берег до завтрака. Мимо проскакивали суда на подводных крыльях, а на клумбе у здания речного вокзала сидела одинокая дворняжка, жуя вербену. Сквозь путаницу телеграфных проводов я ухватил взглядом Петропавловский собор, который в этот туманный утренний час напоминал пагоду в воображаемом Китае. Здание вокзала было безлюдно, однако на площади позади него дворники подметали нападавшую за ночь листву; в нос лезла вонь дешевого бензина; женщина в платке с анилиновыми розами открывала ставни своего ларька с квасом, перед которым выстроилась очередь. Квас — пиво, которое делают из ржаного хлеба, но на завтрак его не хотелось. Хотелось кумысу — мне говорили, что его можно достать. „Кумыс — нет!“ — сказала женщина. „А есть тут какое-нибудь место, где его продают?“ — не отставал я. „Кумыс — нет!“ — повторила она. „Кумыс — нет!“ — проревел татарин в черной шапке и черном ватнике. Он стоял за мной. В это время года кобылицы, очевидно, молока не давали, и мне, очевидно, полагалось об этом знать. Так что я вернулся на набережную, где пришвартовался другой пароход, идущий на север. Вверх по трапу тащились семейства со своими пожитками. Вокруг расхаживали солдаты в сапогах; казалось, будто между ног у них застряли седла. Потом на берег ступил стройный юноша, в руках у него был одинокий стебель пампасной травы.

В одиннадцать мы отправились в город. Наш автобус остановился напротив университета перед чьей-то затеей в легкомысленном духе: лепнина, фасад загроможден обнаженными фигурами, окна расписаны павлинами и пионами. Это, как признался гид, некогда был особняк миллионера. Теперь тут магазин технической книги.

Что же до мрачного неоклассического здания университета, оно как раз ничем не отличалось от второразрядного американского колледжа на Среднем Западе, если не обращать внимания на изредка попадающиеся серп и молот. Студенты расхаживали повсюду с портфелями или загорали в мемориальном саду. Правда, фойе обрамляли портреты ученых с грустными лицами, да еще нам велели надеть на обувь серые фетровые бахилы, чтобы не повредить паркетный пол.

На улицах Казани лежал отпечаток былой коммерческой деятельности. Дворы, некогда заполненные штабелями бочек с рыбьим жиром и дегтем, теперь стояли пустые, заросшие лопухом и чертополохом. И все же бревенчатые домики с занавесками, самоварами, кустами смородины, фиалками на подоконниках, завитками голубого древесного дыма, выходящими из жестяных труб, — все это вновь заявляло о человеческом достоинстве и стойкости крестьянской Руси. Где-то на этих улочках был „дом терпимости“, в котором потерял девственность Толстой; по окончании акта он сел на шлюхиной постели и, не выдержав, разрыдался, как дитя. Об этом идет речь в его рассказе „Святая ночь“.

Зайдя во дворик за церковью, я увидел там монахиню, кормившую хлебом голубей. Другая монахиня поливала герань. Улыбнувшись, они пригласили меня прийти завтра на службу. Улыбнувшись в ответ, я сказал, что меня уже не будет в Казани. Затем мы попытались пообедать в ресторане „Казань“, но дальше пышного позолоченного входа не пробрались. „Нет!“ — сказал официант в черном галстуке. Он ожидал какую-то делегацию. Тогда мы съели капустные щи и яичницу в шумном кафе, облицованном белой плиткой, где распоряжалась властная татарка, которую разбирал смех. Голова ее была повязана белой тканью — конструкция того рода, что иногда попадаются на персидских миниатюрах.

Улочки татарской части города были грязными, зато двери и ставни на некоторых домах выкрашены в прелестный оттенок голубого. У входа в мечеть стояла пара старых ботинок. Внутри было темновато, вечернее солнце, протискиваясь через окно с цветным стеклом, оставляло на ковре красные пятна. Старик в каракулевой шапке стоял на коленях, обратившись лицом к Мекке, и молился. На верхушке минарета — над этим самым северным форпостом ислама, лежащим на широте Эдинбурга, — посверкивал золотой полумесяц.

