Режиссер Наталия Мещанинова: «На монтаже всегда кажется, что какой-то мудак испортил твой фильм»

В конце июля в Свияжске завершился фестиваль дебютного документального кино «Рудник». Председателем жюри фестиваля была сценарист и режиссер Наталия Мещанинова. В дни фестиваля «Инде» встретился с Наталией и поговорил о важности документального исследования в игровом кино, наивности «диванных экологов» и неизбежности насилия.

Судя по вашим интервью, перед тем как сесть за сценарий, вы проводите подробное исследование той среды, которой будет посвящен фильм. Например, быта врачей для «Аритмии» или жизни на Полтаве в период оккупации в 1942−1943 годах для «Войны Анны». Почему для вас важна такая предварительная работа?

Потому что я не хочу врать. Если ты знаешь что-то поверхностно или не знаешь вовсе, ты будешь писать фальшак. В любом своем проекте — авторское это кино или сериал на заказ — мне нужно погружение в мир героев. Я же сценарист и не знаю мир следователей, врачей, моряков или охотников. Я могу прочитать что-то в интернете, но это будет поверхностное знание, а мне нужно докопаться до их жизни. Именно так можно писать правдиво и точно. Иначе получается клюква.

Что конкретно вам важно узнать? Особенности быта, языка?..

Все. Всю сложность их мира. К примеру, «Сердце мира» рассказывает о жизни охотников и хозяев притравочной станции. Со стороны кажется, что то, как там обходятся с лисами и собаками, — это чудовищное живодерство, бедные лисы умирают в муках и такие заведения нужно срочно запретить. Прочитав в сети несколько статей, я могу сложить оценочное мнение, но на самом деле — я же ни черта в них не понимаю. Чтобы понять, мне нужно много раз поговорить, съездить к ним не один раз, в идеале — пожить с ними.

При подготовке к «Сердцу мира» я узнала об охотниках так много, что сейчас могу говорить о них часами. Например, охотники регулируют популяцию диких зверей. Если они видят, что в этом году на их территории мало кабанов, то организовывают кормушки и всячески оберегают от охоты. Еще они защищают территорию от браконьеров. Причем не как-то абстрактно, а буквально стреляются с ними в лесах, потому что полиция до таких мест не доезжает. Никто из интернетных зоозащитников, которые собирают подписи против охоты, этим не занимается. Диванным экологам кажется, что если не будет охоты, то люди будут жить в добром соседстве с милыми животными. Может быть, в Москве так и будет, но чья-то бабушка в деревне в один прекрасный день столкнется на улице со стаей голодных волков. Реальность всегда сложная и неоднозначная. Снимать кино, не понимая этого, значит принять одну сторону и забыть про амбивалентность мира.

Вам важна ноль-позиция автора?

Очень. Я не хочу оценивать героев и ту среду, о которой я снимаю кино, с этической точки зрения. Понятно, что я исследую этот мир и в процессе у меня появляется какое-то отношение. Но это ни в коем случае не осуждение и не оценка. То же с персонажами: я не хочу делать хороших и плохих героев, они должны быть живыми, как и все люди.

Как вы понимаете, что полученных при подготовке знаний вам достаточно и можно приступать к съемкам?

Когда заканчиваю сценарий. Исследование идет параллельно с написанием сценария. Когда мы с Борисом Хлебниковым писали «Аритмию», у нас было целых три медицинских консультанта. Как правило, я знаю о мире и героях больше, чем видит зритель в готовом фильме. Прежде всего мне важно самой знать все подробно, чтобы в голове не осталось белых пятен. Про охотников и врачей я знаю очень много, но кино имеет свои границы, и в первую очередь это границы высказывания. На съемках в каком-то смысле исследование продолжается. На «Аритмии» был дополнительный медицинский консультант еще и на площадке — ставил движения рук актерам, например, показывал, как правильно вставлять капельницу или распаковывать ампулы. Он же иногда замечал те неточности в сценарии, которые упустили предыдущие консультанты. Подробное знание фактуры часто меняет сценарий.

