Отрывок из книги «Понаехали тут». Рассказы о миграции для детей и взрослых

В июне издательство «Самокат» выпустило книгу Екатерины Мурашовой и Натальи Майоровой «Понаехали тут». В ней собрано 11 разных историй на тему миграции. Главные герои — дети, родившиеся в разные эпохи на разных концах земли. Благодаря такому масштабу, увлекательному повествованию и историческим вставкам миграция предстает естественным процессом, сопровождающим человечество на протяжении всей жизни.

«Инде» публикует отрывок из самой первой истории, рассказанной от лица китайского мальчика Юнгсу. Он живет в послереволюционной Москве и никогда не был на родине предков. В Китай его переносит собственное воображение, когда он видит пекинскую вазу в комнате советских интеллигентов.

В нашем telegram-канале и соцсетях вы сможете послушать этот же отрывок в аудиоформате — его для читателей «Инде» зачитала клоунесса, актриса передвижного театра кукол Лена Качиашвили.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ОДИН ДЕНЬ В СОВЕТСКОЙ МОСКВЕ. ЮНГСУ

— Ходя-ходя, соли надо?

Не обращать внимания, улыбаться.

Сюэцинь поставил свой столик на углу Таганской площади и Народной улицы. Это правильно. Там много народу: и к церкви идут (русского бога большевики вроде как запретили, но все равно люди ходят), и к рынку и лавкам на площади (как объявили НЭП, так сразу они выросли как грибы после дождя). Я помог Сюэциню донести инвентарь. Холодно. С неба не то дождь, не то уже снег. Как бы мыши не простудились. Или заболеют туберкулезом, как сам Сюэцинь. Может человек мышей заразить?

— Ходя-ходя…

Улыбаться. Можно слегка кивнуть. Запомнить приметы: у старшего армяк подпоясан солдатским ремнем. У младшего толстые губы в болячках. Сказать Валёке — может быть, он их знает?

Улица Володарского, поворот на Космодемьянскую. Ближе к Котельнической набережной, в конце видно реку. Река серо-зеленая, бугрится и тускло переливается, как мышиные спинки.

Отстали, спасибо всем богам.

Вот уже белый пар из дверей и разноцветная вывеска, которую дядя Вэйшэн повесил: «Прачечная артель „Свободный Шанхай“».

Внутри тепло и влажно. Сафуян вращает рычаг, крутится деревянный валик, и подвешенное на зажимах белье крутится и стирается в длинной деревянной лохани. В отдельных тазах замачивают и стирают рубашки и тонкие блузы. Мне сразу суют (из-за пара я даже не разглядел кто) две круглых корзины на прямом коромысле — в них уже выполосканное и отжатое белье, — и я иду по скрипучей лестнице наверх, там, на чердаке, сушилка с открытой решеткой и балконом.

Там же в мезонине — комната бабушки Сюин. Развесив белье, я захожу и почтительно кланяюсь (если не зайти, бабушка будет сердиться, а кому надо ее сердить). Бабушка, выпрямившись, сидит на стуле с высокой спинкой, в прическе крестом две большие деревянные шпильки, крошечные ножки аккуратно стоят на круглом вязаном половике. Спрашиваю о здоровье. Все в семье знают, что бабушка в последнее время почти не спит и с трудом ходит в туалет по-большому.

— Все благополучно, — отвечает Сюин. — А как ты, Юнгсу?
— Благодарю тебя, хорошо, — говорю я («ходя-ходя, соли надо?»). Решаюсь спросить: — Бабушка, а мы уедем в Китай или тут, в России, будем жить?

Все снаружи и даже нанятые рабочие думают, что у нас все решает дядя Вэйшэн. Как бы не так.

— Я умру тут, на чужбине, — спокойно отвечает Сюин. — А ты, я очень надеюсь, еще увидишь нашу прекрасную родину во дни ее величия и процветания.

У бабушки красивый язык. Я умею говорить по-китайски и даже немного читать и писать. Но так, как она…

Я кланяюсь и ухожу, почему-то пятясь.

Внизу для меня уже приготовили большую корзину с крышкой и лямками и листочек с адресами. В корзине мы разносим по домам чистое и выглаженное белье.