Когда стемнело, была устроена дружеская встреча, во время которой я заметил стройную татарскую девушку — она тянула шею, чтобы посмотреть на иностранцев. У нее были блестящие черные волосы, розовые щеки и раскосые серо-зеленые глаза. Танцы ей, кажется, понравились, но, когда немцы стали играть в музыкальные стулья, по лицу ее скользнула тень ужаса».

1984

(«УТЦ и другие истории из мира искусств», Ad Marginem, 2013, перевод А. Асланян, Д. Веденяпина)

«— Татария богатая на ресурсы республика. Отражается ли это на ее жителях и услугах, которые для них предоставляются?
— Да, граждане имеют право пользоваться благами своей родины. Но не нужно забывать, что Татария — это часть Советского Союза, где есть как богатые регионы, так и бедные. И богатство должно быть распределено поровну.
Данные о численности населения города Казань, которые у нас на руках, разнятся, но примерно все близки к миллиону человек. Город достаточно широкий, редко можно встретить излишнюю загруженность, столпотворение и толкучку. И это несмотря на то, что здесь проживает четверть населения всей республики. Процент населения в селах и деревнях же заметно ниже.
— С чем это связано?
— С развитием нефтяной и прочей промышленности, наблюдался естественный отток населения из сел в города, где эти промышленные центры находились. Это, конечно, негативно сказывалось на общем состоянии сел и сельском хозяйстве. В связи с этим была запущена программа развития условий труда на селе, усиление технической оснащенности, расширение оказываемых услуг. Нужно было выстроить определенный баланс между городом и деревней. Поэтому мы продолжаем улучшать условия жизни жителей и трудящихся в деревне. Сейчас в селах живут около 40 процентов населения, и мы продолжаем увеличивать это соотношение.

Владимир Щербанов усердный работник на заводе, поэтому зарабатывает хорошо — 700 рублей, тогда как средняя зарплата на заводе составляет 100−150 рублей. Его семья живет в трехкомнатной квартире с ванной и кухней. Аренда составляет 24 рубля вместе с коммунальными платежами. Жилье предоставляется государством, так же как и сад, расположенный в 28 километрах от Казани. Они выращивают фрукты и овощи. В саду располагается деревенский домик. Семья там проводит выходные и каникулы. Это типичная картина для всех советских семей во многих республиках и регионах».

(Журнал «Ал-Араби», 1987, перевод И. Габидуллина)

«По расписанию, поезд должен был пройти Новосибирск около шести часов вечера. Когда я заранее из предосторожности справился о прибытии по телефону, мне сказали, что поезд приходит сегодня вечером. Но в котором часу?
— Ну, сегодня вечером, — ответили мне.
— В расписании стоит шесть часов, это правильно?
— Да, — засмеялись в ответ, — расписание правильное, но в поезд, который обозначен в расписании, вы вряд ли сядете. Мы сейчас ждем вчерашний поезд.
Ни один из двух экспрессов в искомый вечер не пришел.

В сопровождении моего руководителя отдела я поехал простым скорым поездом, в русском четырехместном купе, и в этот раз не северным маршрутом, а от Свердловска вниз через Урал, на юг через Казань, по Чувашии и Татарской советской республике. По этому пути, хотя он был не таким длинным, как северный, поезд шел около четырех дней. Пейзажи здесь несравненно красивее. Татарский регион очарователен и привлекает почти как средненемецкие ландшафты. Земля мягко холмистая, тут и там в долинах прячутся маленькие деревушки с высокой острой церковной башней в центре. Здесь живет древний культурный народ со своим языком и традициями. На вокзалах все надписи сделаны на двух языках, на русском и на татарском латинскими буквами. Перед Москвой мой шеф меня покинул, чтобы на пару дней заехать в Нижний Новгород. Он дал мне адрес нашего представительства в Москве, которое было извещено о моем прибытии и должно было обеспечить мне комнату в гостинице».

