«Ничего удивительного, что за такую оду к радости его репрессировали». Философ Константин Сотонин как настоящий казанский феномен

До конца года в издательстве «Смена» выйдет книга «Идея философской клиники» Константина Сотонина (1893−1944) — казанского философа, специалиста по научной организации труда и автора концепции лечебного учреждения, в котором больные заживляют душевные раны пересмотром ошибочных жизненных установок. В 1920-е, время колоссального социального эксперимента, советская власть с распростертыми объятиями приняла выпускника и преподавателя Казанского университета, но уже в год великого перелома его репрессировали по обвинению в развращении молодежи и пропаганде наркомании. В преддверии выступления журналиста и завотделом философии издания «Горький» Стаса Нарановича на лектории «Теории современности» в это воскресенье «Инде» публикует его послесловие к переизданной книге Сотонина.

Иллюстрации к книге сделал Александр Сигутин, современный художник, участник перестроечной группы «Искусство или смерть» наряду с Авдеем Тер-Оганьяном, один из лидеров московской галереи-сквота в Трехпрудном переулке

Французский нобелевский лауреат по литературе Жан-Мари Гюстав Леклезио писал: «Однажды люди, возможно, поймут, что никакого искусства нет, а есть только врачевание». Леклезио просто не знал, что люди это уже поняли — советские люди. Знаток античной мысли и сотрудник психотехнической лаборатории Казанского института научной организации труда, в начале 1920-х Константин Сотонин публикует работу, где артикулирует свою ключевую идею: философия — это практика. Ни в коем случае не метафизика («фиктивная»), не логика («разлагающийся труп»), не теория познания («скромная теоретическая наука») и даже не зарождающийся диамат, а именно практическая дисциплина, призванная служить одной цели — достижению счастья.

Сотонин воскрешает старую как мир истину: сестра философии — это медицина. Предлагая открыть клиники с философами-врачами, которые бы лечили советского человека от душевных тревог и недугов всех сортов, он вторит римскому стоику Эпиктету, назвавшему свою философскую школу лечебницей. Он этого и не скрывает, напрямую отсылая к стоицизму как одной из несущих конструкций своей философии, однако сохраняя по отношению к мысли древних разумный скепсис: «стоицизм — для страдающего вещь хорошая», но стоик всегда рискует стать чересчур стоиком и в своем последовательном риторизме потерять вкус к жизни. Вслед за Ницше советский врач-философ должен руководствоваться античными школами как опытными лабораториями, предлагающими апробированные рецепты на все случаи жизни: в зависимости от душевного склада и анамнеза психических расстройств одному прописать стоическую аскезу, другому — эпикурейскую беспечность, третьему — правоверный марксизм, четвертому — порцию (sic!) идеализма. Этим разнообразием подчас противоречащих друг другу терапевтических средств врач-философ отличается от психотерапевта, который всегда гнет одну линию, находясь в заложниках у старорежимных моральных соображений: нормализующую этику необходимо заменить «антиэтикой», а именно диэтетикой, которая предлагала бы каждому больному свой индивидуальный режим жизни. Слабого не толкни, но прими в поликлинике, взрасти и наполни силами.

И все же арсенал одной психотерапии врач-философ себе оставляет — рациональной, которую для Сотонина представляет ее основатель Поль-Шарль Дюбуа. В отличие от фрейдизма, рациональная психотерапия видит корень всех бед не в бессознательном, а во вполне сознательных деструктивных установках, которые больной способен объективировать и изменить. Этот подход до боли напоминает стоическое положение, что мы можем воздействовать на наши представления (phantasiai), тем самым сражаясь с негативными аффектами и стремясь к добродетели. Казанский философ первым осознал продуктивность синтеза стоицизма и психотерапии — задолго до создателей когнитивно-бихевиоральной и рационально-эмоционально-бихевиоральной терапии Аарона Бека и Альберта Эллиса, признавших, что их учения инспирированы в том числе стоическими философами.

