«Надеюсь, я все еще меняюсь». Художник Надир Альмеев — в интервью «Инде»

До 10 ноября в Казанской ратуше открыта «Выставка 6 молодых художников»: это реконструкция групповой выставки 1970 года, на которой впервые были представлены работы Надира Альмеева. В текстах про художника, по чьей биографии можно изучать современную историю республики, взрослые, уважаемые люди не скупятся на хвалебные эпитеты. Сам же мастер, оказываясь у всех на виду, словно пытается остаться незамеченным и предпочитает рассуждать об искусстве, философии, архитектуре, но только не о себе. Выпускающий редактор «Инде» Александр Шакиров встретился с художником у театра Камала, прошел с ним по центру города и узнал о том, какими Надир Альмеев видит искусство, себя и Казань в неспокойном 2020-м.

Надир Усманович, у вас набережная Кабана с чем ассоциируется?

Ассоциации с озером как таковым: я помню Кабан в 1950-х — совсем еще запущенным. На берегу тогда стояла электростанция с красной трубой... Когда появлялся лед, рыбе, видимо, не хватало воздуха, и она шла наверх: мужики ловили судаков и щук сачками на длинных черенках… Я года два учился в школе № 8 — когда-то давно в этом здании было медресе «Касимия» (при Апанаевской мечети. — Прим. «Инде»), — проходил по улице, которая раньше называлась Комсомольской, а сейчас — Марджани… Позднее Кабан ассоциируется с кулачными боями по первому льду, когда Суконка против Татарской слободы выступала. Но это были бои до первой крови. Сначала маленькие мальчики выезжали на «снегурках», примотанных к валенкам, потому что снега не было, после них начинали [драться] взрослые… Такие вот картинки детства и юности. Но какие бы времена ни были, времена не выбирают — в них живут.

Здорово, что сейчас набережную привели в порядок и теперь она имеет цивилизованный вид. Я с восторгом принимаю, что и как сейчас делается в парках: важен сам подход — с умом, а не так, как решалось десятилетиями до этого.

Как по-вашему, насколько важна для художника связь с собственным городом?

Очень важна. Это среда обитания. Географическая среда, о которой писал Лев Гумилев.

Какие произведения литературы и музыки вас сформировали?

Я вырос в музыкальной семье, у меня отец — оперный певец, лирико-драматический тенор, один из основателей нашей оперы. Площадок было мало, и для концертов использовались театры. Из гастролеров мне запомнились концерты Гилельса (Эмиль Гилельс, пианист. — Прим. «Инде») в театре Качалова и Давида Ойстраха (скрипач, альтист. — Прим. «Инде»).

Я был воспитан на классической российской литературе. Но, как у любого дитя, все начиналось со сказок. Потом греческая мифология, мифология Рима. В моем детстве издавалось очень мало книг — первые хорошие подписные издания появились после войны, в начале 1950-х. Отец был большой любитель литературы, привозил книги с гастролей, отправлял посылками: если обычно присылали еду, то он — книги. Для нас это драгоценные материалы... Часть книг я отправил в его родное село Акзигитово (это Зеленодольский район), где при школе, названной именем отца, есть музей.

Но почему Надир Альмеев стал в итоге не певцом или музыкантом, а художником?

Сначала меня отправили в первую художественную школу — мне было лет восемь. Школа была под крылом Казанского художественного училища. Но мне дико не понравилось штудирование цветных коробочек: нас заставляли изучать плоскости и всю эту геометрию... И меня отправили — ведь детей сначала отправляют, сами они в раннем возрасте не очень стремятся — в музыкальную школу № 1. Я был принят как слухач — на скрипку. Директором школы был очень известный в Казани Рувим Львович Поляков — музыкант, обладавший замечательными человеческими качествами. Но потом перешел в другое учебное заведение. Сменил в общей сложности пять школ.

Почему вы часто меняли школы?

Это происходило из-за болезней, которым в этом возрасте могут быть подвержены дети. Иногда преподаватели были не всегда понимающими людьми. Из школы № 11 ушел вольнослушателем в Казанское художественное училище.