Самым важным клиентам — большевикам, начальникам и богачам-нэпманам — носит белье сам дядя Вэйшэн. Я ношу тем, кто попроще. Остальные у нас по домам не ходят — не умеют прочесть вывески и адреса.

Корзина тяжелая, но от нее вкусно пахнет — чистым бельем. На углу Гончарной набережной и улицы Народной — двор. У развалившегося сарая деревянный полусгнивший ящик — раньше в нем уголь хранили, сейчас люди живут. Люди поздно встают. Проходя мимо, сгоняю тощую кошку, стучу кулаком по мокрой осклизлой крышке:

— Валёка, это я, Юнгсу. Просыпайся, я сейчас белье на Каменщики отнесу и опять зайду.

В ящике — копошение, перханье, кашель. Хриплый голос:

— Валька, я твою китаёзу когда-нибудь убью! Ваще насмерть!

«Догони сперва, доходяга», — думаю я и иду себе дальше.

Надежда Аполлинарьевна Опалинская (а русские еще говорят, что у китайцев имена сложные) — это русская бабушка Сюин. Только ноги у нее уж очень большие и уродливые, распухшие, обутые в шерстяные ботинки, которые называют «чувяки». На плечах — телогрейка и цветастый платок. В квартире холодно.

Когда-то Опалинским принадлежал весь этот дом, все четыре этажа, и еще два флигеля во дворе. После революции в дом вселились рабочие, а Надежда Аполлинарьевна, ее дочь Мария Александровна и внук Сережа вместе с прислугой Лушей занимают теперь три небольших комнатки. Муж Марии Александровны воевал в Добровольческой армии на стороне белых и погиб. Я принес им письмо из надежного места в корзине с бельем (кто заподозрит китайчонка?), а потом стоял и смотрел, как Мария Александровна выла по мужу-белогвардейцу. Об этом нельзя говорить, как и о том, что у нас в подвале прачечной. У всех есть такое.

— А, Юрик пришел! — ласково улыбается мне Надежда Аполлинарьевна. — Белье принес? Отдай Луше. Как твои дела? Вазу сегодня будешь смотреть?
— Буду. Мои дела хорошо. А как ваши дела? — говорю я.
— У нас радость, — говорит Надежда Аполлинарьевна. — Сережу приняли на работу в типографию и уже назначили паек. Но от печения наших пирожков мы пока, конечно, не отказываемся…

Сережа — худой, высокий, смешливый — выглянул из двери.

— А, мамин ходя! Приветствую повелителя тазов и корыта! Поздравишь меня с началом трудовой деятельности?
— Поздравляю вас, — говорю я. — Паек — это хорошо.
— Я бы, конечно, предпочел учиться в университете на философском факультете, — пожимает плечами Сережа. — Но туда не берут классово чуждых. Так что мы пойдем другим путем, как сказал вождь мирового пролетариата. А вот, кстати, ты, Юрик, самый что ни на есть китайский пролетарий и вполне мог бы нынче в университете учиться…

Я? Учиться в университете? Думать об этом почему-то щекотно…

— В некотором смысле этот социальный перевертыш вполне закономерен, — замечает Надежда Аполлинарьевна. — Высшие классы слишком долго закрывали глаза на вопиющее…

Тут от наружной двери доносится гневный вопль, а потом в комнату врывается Мария Александровна с пустым деревянным ящиком в руках.

