Ностальгия по неприятному. Пять причин посетить выставку «Красное»

Это антропологический проект. Я решил посмотреть на человека исключительно через предметный мир, потому что так можно сохранить объективный взгляд коллекционера на культуру. Я начал собирать красные предметы советского производства, когда мне встретились очень красивые красные ботинки. Я стал обращать внимание на вещи красного цвета — и они начали попадаться мне повсюду. В результате в моей коллекции более 200 предметов. Но история на этом не закончилась: если мне попадается вещь, я, уже как раб этой истории, покупаю ее и тащу к себе.

Через эту коллекцию рассказывается история моего поколения и история страны, потому что ряд предметов в ней — идеологического свойства: галстуки, флажки, знамена.

Моя внучка спросила: «Ты долго, наверное, все это собирал?» — «А как ты думаешь, сколько?» — «Наверное, год». Но я собирал ее 15 лет. Ведь эти вещи нельзя пойти и купить, как сейчас, и в этом уникальность коллекции.

Я задумался, почему игрушки, например медведь и слон, которые в природе никогда не были красными, именно этого цвета. Когда собираешь много подобных вещей, ты понимаешь, что с их помощью осознанно кодировали детей: вот флаг, вот партийный цвет. Есть, конечно, и белые лошадки, и бурые медведи, но, видимо, если не знали, в какой цвет красить, то делали их красными. Наверное, думали, что от этого будет польза.

Игрушка — это непростая вещь. Свою игрушку человек помнит, он ассоциирует себя с ней, вкладывает в нее свои страхи и комплексы. Игрушки 1950-х более реалистичные, а потом пошли обобщенные, более примитивные. Упрощение игрушек повлияло на следующее поколение, на тех, кто поддается кодированию. Эстетика отражает общество: это не игрушки сделали людей такими, а люди стали такими и сделали игрушки. Идеология — одна из причин этого упрощения: когда ограничивают творчество, оно вырождается, остается позиция наблюдателя.

В коллекции у меня нет любимых вещей. Когда я был ребенком, были вещи, о которых я мечтал, например самокат из ГДР, — непонятно, откуда их доставали. Ночью я пытался представить, что утром проснусь — а на подоконнике будет стоять самокат. Это была такая тоска, когда я просыпался, а его не было! Потом мама купила мне велосипед, а тот самокат я до сих пор не могу найти. Зато я купил себе красную лошадку. О ней я в детстве мечтал, как о Боге. На ней неудобно кататься, наверное, она нужна, чтобы поставить ее дома и все тебе завидовали.

В выставке есть провокативность, но здесь она подается через проникновение в личные истории. Иногда это вещи, которые были у тебя в детстве, иногда это происходит бессознательно: вещи, которые стояли на полочке у бабушки и ты никогда их в руки не брал, а тут придешь на выставку — и вспомнишь.

Если смотреть на этимологию, «красный» означает «красивый», это цвет любви, а еще — цвет агрессии и разочарований: люди всегда ассоциируют свои страхи с красным. Для меня это и цвет желания (на выставке есть вещи, которые я хотел, но которых у меня не было), и цвет стыда. Например, здесь есть манекен мальчика в красном костюме петушка. Такие костюмы надевали на детей на новогодних елках. Мне очень нравилось смотреть на них, но сам бы я ни за что такое не надел. Я вообще был очень стеснительный мальчик и боялся оказаться в центре внимания, так что эта работа — про мои детские комплексы.

На самом деле ни у одной вещи и ни у одного цвета не бывает единственного значения — в игрушечной лошадке больше смыслов, чем мы можем представить. Вместе с вещью к тебе в руки попадает одна история, а потом она всегда оказывается сложнее и глубже. Ведь творчество — это две стороны, художник и зритель. И если художник не дурак, он не будет говорить: нет, вы неправильно поняли. Я не хочу формулировать своему зрителю какую-то узкую мысль, иначе ее можно просто написать на бумажке, не обязательно делать выставку. Концептуалисты так и делают, но я визуал, я мыслю через материальный, пространственный образ. И красный цвет — такой многозначный образ, который можно разгадывать бесконечно.

Я не претендую на исчерпывающее описание женщин или мужчин, это взгляд на события моих детства и юности. Я не сексист и не пытался заключить все в гендерные рамки. Есть некие гендерные начала в природе, но жизнь их нивелирует. Некоторые думают, что я хочу кого-то возвысить, а кого-то принизить, но я не настолько глуп. Я рассуждаю о жизни и кодифицирую материальный мир, который окружал женщин и мужчин в советское время. Неслучайно я взял средний род в названии цикла: он позволяет отстраниться.

«Женское» — это то, за чем я наблюдал. Например, у моей мамы была портниха. Я слышал много разговоров, когда они выбирали модель, делали замеры на платье. Старшая сестра шила для подружек. Они все время рисовали модели, вырезали, сестра заставляла меня рисовать, когда сама не успевала. И я был в некоем интерактиве: то как наблюдатель, то помогал подержать ткань, когда ее раскраивали. А «Мужское» — это история про милитаризм. Почему я выставил архивные документы в «Мужском»? Потому что там истории мальчиков, у которых все начиналось с игры в войнушку, а заканчивалось настоящей войной. Я воспитывался на Великой Отечественной войне, мы все ненавидели немцев: когда мы играли в войну, никто не хотел быть немцем, приходилось бросать жребий. Выставка иллюстрирует это детское ощущение: ты не можешь понять, что страх войны общий, хотя он есть у обеих воюющих сторон.

Красный цвет — это история любви мальчика и девочки. Левый зал — девочка, правый — мальчик, и центральная зона их соединяет. Вот игрушки, которыми играли девочки и мальчики, переплетаются и образуют круг. Это части одного целого, их нельзя однозначно разграничить. А в конце висят два телефона с перекрещенными трубками. Я помню это придыхание в трубку, желание позвонить, а телефона своего нет. Я мечтал о таком красном телефоне: мне кажется, по нему только про любовь и можно говорить.

Художники — это сдвинутые по фазе люди, которые живут в мире абсурда; прагматики среди них есть, но я говорю про настоящих художников, неистовых, как какой-нибудь Ван Гог. «Крик» Мунка — это не про красоту, это про тоску. Много художников — певцов красивого, а есть певцы неистового. Таких художников меньше, чем певцов красоты. В России мало неистовых художников: в рамках эстетики это не разрешалось, были и религиозные нормы. Это на Западе обывателю не нравится, но он разрешает. Потому что человек не может жить в одной красоте, мы не живем в одном состоянии. Нужно показывать и красивое, и неприглядное и не стесняться «плохих» состояний.

Любое искусство — это путь к изменению человека через проживание не только красоты, но и неприятных, колючих историй. Если человек пришел на выставку — он уже готов к изменениям. А когда он видит, что не одинок в своих чувствах, он может через искусство получить катарсис.