Про художественное училище я спрошу отдельно. Почти во всех ваших интервью речь справедливо заходит о Баки Урманче (живописец, скульптор, график. — Прим. «Инде»). Расскажите о знакомстве с ним и его влиянии на вас как на художника?

Мои родители познакомились с ним на Декаде татарского искусства и литературы в 1957 году в Москве. Спустя год Бакый-абый вернулся в Казань, где его принял тогдашний министр культуры [ТАССР] Хаджи Баязитович Рахматуллин, с которым мои старики дружили. Баки Идрисович стремился в Казань, хотя мог остаться в Москве. Первая отсидка у него была на Соловецких островах, где, как мне Бакый-абый рассказывал, не было ни одного уголовника — в основном профессура, священники и творческие люди. А он, насколько я помню, по национальному вопросу туда попал. Потом его отправили в длительную ссылку в Среднюю Азию.

И вот Баки Идрисович поселился в казанской «Ливадии», тогда там были правительственные дачи. А я гостил у Хаджи Баязитовича — дружил с его сыном Аликом… Потом он приходил к нам, в дом моих родителей на Островского, а затем по его рекомендации я пришел вольнослушателем в художественное училище в 1961 году, на следующий год поступил на первый курс.

Рустем Фаттахов, Олег Бойко, Надир Альмеев, Владимир Нестеренко, Георгий Иванов. Казанское художественное училище. 1963

Я не могу не спросить про историю с украшением Черного озера, после чего вам пришлось покинуть Казанское художественное училище.

На третьем курсе мне и двум моим однокурсникам какими-то окольными путями предложили шабашку — сделать новогоднее оформление для Черного озера. Помогал нам Рустем Фаттахов, который в 1970-м вошел в нашу шестерку художников.

До этого в парке были такие планшеты — один к одному перерисованные открытки. Кого-то, видимо, это не устроило. Мы же работали импровизационно: примерно за неделю оформили барабан вокруг елки, потрудились и на других плоскостях, которые шли по центральной аллее. Руководству это понравилось — они же все приняли и оплатили нашу работу. Мы скинулись и добавили четвертому... И вдруг откуда ни возьмись приплыло письмо от некой учительницы, которая увидела там абстракционизм! А его в помине там не было! Там были какие-то юморные моменты: мы же работали в том числе и для детей — чтобы было больше смеха… Так вот эта учительница углядела там корову, которая стояла задом, еще что-то абстрактное и написала свои открытые письма. Ну и началось...

Это докатилось до училища — нас начали гнобить во главе с директором. И тут появились собкоры «Комсомольской правды», которые заинтересовались этой историей, пришли в училище, стали расспрашивать всех, а потом выдали материал «Рогами к зрителю» в нашу защиту.

Я верно понимаю, что сначала вас отчислили, потом приняли, но в результате вы все же ушли из училища?

Они приняли, потому что мамы пришли, в том числе, со слезами к Петрову, который тогда был директором. А его трудно было назвать дипломатом, да и не ведут так себя педагоги... Мы втроем вернулись, но нас начали долбить как якобы неуспевающих. Помню, у нас появился преподаватель — художник по фамилии Хайдаров. Он очень странно к нам относился, постоянно ходил в озлобленном состоянии. И когда мне начали, как я считаю, намеренно занижать оценки, я ушел. До меня точно так же, только со второго курса, ушел Рустем Фаттахов.

Как на вас отразилась эта история?

Моя матушка была спокойна, сказала: «Решаешь ты». Баки Идрисович тоже не удивился случившемуся и отнесся спокойно. Я же пошел работать художником в пионерскую газету «Яшь ленинчы» — «Юный ленинец», параллельно работал в Татарском книжном издательстве и на киностудии.

А потом вы решили организовать выставку своих работ и работ ваших коллег. Как вы к этому пришли?

