«Мы ничего не знаем про другого»: Дмитрий Крестьянкин — о казанской премьере театра горожан, где поколения говорят друг с другом через танец

15-го и 16 марта на театральной площадке MOÑ состоятся премьерные показы танцевально-документального спектакля «Танцплощадка» режиссера Дмитрия Крестьянкина. В нем подростки и люди старше 50 лет рассказывают свои истории и ведут диалог друг с другом через танец.

За несколько дней до премьеры театральный критик Анна Шалунова поговорила с Дмитрием о связи поколений, диалоге через танец и режиссерских вызовах.

Дима, ты много работаешь в театре горожан. А вот с танцевальным форматом, кажется, впервые. Как возникла такая идея?

Изначально я хотел поговорить о поколениях подростков и бабушек-дедушек. Они на самом деле во многом схожи. Первым часто говорят: «вы еще не взрослые», а вторым: «вы уже не взрослые, а пожилые». Или, как сказала одна из участниц старшего поколения, «вы в возрасте дожития». Это словосочетание зафиксировано в законодательстве. То есть в какой-то момент все мы оказываемся в возрасте дожития. Это очень страшно звучит и психологически тяжело это принимать. Так собралась группа в двух возрастных категориях, которые как бы вычеркнуты из основного поля жизни: одни еще не живут, другие уже не живут. Хотя и то, и то — бред.

А танец возник как неизвестный для меня путь в исследовании темы. Я ничего в нем не смыслю, не умею танцевать. И, более того, у меня много комплексов, связанных с этим. Для меня танец — абсолютно неизведанное поле.

Вы танцевали с командой преподавателей разных стилей, от татарского народного до вога и фламенко. По какому принципу выбраны направления?

Мы кинули клич хореографам, и к нам присоединились те, кому это было интересно и кто оказался свободен. В общем, то был естественный процесс без определенных целей по набору состава. При этом получилось, что все наши хореографы про одно. Абсолютно каждый из них, не сговариваясь, начинал или заканчивал занятие, говоря, что танец — естественная для человека среда. Танец — про свободу и самовыражение. Танцевать может каждый.

То есть танцевальный опыт при наборе участников был неважен?

Да, мы взяли всех, кто подходил по возрасту. У меня вообще с отбором большие проблемы, если честно. Недавно я делал лабораторию с подростками в Норильске, и там было 80 заявок. Я не смог выбрать, взял всех. Поэтому у меня было 80 подростков, которых мы объединили в четыре группы. С утра до ночи я с каждой работал, чтобы успеть сделать показ. Теперь это самый масштабный спектакль в моей жизни.

Здесь, в Казани, мы думали собрать комфортную группу из десяти человек. Но заявок пришло 25. Мы подумали: кто-то будет отсеиваться, как это обычно бывает. Но вышло так, что группа только увеличивалась.

Танцевальный опыт у всех разный. И через знакомство с разными стилями каждый как раз нашел то, что ему близко, и через это выразил свою историю. В поиске часто возникали парадоксальные вещи. Порой мне казалось, что для кого-то однозначно органичен, например, контемп. Но тут человек говорит: хочу рассказать свою историю через татарский народный танец. А я даже не думал в ту сторону. И это в очередной раз доказывает: мы ничего не знаем про другого.

Расскажи о процессе. Как выстраивались отношения между двумя поколениями?

Для меня это одно из главных открытий проекта: между этими поколениями нет никакого разрыва. Его просто не выявилось в процессе работы. Когда мы встретились в первый день, подростки сели с одной стороны, а старшее поколение с другой. Но как только мы начали танцевать, дистанция пропала и дальше не ощущалась вовсе.

Я наблюдаю много уважения и восхищения друг другом. Старшие все время говорят, какие дети красивые, умные и талантливые. А подростки отмечают смелость, красоту и талант старших. И эта любовь проявляется сама по себе. Часто в проектах со смешанной группой обращаешь внимание на коммуникацию. А здесь я ничего не делал намеренно, все случилось благодаря танцу.

Причем я обнаружил это случайно. Я действительно довольно нелепо танцую. Мне приходится тратить много времени, сил и энергии, чтобы банально правильно поставить ноги. И поэтому я не успевал обращать внимание на что-то другое. Я занимался тем, чтобы вовремя подпрыгнуть или встать в нужную позицию. А потом вдруг обнаружил: все и так работает.

Вы больше работали над личным высказыванием в танце или над партнерским взаимодействием?

Думаю, все взаимосвязано. Это ярко проявилось для меня в одном упражнении во время класса по контемпу. Я смотрел его со стороны и был совершенно поражен. Участники объединились в пары, играла какая-то музыка. Сначала один человек танцует для другого, и тот смотрит, а потом наоборот. Так получилось, что почти все оказались в паре взрослый — ребенок. И это дало невероятный эффект. Взрослый танцует для ребенка, и ребенок будто смотрит в свое будущее. А потом взрослые смотрят на себя в детстве. Я плакал. Это одновременно высказывание и про себя, и про диалог с партнером.