1932

(Из книги «Специалист в Сибири», «Свиньин и сыновья», 2014, перевод Д. Хмельницкого)

«Свиягород не мог предложить никаких достопримечательностей. Он расстилался под палящим солнцем, как щупальца распуская во все стороны сонные улицы. Деревянные особняки с закрытыми зелеными ставнями покоились посреди запущенных садов. Время от времени мы проносились мимо домов с широко распахнутыми дверями и окнами, сквозь которые можно было видеть пыльные останки домашнего очага; горькая атмосфера покинутости вызывала в сердце короткие приступы грусти. Мы проехали мимо белой церкви, а затем пересекли базарную площадь. Была суббота, базарный день, но на площади стояло только несколько крестьянских повозок. Зато здесь бродило множество австро-венгерских военнопленных, пожиравших глазами товары из-за долгого вынужденного воздержания. Несмотря на лохмотья, выклянченную русскую одежду, их легко было узнать по остаткам синих мундиров, а порой только по головному убору, пережившему войну, плен и годы скитаний. Большинство же из них можно было опознать лишь по чертам лица, которые не спутаешь ни с русскими, ни с татарскими.

Сад, впрочем, оказался недалеко от центра города. До национализации он принадлежал князю Гагарину и все еще таил в себе слабое напоминание о французском садовом искусстве. Чтобы превратить его в народный, здесь были проведены обширные произвольные преобразования. Во-первых, была выстрижена вся центральная часть, чтобы освободить место для эстрады под оркестр. Здесь же была возведена статуя, открытие которой планировалось провести во время праздника. Она стояла посреди одной из продольных аллей: закутанная в покрывало из грубого солдатского сукна, на фоне черных кипарисов и туй. Справа от нее была сооружена трибуна, обитая красным.

Я услышал, как оратор произнес имена Маркса и Энгельса, и подумал, что вот сейчас будет торжественное открытие статуи. Но он продолжал говорить и ничего не происходило. Наконец он передал городу Красный сад и высказал надежду на то, что это послужит на благо народа, развитию искусства и свободному процветанию любви. Сад-де — символ заботы Республики Советов о благе и чаяниях пролетарских масс. При этом он должен стать для народа святыней, заменой невежественной церкви, да, на этом месте будет возведен пантеон героев интернационального братства. Со временем здесь будут возвышаться памятники таким мужам, как Платон и Бабеф, Маркс и Энгельс, Бланк и Делеклюз, Ленин и Либкнехт. С помощью австрийского скульптора, бывшего военнопленного, а ныне свободного гражданина, он положил начало этому делу и велел установить первый памятник. Он долго колебался, какой из исторических личностей первой оказать эту честь. Думал и о Люцифере, и о Каине. Оба они были угнетаемыми, мятежниками, крупными революционерами. Но первый из них — теологический образ, не соответствующий идеологии марксизма. Свет, который он нес, потух после того, как разрушилось общество, страх и ненависть которого он олицетворял. А второй — фигура мифологическая, историческое существование которой сомнительно. Поэтому он решил выбрать недвусмысленную земную личность, историческое лицо, ставшее жертвой религиозного мировоззрения или социальной эксплуатации… И кто же это мог быть как не человек, который вот уже два тысячелетия безвинно прикован к позорному столбу капиталистической историографии, красному предтече мировой революции, двенадцатому апостолу лидера буржуазии Иисуса Христа? Это Иуда Искариот!

В эту минуту раздался шум аэроплана, пролетавшего в раскаленном воздухе над садом. Оратор на миг прислушался и провел рукой по лбу. „Да здравствует мировая революция!“ — неожиданно вдохновенно закричал он, при полном самообладании спустился в трибуны, поклонился Долли Михайловне и попросил ее открыть памятник».

(«Красный сад», Хенниг Кейлер, изд-во Государственного историко-архитектурного и художественного музея «Остров-град Свияжск», 2011, перевод Е. Шевченко)

Иллюстрации: Данила Макаров