Я встретил своего одноклассника Геру Иванова — мы с ним в 11-й школе сидели за последней партой: было весело — на «камчатке» свои забавы; так же, как и я, он поступил в художественное училище. И вот, после всех перипетий, всех Черных озер, я предложил ему сделать нашу общую выставку. Постепенно включился [Владимир] Нестеренко, который к тому моменту учился в Строгановке (сейчас Московская государственная художественно-промышленная академия имени С.Г. Строганова. — Прим. «Инде»). Встретили Игоря Башмакова, который тоже учился в Казанском художественном училище, Рустема Фаттахова. Шестым был Женя Голубцов — окончив училище, он работал в музее Изо. Оформили работы, нашли стекла под мои 12 гравюр… Но выставочных залов всего ничего: один — в Союзе художников, другой — в галерее Национального музея. А кто выставит неизвестных художников? За несколько месяцев до этого Назиб Гаязович (Жиганов, композитор. — Прим. «Инде»), который дружил с моим отцом, пришел к нам, попросил показать мои работы и спросил, почему я не выставляюсь. Поэтому я пошел к нему с предложением. Назиб Гаязович ответил: «С удовольствием — в холле концертного зала консерватории».

И в день открытия выставки появилось руководство местного Союза художников — с резолюцией «Закрыть выставку».

А все-таки: может быть, мы все не должны быть безразличны?

Да, вы правы, говоря об индифферентности общества. Оно мимо ушей и души все пропускает... А в той ситуации [с Черным озером] общество пропустило, поскольку письмо написала заслуженная учительница… А она могла написать и в прокуратуру. Тогда проблемы могли быть гораздо гуще.

Творчество помогало вам почувствовать себя свободным? Или только выразить себя?

Да, в какой-то степени. Но свобода не может быть ради свободы. Возможность запечатлеть свои мысли и поступки, чтобы это прозвучало и было услышано. Но я никогда не претендовал на истину в первой инстанции, а всего лишь высказывал и высказываю свою точку зрения через работы… И потом, у меня были такие поэтические отблески, потому что за основу я брал поэзию. Поэзия всегда была рядом.

Почему именно поэзия?

Потому что это самое емкое выражение ощущений и чувств. Поэзия — это квинтэссенция всего.

Тогда мне очень интересно узнать ваших фаворитов.

Таких очень много, даже если не брать в расчет классическую русскую литературу. Как начали говорить: «Пушкин наше все»? Боратынский, Державин — все это тоже подразумевается само собой. Для меня великолепная поэтическая семерка — это Давид Самойлов, Булат Окуджава, Арсений Тарковский, Георгий Поженян, Юрий Левитанский, Александр Межиров и Олжас Сулейменов.

А музыка?

Классика. Я не зря вспомнил Гилельса и Ойстраха. В записях я слушал Святослава Рихтера. К сожалению, вживую это было недоступно — концертных залов не было. Все происходило в театрах. Мы были лишены многого, если задуматься. Сейчас же много площадок, но, к сожалению, чаще они используются не по назначению.

Вообще, если говорить честно, попса затравила людей. Я вспоминаю Андре Мальро (министр культуры Франции с 1959-го по 1969 год. — Прим. «Инде»), который говорил, что массовая культура — это барьер между массами и культурой. Нельзя идти на поводу у масс — массы не могут диктовать культуру. Лишь иногда из масс выбиваются люди, которые поистине создают культуру.

Как художнику (в широком смысле этого слова) удержаться от гонки идей, от конкуренции за внимание публики, когда речь идет не о том, кто глубже, а кто быстрее и актуальнее?

Рецепт один — нужно фильтровать информацию. Нужно пропускать через сито, в том числе свое сознание. Иначе давящая попсовая культура начнет проникать в тебя… Или все время ходить в темных очках и смотреть под ноги. Или, наоборот, все время смотреть в небо.

Хорошо, а как вы интерпретируете современный стрит-арт?

Я насмотрелся граффити в Лондоне, когда метро вылезает в надземную часть: эти кирпичные старинные дома, полностью расписанные. Местами рисунки были очень похожи — но не может же все нарисовать один человек?.. Никакой схожести и однотипности — должна быть некая изысканность.

В Казани много масштабных работ появилось за последние пару лет.

