Композитор Владимир Мартынов: «Мы присутствуем при фундаментальном кризисе, который охватывает и буддизм, и христианство, и вообще все»

Композитор Владимир Мартынов собрал полный зал в Казанской ратуше и на презентации «Книги перемен» в рамках совместного лектория «Смены» и «Инде» на Зимнем книжном фестивале — при том, что оба выступления нельзя назвать простыми. Не тратя время на мелочи, Мартынов сразу обращался к большим сюжетам: в лекции — к первоосновам культуры, к теме сознания и концепциям искусства, в концерте — к медитативным повторяющимся паттернам, создающим условия для глубинного самосозерцания. «Инде» встретился с Владимиром Ивановичем в Казани и выслушал его рассуждения о буддизме в СССР 1960-х, проблемах исполнения чужих нотных текстов, Дональде Трампе и трансгуманизме.

Расскажите о произведении, которое вы будете исполнять сегодня.

Gradus ad Parnassum — это этюд, названный вслед за этюдами Фукса. Многие другие композиторы тоже называли так свои этюды — даже Дебюсси пародирует это название. Мое сочинение ни на что не претендует, это не столько произведение, сколько упражнение — как для слушателя, так и для меня, нечто вроде асан из йоги. Это большая вещь, но на протяжении часа там происходит практически одно и то же; важно то, что при этом должно происходить внутри меня и слушателей. Хотя «слушатель» — это неправильное слово, в идеале, все должны быть соучастниками наравне со мной. Главное действующее лицо здесь — это звук, те обертоны, которые возникают.

В чем состоит соучастие пришедших на концерт?

В том, чтобы согласиться с происходящим, как-то проникнуть в него. Ведь как принято: есть композитор, который предлагает некий завершенный опус, такой пир духа с множеством яств, а слушатель находится в позиции потребителя, приходящего на все готовое. А здесь я ничего не предлагаю, кроме каких-то звуковых первооснов, а слушатель уже сам внутри у себя должен начать что-то из них созидать.

Про культуру как индустрию впервые начали писать после Второй мировой войны Адорно и Хоркхаймер. К концу 1960-х, когда их идеи получили большое распространение, это и вовсе стало интеллектуальным мейнстримом. С тех пор индустриализация искусства, идея его превращения в продукт проникла в культуру еще глубже. Остались ли вообще, на ваш взгляд, какие-то чистые от такого подхода области?

В конце 1960-х еще были живы великие — и Стравинский, и Пикассо, и Джимми Хендрикс, и Миро, и Уорхол, Целан еще не бросился с моста Мирабо — словом, масса людей! Когда Адорно и Хоркхаймер писали об этом, они только предчувствовали то, что будет. Я не хочу ударяться в оценочные суждения, но массовая культура — она же действительно победила все. Ни одного имени великого художника или названия великого произведения ни вы, ни я сейчас назвать не можем — не потому, что мы их не знаем, а потому, что их нет. В них нет потребности, они не вызваны ни космосом, ни социологической ситуацией, ни антропологически. Сейчас даже великие политики не нужны: это время Меркель и Олланда. Даже Трамп, на мой взгляд, — это пародия на великость, причем такая, что мало не покажется. Может так статься, что мы вдруг поймем: пусть уж лучше какой-нибудь жалкий Олланд, чем пародийный Трамп. Конечно, с ним ассоциируются некие надежды (или, наоборот, опасения), что все сейчас как-то изменится. Но на деле процесс идет сам по себе. Когда, например, сверлят железо и сверло перегревается, его на время вытаскивают, чтобы остудить. Но в конце концов все равно досверлят.

Возвращаясь к вопросу: все-таки есть ли какие-то области искусства, не затронутые отношением к культуре как к продукту?

Возможно, какие-то местечковые ниши. Но вы же понимаете, что это все очень мелко. Существует культура бо-бо, богемной буржуазии, которая может сколько угодно занимать себя тем, чтобы воскрешать флорентийские кулинарные рецепты XV века, но все это превращается в полную ерунду, когда весь мир провонял жареной картошкой из «Макдоналдса».

Впору вспомнить фразу упомянутого вами Уорхола о том, что самое прекрасное во Флоренции — «Макдоналдс».

Это не мой любимый герой, хотя он, безусловно, великий человек. Понятно, что все идет по пути, предначертанному Уорхолом, но это не значит, что ему надо как-то сочувствовать. Хотя он ребенок по сравнению с тем, что делает сейчас Такеси Мураками. Если у Уорхола была мануфактура, то у этого — огромный завод.