У вас так произошло с «Сердцем мира».

Да, изначально я хотела делать кино про экотеррористов. Действительно, можно было не ходить в леса, ничего не изучать, а просто все сочинить. Тем более что есть такая прекрасная книжка «Экотаж: руководство к действиям», которая могла бы стать памяткой для такого сценария. В ней подробно описаны методы экологического активизма, например, как застопорить работу завода на один день. Но я решила посмотреть на людей, которые считают себя экотеррористами.

Анна Моисеенко, выпускница школы Марины Разбежкиной, собирала огромный материал про группу экорадикалов в Москве. Изучив его, я внезапно обнаружила в них полную беспомощность и увидела людей, которые страшно хотят спасти планету, но вообще не представляют, как это сделать. Они сидят и мучительно думают, какую бы акцию им совершить. Например, сидит девочка и предлагает: «Давайте о******м догхантеров!» — парни в ответ: «Почему о******м, а кто п****т будет?» — «Вы, конечно, вы же мужики!» — «Нет, давайте просто поцарапаем им машины». — «Вы что, зассали?» И такие диалоги проходят часами. Я отсмотрела огромный материал про эту группу, но поняла, что ничего кроме комедии из этого не сделать. Мне же хотелось снять кино про чистоту намерений, искренность и героизм.

Все героическое, что было в среде российских экотеррористов, сейчас уничтожено на корню. Самый яркий российский экоактивист Костя Рубахин (лидер общественного движения «В защиту Хопра», выступавшего против сооружения Уральской горно-металлургической компанией никеледобывающего производства в Воронежской области. — Прим. «Инде») до сих пор где-то скрывается. Я поняла, что фильм про героев-экотеррористов будет полным враньем. То есть мне нужно было либо врать, либо делать смешное кино про таких е******в. Но так неинтересно, потому что, получается, ты смотришь на своих героев сверху вниз. Однако эта работа не прошла даром, и в «Сердце мира» я включила сюжетную линию с такими карикатурными городскими экоактивистами.

Что вы почувствовали, впервые попав на притравочную станцию?

Мне стало страшно. Я думала, что собака сейчас убьет енота. Но оказалось не так. Я знаю, что на браконьерских станциях так и происходит, и именно оттуда по сети разлетаются жуткие фотографии изувеченных лис и барсуков. Но легальные притравочные станции работают иначе. На тех станциях, где мы были, живет по 20−30 лис. Они либо выведены в неволе, либо их брошенными лисятами подобрали в лесу, либо купили на пушных фермах, где их выращивали ради меха. У хозяев таких станций есть свой кодекс чести: первые два года жизни лиса вообще не контактирует с собакой, она просто бегает по искусственной норе. Да и в целом контакты с собаками не приветствуются, особенно если собака берущая. У меня, к примеру, живет собака, которая берет барсука, и если она накинется на лису, то будет хватка, иногда вредная и для лисы, и для собаки. Например, контакт «пасть в пасть». Там бывают неприятные ранения. Поэтому на притравочной станции собака просто бегала за лисой в деревянной норе. Как только она приближалась к лисе, ее отгораживали от нее заслонкой. И собака, и лиса получают свой адреналин, все здоровы, никто никого не покусал. Вопреки расхожему мнению, лиса без подобных тренировок впадает в депрессию. Зоозащитники кричат, что лисы от таких тренировок испытывают стресс, но, живя в лесу, она за жизнь встречает множество поводов для стресса. Это нормально. Ей, как и любому зверю, нужно занимать свои тело и мозг. Можно даже сказать, что у одомашненных лис слишком мало стресса. И еще для сравнения: лиса в дикой природе живет 2−2,5 года. На станции — около 9−12 лет.

На ваш взгляд, проблема интернетных зоозащитников в том, что они не могут понять, что мир не может существовать без насилия?