Взгляд врача-философа устремлен не только в седую древность, но и в такое утопическое будущее, которое из раздираемой гражданской войной России вряд ли можно было вообразить, — в философских клиниках предполагалось медикаментозное применение конопли, а также морфия, хлороформа, эфира, алкоголя, закиси азота и опиума. Ничто не мешает в рамках философской практики, подчеркивает Сотонин, покурить гашиша: «одной папиросы бывает обычно достаточно, чтобы на два-три часа сильно поднять настроение и заставить забыть все невзгоды». Наркотики, впрочем, — лишь снимающая симптомы подпорка, а ключевой рацион философской диеты составляют даже не рациональные самоувещевания, а — совершенно неожиданно — эстетические переживания. Сотонин обыгрывает Шопенгауэра на его же поле: если главный немецкий пессимист предлагал отрешаться от желаний и нужды созерцанием беснующегося моря, воющей бури, сверкающих молний, раскатов грома и других грозных сил природы, перед которыми вечно суетящаяся воля пасует, то сотрудник Института научной организации труда призывает эстетизировать само страдание, то есть навостриться превращать все горести и несчастья, будь то неразделенная любовь или смерть дорогого человека, в комедию или трагедию, в объект эстетического восприятия. Определяющую важность эстетики для диэтетики он резюмирует фразой, которую можно приписать Фуко: «Жизнь — это материал для создания эстетических объектов и для претворения себя в объект эстетического наслаждения».

Оценка философии как терапии и сегодня далеко вне мейнстрима — неудивительно, что в 1931 году, как раз между двумя ссылками Сотонина, рецензент газеты «Красная Татария» не оставляет от его системы камня на камне, ядовито характеризуя ее как «полубезумный бред» и «вреднейшую идеологическую дребедень», доносящуюся из «болота мещанского индивидуализма».

«Сам Сотонин уже давно бросил нам вызов, квалифицируя коммунистов как „знахарей“ и заявляя, что на сегодня пригоден только Сократ, все же остальные учения, вся философия двадцати веков вместе с Марксом и Лениным годны лишь на то, чтобы перечеркнуть их крест-накрест карандашом», — негодует критик. Коммунисты явно не приветствовали, чтобы под эгидой Института научной организации труда открылись философские поликлиники, где новый советский человек за косяком марихуаны полистывал бы «Нравственные письма к Луцилию». На первый взгляд действительно может показаться, что Сотонин проповедует крайний гедонизм: философская клиника призвана помочь каждому жить в свое удовольствие без оглядки. Периодически сотонинская борьба со всевозможными раздражителями и правда принимает чересчур капризный и плотский характер, что заведомо определено его центральным концептом — присущим каждому многоликим и фундаментальным недовольством, главным врагом философии. Маячащая на горизонте картина поголовного довольства и полного благорастворения воздухов настораживает своей слащавостью — в конце концов, античные философы взывали не к набитому желудку, а к добродетельной жизни, которая потому и счастлива, что добродетельна. Но индивидуализм оборачивается парадоксальным коллективизмом: врач-философ — всегда социалист в той мере, в какой заботится о благе всех. Синтез заботы индивидуальной и всеобщей по своей природе восходит к античному космополитизму: как говорил тот же Эпиктет, философ — «родитель всех людей, мужчины — его сыновья, женщины — его дочери: он обращается так ко всем, так он печется обо всех». Сотонин производит впечатляющую таксономию различных невзгод: от сексуальных (которые следует лечить онанизмом и внебрачными половыми связями) до интеллектуальных, но один из основных источников, порождающих «громадное количество недовольных, всех этих отчаявшихся, убитых горем, охваченных тоской, несчастно влюбленных», — в самом обществе, угнетающем свободу личности конвенциональными обязанностями. Поэтому в конечном счете его задача-максимум — реформировать общество в целом, переоценить все традиционные устои, законы и моральные нормы, представляющие собой «фетиши, мешающие радоваться», а также насадить полный имморализм. Неудивительно, что за такую оду к радости его репрессировали.

Сложно вообразить сотонинское общество, в котором «личность имеет право на все и ни к чему не обязана». Его можно расположить с обеих сторон политического спектра: с одной стороны, такую утопию поддержала бы Айн Рэнд; с другой, так ли уж далека она от знаменитого марксова описания коммунистического общества, где «каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно»? Сегодня в Лондоне живет свой Константин Сотонин — поп-философ Ален де Боттон, проповедующий терапевтическую пользу философии и искусства и даже открывший под это дело коуч-контору «Школа жизни». Критикуя одиозного казанца, автор «Красной Татарии» на самом деле критиковал де Боттона, чья медикаментозная философия для чайников на порядок утилитарнее и индивидуалистичнее — никакими утопическими сообществами он не грезит; его «Школа жизни» — именно что философский коучинг, помогающий жить в этом мире, а не социалистическое душеспасение, ведущее к иному миру и иным обществам.

Иллюстрации: Александр Сигутин