Это уже другое. В том, что я видел или находил на «Фейсбуке, могу выделить профессиональный подход к делу. В некоторых казанских работах существует информативная часть, эмоциональность. Это вполне приемлемо: если есть какие-то невзрачные торцы зданий, то почему их не использовать? Нужно позволять делать такое — но только хорошо и качественно.

У вас есть понимание, куда движется искусство?

До определенного периода в искусстве не было китча. Так называемая имитация искусства сейчас преобладает. В этом есть нарочитость и непонимание, для чего человек придумал изобразительное искусство. Мы лишены многого, это все нужно вобрать в себя, но мы слишком мало видим.

Когда отца спросили: «Как научиться понимать классическую музыку?» — он сказал: «Слушать надо больше». То же самое: смотри больше поймешь больше и будешь делать больше. А в китч упираются чаще всего от незнания. Взять то, что лежит на поверхности, легче всего. Надо углубляться.

Теперь про людей, которых точно нельзя обвинить в отсутствии глубины в своей работе: Булат Галеев и ваше сотрудничество с «Прометеем». Вас привлекала возможность экспериментировать или что-то другое?

В основе была идея ощущения звука и света. Еще у монаха Кастеля проснулось желание ощутить звук клавесина через видение. Такие попытки были у многих, но технически это было сложно осуществить. О работах Булата я узнал до знакомства с ним.

Повторюсь: идее синтеза звука и света не одно столетие. Просто Булат пошел по другому пути: он рассматривал это не с точки зрения физического соединения, а с точки зрения композиции и художественного подхода. Потому что техническое оснащение в то время тоже было довольно скудное. Булат считал, что все это может реализовать только художник.

Отношения художника с обществом — это всегда противопоставление?

Зависит от общества.

Отношения художника и современного российского общества в настоящее время вы как определите? Противостояние, противопоставление?

Я не думаю, что это противостояние. Чаще всего я наблюдаю приспособленчество. Такая мимикрия, адаптация, ситуации, в которых художник идет на поводу у общественной вкусовщинки. Человек, который хочет заявить о чем-то, так себя не поведет. Но для начала он будет делать все осторожно — ведь нужно прощупать эту новую тропу, тем более если идешь в сумраке.

Сплин I. 1995. Смешанная техника

Вы говорили, что для художника важно постоянно меняться: вам это по-прежнему удается?

Состояние движения необходимо для любого человека. Надеюсь, я все еще меняюсь… Вообще, я не люблю все время говорить слово «я». Лучше так: думаю, что отхождение от своих прежних мировоззренческих позиций неизбежно. Потому что как минимум биологический возраст на человеке тоже сказывается. Это естественно, но так и должно быть. Меняется и степень самовыражения.

Вы говорите, что не любите говорить «я»…

…да, потому что это «я» слишком часто слышится отовсюду. Всегда говорят: «я-я», но за «я» прячется яма.

Вы не любите давать интервью? И всегда как будто пытаетесь спрятаться, почему?

Мне больше нравится беседа. Когда я могу высказаться, когда это происходит не быстротечно. Другое дело, если подходят с микрофоном: «А что вы думаете?» и дают одну секунду. Но я думаю, возможно, черт знает о чем в этот момент! Это сплошь и рядом, поэтому я не говорю ничего… Непонимание может внести деструктивность в любое классное начинание, поэтому я, как вы правильно заметили, начинаю замыкаться.

Соцсети подарили людям возможность публично высказаться — даже если их никто не спрашивал...

Вы не замечаете, что идут очень похожие высказывания? Как будто отштампованные…

Да, я как раз об этом: чем больше возможностей высказаться, тем меньше конструктивных мыслей. Почему так?

Это не только в соцсетях, но и в телевизоре, который не хочется включать. Вокруг одна сплошная говорильня и все говорят о себе. Внутренняя скромность забыта.

Вы осмысливали неспокойный 2020 год?

Осмысление приходит со временем.

На выставке в Казанской ратуше сейчас представлена ваша работа «Бухенвальдский чемпион», созданная в 2020 году. Почему вас заинтересовала история Андрея Борзенко, памяти которого посвящена гравюра?