Наш мир хаотичен, в нем нет порядка и быть его не может. Странно говорить о мире без насилия, когда половина живых организмов — хищники. Насилие можно как-то контролировать только в самом себе, все остальное — иллюзия. У меня в Германии живет сестра, она свидетельница Иеговы. Она который год ждет Армагеддона и верит, что после него наступит идеальный мир, где животные перестанут быть хищниками и будут жить с людьми в мире и согласии. Я бы полюбовалась на эту картину, но, скорее всего, не удастся.

Но как противостоять ленте «Фейсбука», в которой каждый день кто-то собирает подписи за очередные благие дела? Кажется, если не отреагировать, ты перестаешь быть приличным человеком.

У людей разный запас прочности. Ты не можешь сопереживать всему, что происходит. Я стараюсь не следить слишком пристально, потому что это забирает твою жизнь. У тебя повышается уровень тревожности, особенно когда одновременно происходит много всего: пожар в Кемерово, голодовка Сенцова, суд над Серебренниковым. После трагедии в Кемерово я не могла ни спать, ни есть, ни лежать. Какие-то вещи задевают очень глубоко. Но не каждый человек способен глубоко подключиться ко всему подряд: в этом и трагедия нашего медиапространства. Повестка меняется ежедневно, каждый день происходят новые трагедии, и ты просто поверхностно листаешь эту жизнь.

Я пытаюсь отстраниться из чувства самосохранения. Мне нужно как-то сохранять свои чувства и эмоции, потому что я работаю именно ими. Иначе можно истерично хлестать и винить себя за то, что ты ничего не можешь сделать. Это в общем проблема зоозащитников из «Сердца мира». Я же подхожу к этому с холодным носом. Если в моих силах что-то изменить, то я это сделаю. Ахать в ленте «О боже мой, я не смогу жить в мире без Нотр-Дама» я не буду.

Вы подписываете петиции?

Если я понимаю, что она может что-то изменить, то да.

Какую петицию вы подписали последней?

Эта была петиция, созданная студентами киновузов. Она против вопиющей реформы минкульта о дебютном кино, согласно которой госфинансирование будут получать только студенты бюджетного отделения ВГИКа до 30 лет. Это очень вредная инициатива, и я верю, что усилиями профессионального сообщества можно ее пересмотреть.

Сталкивались ли вы с неадекватной реакцией на фильм «Сердце мира»? Обвиняли ли вас в том, что вы защищаете «живодеров»?

Негативная реакция была, но я не назову ее неадекватной. Зрители, следуя своим убеждениям, хотят поговорить, иногда слишком эмоционально. В разных странах среди зрителей было два-три человека, не согласных с тем, как показаны в кино зооактивисты. Но это бывает редко. Самый странный случай произошел на премьере в Санкт-Петербурге: перед входом в кинозал под дождем стояла женщина с листовками против показа нашего кино и пыталась раздавать их зрителям. Мы пригласили ее на показ (чтобы она хотя бы знала, против чего выступает), но она гневно отказалась. Примечательно, что она стояла в пальто с меховым воротником — вот вам и амбивалентность мира.

Несмотря на жестокую среду, «Сердце мира» снят в духе магического реализма. Как вы пришли к этому?

Магический реализм — это моя амбиция, которая зародилась еще на уровне сценария. В моей голове сразу появились картинки: вот голова алабая плывет на фоне леса в замедленной съемке, а вот герой бьет сам себя на фоне синего окна в контровом свете. Мне хотелось поэкспериментировать с языком, а не снимать в очередной раз что-то вроде «Комбината „Надежда“». Форма значит очень много, она может поменять смысл происходящего и отношение автора к материалу. Когда мы построили в лесу декорации, все сложилось, само место задало нам ритм картины.

Во время монтажа вы ловили себя на мысли, что упустили что-то важное на этапе исследования и теперь уже ничего не исправить?