— Машенька, что случилось? — Надежда Аполлинарьевна приподнимается в кресле.
— Беспризорники украли у меня пирожки! — кричит Мария Александровна. — Один толкнул, а остальные налетели как саранча и всё расхватали!
— Ну это же совершенно всего лишенные дети, — подумав, говорит Надежда Аполлинарьевна. — Крова, любви, нравственного попечения…
— Мама! — у Марии Александровны из глаз брызнули злые слезы. — Мы с Лушей жарили эти пирожки из последних запасов! Ну это же совершенно невозможно, в конце концов! Ах, почему мы не уехали!
— Уехали… Да кому мы там нужны, — вздыхает Надежда Аполлинарьевна. — Скитались бы сейчас где-нибудь, без родины, без языка, вечно второй сорт, как вот этот бедный китайский Юрик, которого мальчишки дразнят на улицах…
— Мама, ты всегда была готова жалеть любого чужака или побродяжку и всегда оставалась равнодушна к родным людям! И посмотри, где мы все оказались!
— Мама… — укоризненно бормочет Сережа и указывает в мою сторону острым подбородком. Вроде как: неудобно при нем-то… Сережа думает, я человек. Это приятно.
— Ну разумеется, наш Юрик тут совершенно ни при чем, — как ни в чем не бывало говорит Надежда Аполлинарьевна (как и нашу бабушку Сюин, ничто не может сбить ее с собственной мысли). — Это все базовый человеческий страх чужого и глупые предрассудки. Еще в мое время говорили о «желтой угрозе». Помню, в начале века в Петербурге появились дворники-китайцы. Они не понимали арабских цифр и помечали свои участки иероглифами. Обыватели тут же пустили слух, что это знаки апокалипсиса.

Сережа взял с комода одну из принесенных мною рубашек, нашел красный иероглиф — нашитую метку прачечной, показал Надежде Аполлинарьевне и сказал задумчиво:

— Бабушка, но ведь это значит, что наши прачки и те петербургские дворники — грамотные люди…
— Да, да, вот именно! — подхватывает Надежда Аполлинарьевна. — И по сути, вот этот Юрик — наследник огромной древнейшей культуры. А опасность для нас оказалась не желтого, а красного цвета и намного ближе Китая… Говорят, лидер большевиков Ленин тяжело болен. Может быть, он умрет и все как-нибудь понемногу вернется к здравому смыслу?
— Не надейся, мама!

Я рассматриваю вазу. Она почти с меня ростом. Стройная и загадочная. На черном фоне тонким золотом прописаны травы и птицы. Это китайская ваза. Память от деда Надежды Аполлинарьевны, который был очень-очень богатым и выписал вазу из самого Пекина. Ее не продали во время войны, потому что она слишком большая. Никто не знает, как я рад этому. Ваза говорит со мной о родине.

— Вот наш китайчонок расстроится, если на вазу найдется-таки покупатель или ее красноармейцы во время очередного обыска кокнут, — усмехается Сережа. — Юрик, а ты хотел бы уехать в Китай? Тебя здесь дразнят?
— Я не знаю.

Я родился в России. Я никогда не видел Китая. Я хотел бы его увидеть. Но кто хотел бы увидеть там меня? Дядя Вэйшэн говорит: «Cейчас в Китае все перемешалось еще хуже, чем в Советской России». «Но зато там все китайцы», — думаю я, но не смею возразить дяде. Ведь он дает мне кров, еду, работу и все необходимое.

— Да, меня дразнят: «Ходя-ходя, соли надо?» Я не знаю, почему соль.
— Кажется, я знаю, — говорит Надежда Аполлинарьевна. — Где-то году в одиннадцатом или двенадцатом умер китайский посол в России. По вашим обычаям его надо было захоронить на родине. А дорога до Китая из столицы очень далека — как довезешь? И вот ваши дипломаты решили его тело как бы законсервировать, засолить. Сам понимаешь, сколько надо соли, чтобы насыпать целый гроб. И вот они ходили по лавкам с траурными повязками и скупали соль…
— То есть нынешняя дразнилка как бы обозначает: «Чтоб тебе мертвым в Китай убраться»? — с ученым интересом уточнил Сережа.
— Ну да. Некультурные, озлобленные люди всегда были склонны срывать свои обиды и неудачи на чужаках! А вы говорите — уехать…
— Не журись, Юрик! — улыбнулся мне Сережа. — «Если тебе плюют в спину, значит, ты идешь впереди» — знаешь, кто сказал?

Я покачал головой.

— Ваш китайский мудрец Конфуций!
— Блажные вы оба, и вот именно такая безумная жизнь вам к лицу! — прошипела Мария Александровна. — А вот мне-то все это за что?!

Я закрыл глаза. Золотые птицы в темноте у меня под веками взмахивали острыми крыльями, а золотая трава клонилась под ветром.