У меня есть мысль продолжать этот цикл. Когда я узнал биографию этого человека — чемпиона Узбекистана по боксу в полутяжелом весе, он меня поразил. Ушел на фронт в 1941-м, попал в окружение, потом, естественно, в плен, два раза бежал, и его посадили в Бухенвальд. И в какой-то момент во время работ он крепко дает, что называется, в рыло одному из офицеров, который его подгонял. Узнав, что он боксер, эсэсовцы начинают устраивать бои, в которых Борзенко не проигрывает, несмотря на истощение. При том, что против него выходят не только уголовники, которые тоже содержались в Бухенвальде, но и профессиональные спортсмены из Ваффен-СС. 80 боев, по разным оценкам! После освобождения лагеря он снова ушел на фронт, потом возвратился в Узбекистан, стал кардиохирургом и предпринял первые попытки пересадки сердца. Это сюжет, достойный кино.

Я послевоенный ребенок, и на генетическом уровне какая-то боль осталась — я не могу спокойно воспринимать темы, связанные с войной. До сих пор меня потрясает фильм «Восхождение» (режиссер Лариса Шепитько, снят по повести Василя Быкова «Сотников». — Прим. «Инде»), стоит хоть кадр увидеть. Сама литература Василя Быкова мощная, как и произведения Адамовича, который вместе с Граниным написал «Блокадную книгу». Не знаю, есть ли у нас литераторы такого масштаба сейчас.

Кстати, я хотел вас спросить о современных писателях и поэтах, которые вам интересны и вас вдохновляют.

Могу сделать для себя поправку: я не очень хорошо отслеживаю современную литературу. Я не сторонник читать книги за монитором — я люблю перелистывать, запах типографской краски, сделать пометку, оставить закладку. Мне нравится ходить на книжные ярмарки на Черное озеро или в «Смену». Из того, что я там приобретал и перечитывал, — книги Мераба Константиновича Мамардашвили и вашего тезки Александра Пятигорского.

Могу отметить стихи и прозу Чарльза Буковски, он необычный, а для американцев — тем более. У него не американский взгляд на жизнь. А какая блестящая игра Микки Рурка в фильме «Пьянь», снятого по сценарию Буковски.

Из наших — это Сергей Довлатов. У него ощущается время. В то же время он лаконичен. Интересны Андрей Битов, Валерий Попов.

Удивительно, но вы сейчас назвали двух авторов — Буковски и Довлатова, которые мне нравятся. И еще Селин, к которому часто делал отсылки Буковски.

Совершенно верно. К сожалению, это ощущение от произведений, которые поразили тебя, со временем начинает смягчаться, что ли. Но вещи, о которых мы говорим с вами, — они звучат и не уходят с горизонта.

Какие у вас любимые места в Казани?

Парк Горького, но там половина парка исчезла и изменена. Эта среда начинает исчезать. В моем детстве был остров Маркиз, который пропал из-за затопления.

Как поменялось настроение города за все то время, что вы здесь живете?

Настроение меняется, ведь сменяются поколения. Изменения касаются нравственной стороны человека. Поменялись отношения людей. Люди были не так разобщены.

Разобщены — при том, что благодаря интернету возможностей для коммуникаций стало больше?

Но интернет не дает возможности душевного общения, это формальные контакты. Никакой смайлик не даст вам теплоты, и этих смайликов не требовалось, если ты мог положить человеку руку на плечо и пообщаться с ним.

Кто герой нашего времени?

Мешок с деньгами. Но время доказало и доказывает, что без человеческих качеств — все равно никуда. Как и раньше, сейчас есть уникумы, для которых деньги не главное.

Соцсети позволяют критиковать всем и всех — как вы к такому относитесь? Как художнику защититься от огульной критики?

Критиковать надо со знанием дела. Критикам приходит в голову, имеют ли они право давать критическую оценку? Или они просто критикуют, потому что им что-то не нравится? На критиканов, не разбирающихся и не знающих, не нужно обращать внимания. Не обращай внимания, иди своей дорогой, как говорил Данте.

Фото: Даша Самойлова, Надир Альмеев