Я вообще хотел бы дальше развивать эту идею соединения поколений в танце как своеобразную методику. У такого соединения оказался невероятно мощный эффект. Танец позволяет понять друг друга без слов.

Казанцы хорошо знакомы с театром горожан. Ты замечал это в работе с участниками?

В Казани вообще театральная и перформативная среда очень развита. Кажется, что город опережает если не все регионы, то почти все. Даже немного завидно. Здесь MOÑ, «Угол», «Особняк», параллельно с этими площадками есть театр Камала, ТЮЗ, и везде происходит активный движ. Сложно найти то, чего в Казани нет. Иногда приезжаешь в некоторые регионы, и там документальный театр — до сих пор запретная тема, он только-только появляется. А здесь реально все есть, и зрители все в теме. Я разговариваю с шестнадцатилетним подростком, и он говорит: «Я уже сделал порядка 15 перформансов». А я не то что сделал — я узнал, что такое перформанс, когда мне было 25 лет.

А для тебя осознание этой образованности зрителей ставит вызов сделать что-то новое и удивить?

Я в лютом зажиме нахожусь, да. Но в этом смысле театр горожан спасает, потому что, когда идешь в неизвестную для себя территорию с людьми, которым она тоже неизвестна, на первый план выходит интерес познания и исследования. Так снимаются и зажимы, и ожидания. Хотя все равно есть ощущение, что зрители здесь многое повидали и оценивать будут, вероятно, строго.

Сколько я разговариваю с людьми, которые занимаются театром горожан, многие обнаруживают проблемы с формой. Мол, часто спектакли театра горожан превращаются в рассказ историй по очереди, и что-то надо с этим делать. У тебя есть такая дилемма?

Можно и по очереди поговорить, это тоже нормально. Я не вижу здесь проблемы. Да и потом, в театре горожан главное происходит в процессе. Мне кажется, в театре вообще главный кайф испытываешь в процессе создания. Открытия, перемены происходят именно на репетициях.

Иногда у меня есть внутренний запрос на какую-то форму, но это не вызов сделать что-нибудь эдакое, а просто ощущение органичной [рамки] для той или иной темы. Иногда находишь форму, а иногда хочешь просто по очереди поговорить.

Ведь в традиционном драматическом театре мы смотрим на каких-то людей, которые по очереди что-то говорят. Да, часто они делают это очень экспрессивно, но факт остается фактом: это разговоры по очереди. И что же? Это еще Горшок сформулировал в одном из своих интервью. Когда у него спросили, какая должна быть музыка, он отвечал: «Должно быть зашибись». Вот я просто смотрю, чувствую, слушаю, и вдруг — зашибись. Это про попадание, про настоящее. А какой критерий у этой настоящности? Его нет.

Ты как-то говорил, что режиссерам здорово иногда работать с подростками, это сбивает спесь. Может, так в целом с театром горожан?

Я думаю, все время идти туда, где с тебя будут сбивать спесь, — не самоцель режиссера. Вообще, мне кажется, это один из побочных эффектов театра. Правильнее сказать, что художник должен периодически бросать себе вызов, идти в ту территорию, которая ему не очень понятна. Чтобы быть уязвимым. Найти место, где это «уязвимо»: неважно, подростки там будут или нет. Если ты всю жизнь работаешь с подростками, тебе, наоборот, надо прийти в государственный театр и офигеть от народного артиста, который будет спрашивать: «Простите, а что я здесь делаю? Какая у меня задача?» Это тоже очень здорово собьет спесь, когда ты привык с подростками: «Эй, ребята, сейчас мы вместе сочиним!» А тебе: «Ничего мы не сочиним, вы мне поставите задачу, а я ее выполню». Просто нужно заниматься разным, пробовать. Вызов будет давать толчок для творчества.

Какие у тебя сейчас вызовы?

В недавней премьере «Бегущая строка» в РАМТе совместно с «Инклюзионом» вызовом стала работа со смешанной группой, где есть ребята с нейроотличиями и без, педагоги по йоге, журналисты, актеры, писатели, лингвисты — кого там только нет. Я ни разу с этими ребятами не работал раньше, это новая для меня группа.

Также есть вызовы с материалами. Мне часто говорят: «Дима, ты все время делаешь док[ументальный театр]». Но сейчас я ставлю кукольную «Войну и мир» в Театральном доме. В театре «Драм.Площадка» — «Три сестры» со своими бывшими студентами. Обе премьеры в июне.

Дима, а если бы тебе не нужно было рассказывать в интервью о своих премьерах и вообще о театре, о чем бы ты хотел поговорить?

О музле, конечно. Я бы рассказывал про всякие группы, которые никто не слушает, кроме меня. Я дикий душнила в плане музыки. Если мы сядем с тобой в машину вместе, то никуда не поедем, я просто буду включать треки и говорить: «Зацени этот, а еще этот, и этот зацени». И о компьютерных играх я бы рассказал. Я сумасшедший геймер, но, правда, увлекаюсь больше ретро-геймингом. Я не очень шарю за новинки, а вот что касается старых игрушек — могу часами рассказывать, в чем их крутость и особенность.

Фото: Диана Куватова; 1 — ramt