Как и многие режиссеры, на монтаже я прихожу в ужас. Я смотрю на материал и понимаю, что сняла полное говно. И так с каждым проектом. Во время съемок совсем другое ощущение. Кажется, что ты все снял как надо. И ты же был в своем уме, когда после седьмого дубля сказал: «Стоп! Снято!» Но на монтаже всегда кажется, что на площадку проник какой-то мудак и все испортил. Ты испытываешь шок, напиваешься, плачешь, приходишь в себя и потихоньку начинаешь собирать фильм. Фильм до монтажа — как камень, который тебе уронили на голову. Из него ты начинаешь высекать скульптуру.

Вы писали сценарий фильма Алексея Федорченко «Война Анны». В нем практически нет внешнего мира — действие строится вокруг героини, которая сидит в камине. Для чего вам нужно было исследование в этом случае?

Федорченко прочел в сети мой рассказ «Страхи» и решил, что ему нужен сценарий с теми же ощущениями. Он попросил меня написать сценарий с живыми диалогами, которые проходят вокруг этого камина, да еще и на разных языках. Чтобы хоть как-то приступить к тексту, мне нужно было понимать, что вообще тогда там происходило: что было в этом селении, были военные в городе или уже нет, о чем люди могли разговаривать в это время. Я несколько раз встречалась с историком, который изучает период немецкой оккупации на Полтавщине в 1942−1943 годах. Он чрезвычайно узкий специалист, но никто в мире не знает это время лучше него. Он мне чертил планы комендатуры, показывая, какие помещения там есть, кто там ночует, кто ходит вокруг, какие бывают посетители. Из этого и появились герои, их отношения и диалоги.

Как выглядел сценарий?

Эта была длинная повесть страниц на 50.

Но в итоге все эти диалоги не вошли в фильм, и мы слышим только их обрывки.

Я видела режиссерскую версию фильма, в которой были все диалоги. Но, думаю, Федорченко правильно сделал, сократив их. Диалоги в таком количестве были тяжеловесными для микроистории о девочке в камине. Они тянули внимание на себя: зритель, слушая их в таком количестве, начинает думать, к чему они, считать их чем-то важным, хотя глубокого смысла они не несут. Но ранняя версия мне все равно нравится. Меня как-то спросили, не обидно ли мне, что режиссер обрезал мой текст. Нет конечно! Я такого текста могу написать километрами, что мне его ценить? Главное, что кино у Федорченко получилось — это было очень мощное высказывание, и его признали как критики, так и зрители.

В «Войне Анны» среда и контекст были заданы изначально, но как вы, к примеру, вышли на врачей скорой помощи для «Аритмии»?

Я не могу ответить на этот вопрос. Мы с Борей (Борис Хлебников — режиссер фильма «Аритмия». — Прим. «Инде») просто как-то произнесли: «Давай они будут врачами», и оба согласились с этим. Да, до этого я ничего не знала о мире врачей скорой помощи, но меня такое никогда не пугает. Сейчас я написала Боре сценарий фильма про моряков в Баренцевом море. Конечно, я не специалист в этой сфере. Но очень увлекательно входить в миры, куда бы я никогда не попала в своей обычной жизни. Это даже развивает.

Мы писали «Аритмию» как историю о разводе, и меня раздражало, что мы ничего не знаем о наших героях и они получаются условными. Все же профессия во многом определяет нас. Я все время пытала Борю вопросом: «Кто они?!» Допустим, студенты, а какой вуз? Ведь студенты филологического и политехнического — это разные люди, с разным языком, разными жизнями. Не помню, кто предложил врача скорой помощи, но эта идея нам сразу понравилась. Эта профессия задает не только социальную среду, но и кучу микроконфликтов и драматургических рычагов. Это очень стрессовая профессия, люди работают на износ, и это не может не повлиять на их отношения. Они редко видятся, а если и видятся, то муж бухой. Подобные истории рассказывали нам сами врачи — о том, что они не могут не пить. Может, это такой способ обмануть смерть, с которой они сталкиваются каждый день. Не знаю.

В интервью вы часто рассказываете историю, которую слышали от врача при подготовке к «Аритмии». Он приехал на вызов, увидел, как на кухне бухают трое мужиков, в то время как в ванне лежит утонувший младенец. Вам не кажется, что такая история кладет на лопатки любой художественный фильм и делает искусство бессильным перед реальностью?

Я не считаю, что она побеждает фильм. «Аритмия» — это акт искусства, а это — страшная история из жизни. Их нельзя сравнивать. По этому сюжету, мне кажется, нельзя сделать фильм. Эта история очень страшная, чисто по-человечески она, конечно же, тебя опрокидывает, но тем не менее искусством она стать не может. Кино устроено сложнее и тоньше. Конечно, есть картины прямого действия, например фильмы Ларса фон Триера, но и его кино — это сложно устроенное искусство, а не экранизация случая из газеты. А эта история все-таки повестка газетной рубрики «Происшествия».

Подобных историй от врачей я слышала очень много — им только дай повод потравить байки. Хирурги обсуждают за столом операции, врачи скорой помощи — каких-нибудь наркоманов в говне и блевоте. Все вызовы героя «Аритмии» — это реальные ситуации. Но мы не хотели сделать из фильма какой-то бесконечный трэш. Нужно щадить зрителей.

После такого близкого контакта ваше отношение к этим сферам меняется? Например, сейчас вы закончили сценарий сериала «Шторм» о полицейских, для которого общались с реальными оперативниками. Как перестать относиться к ним как к людям, которые, судя по сообщениям в СМИ, только и делают, что пытают задержанных и бьют подростков на митингах?

Сближение со средой дает более полную и сложную картину. Все ругают медиков, но понятно, что в этой среде наряду с нормальными людьми, которые стараются хорошо делать свою работу, есть и у****ы, которые злонамеренно вредят или заботятся только о своей заднице и хотят с минимальными потерями закончить смену. Так в любой сфере. Просто, возможно, в абсолютных числах в полиции концентрация мудаков выше, чем где-то еще. И именно они попадают в сферу внимания медиа.

«Сериал про ментов», кажется, — один из самых популярных жанров на российском телевидении. Такой контекст как-то может повлиять на вашу работу?

«Шторм» про ментов только фабульно, а сама история очень человеческая. Главный герой страстно любит свою жену, которая тяжело болеет. Он всеми возможными путями пытается спасти ее, в том числе довольно страшными методами. В сюжете, конечно, есть эпизоды преступлений из жизни маленького города, но это все равно не делает его детективным сериалом про ментов. Вообще, я никогда при работе не оглядываюсь на похожие проекты. Тем в искусстве очень ограниченное количество — куда ни ткнись, везде уже кто-то что-то снял или написал. Но если говорить банально, то так, как мы, все равно никто не сделает. Фильмов о притравочной станции нет вообще. Фильмов про одинокого человека в природе, про человека и животное, про то, как человек ищет семью в чужих людях, дохера и больше. Но они совсем не похожи на «Сердце мира», хотя и говорят о схожих вещах.

Фильм становится уникальным из-за многих факторов. Когда мы писали «Аритмию» и у героев еще не было профессии, Боря Хлебников все шутил: «Звягинцев тоже снимает кино про развод» (речь о фильме «Нелюбовь». — Прим. «Инде»). Но и хрен с ним.

Боре вообще везет со Звягинцевым: у них примерно в одно время выходили фабульно похожие «Коктебель» и «Возвращение», «Долгая и счастливая жизнь» и «Левиафан». Такие проекты-двойники случаются постоянно. Я знаю, что сейчас готовится как минимум пять проектов о блокаде. Через какое-то время, зуб даю, выйдут картины о сестрах Хачатурян (либо конкретно про них, либо о домашнем насилии). В итоге у всех все равно получаются разные фильмы.

Читайте также:

Режиссер Борис Хлебников: «Все фильмы „новых тихих“ ничтожны по сравнению с „Нашей Рашей“»

Фото: kinopoisk.ru; vk.com