Вы постоянно говорите о деятелях прошлого, но не кажется ли вам, что изменились не только герои, но и сами иерархии и системы, в которые они вписаны? На смену вертикали, в которой существуют Rolling Stones и Хендрикс, пришла ветвящаяся среда интернета, где есть свои культурные герои, например youtube-блогеры.

Youtube-блогеры? Знаете, мой друг и крестник Андрей Суротдинов, скрипач «Аквариума», часто бывает на разных западных мероприятиях. И вот он мне рассказывал, что года три назад оказался на какой-то закрытой вечеринке, где выступало множество звезд, и его поразило, как всех уделал Мик Джаггер, 70-летний старик! Не осталось больше таких людей, как Дэвид Боуи, да даже как Майкл Джексон. На мой взгляд, последняя большая группа — это Radiohead, но это скорее музыкальный феномен, чем харизматический. Человека, приближающегося к рубежу в 70 лет, сейчас автоматически списывают со счетов. Я не только про себя говорю, хотя, конечно, я помню, сколько было интервью и какой был интерес, когда мне исполнилось 50… Сегодня востребованы 40-летние, это их время — мало кто помнит, кто такой Васильев, а вот Богомолов или Серебренников — да, пожалуйста. Никакой геронтократии в культуре я не вижу, но моя точка зрения довольно непопулярна. Про недавнее прошлое сейчас вообще не принято говорить, с ним не принято сравнивать.

Вы преподавали в Троице-Сергиевой лавре в конце 1970-х, тогда же записали рок-оперу «Серафические видения Франциска Ассизского». Но, судя по вашей новой «Книге перемен», отсылающей к классическому китайскому тексту, вас теперь больше интересуют восточные религии…

Нельзя сказать, что после преподавания в духовной академии я как-то обратил взгляд на Восток. Нет, конечно: я считаю себя православным христианином, хоть и плохим церковным человеком. Но надо сказать, что первое, что я сделал в Казани, —зашел в Богоявленский храм. При этом восточные религии всегда меня интересовали. Я считаю, что должен быть синтез, интеграция всего, потому что в чистом виде… Сейчас вот вышла совершенно чудовищная книга Георгия Селина «Загадка 2037 года», в которой он разбирает русскую литературу с точки зрения святых отцов. Я очень хорошо знаю этот запах: это запах семинарских подштанников, это продукт мышления людей, которые ВГИК бросили и стали авву Дорофея читать, забыв обо всей другой культуре. Классическая китайская «Книга перемен» — это уникальный памятник, величие которого нам довольно сложно осознать. Потому что наша иудо-христианская культура говорит, что в начале было слово, а китайская культура в чем-то более архаическая и отсылает нас к событиям, предшествовавшим аналитической революции, к тем временам, когда человек еще не говорил. Ведь что было до слова? Линия — то, что можно нацарапать в пещере, и было даже не важно, кто это делает — кот или человек. И мое стремление проследить эту первоначальную основу не отрицает принадлежности к православной церкви, просто мне хочется рассмотреть происхождение нашей культуры с разных сторон.

А чем обусловлено ваше решение разделить книгу на две части? Ведь в китайской «Книге перемен» 64 гексаграммы, а в вашей всего 32.

Это не то чтобы решение, просто неизбежность, потому что довести до 64… Извините, но мне 70 лет и я могу просто не дожить до конца книги, к тому же в этих 32 содержатся алгоритмы, из которых можно вывести дальнейшие гексаграммы. Но это не значит, что я не собираюсь заканчивать книгу, — я этим занимаюсь.

Какого метода вы придерживались, когда писали «Книгу перемен»? Это довольно странное произведение — на расстоянии десяти страниц друг от друга там могут находиться тексты Пруста и какие-то загадочные схемы без дополнительных объяснений. В недавнем интервью сайту «Горький» вы говорили о себе как о диджее от литературы. Можно ли сказать, что вы выбирали фрагменты чужих произведений как семплы и отталкивались от них?

Все-таки в чем-то я сложнее диджея — не потому, что умнее, а потому, что диджеинг — это тоже продукт определенной эпохи, а я все-таки еще нахожусь в другом времени. Где-то это мешает, где-то помогает, но все же диджеем я могу только притворяться. При этом я чувствую, что стратегия диджея сейчас наиболее актуальна и правильна, хотя сам я, конечно, воспитан на авторских текстах. При этом диджеинг — всегда больше, чем сумма фрагментов, почерк настоящего диджея узнается даже там, где нет ни одного написанного им звука. Коротко говоря, диджей — это некая точка зрения, умение создавать контекст. Если раньше единственной движущей силой искусства был текст, будь это «Война и мир» или «Мона Лиза», то сейчас все решает контекст. Нельзя сказать, что это постмодернистское открытие, потому что вся великая китайская культура на этом стоит. Взять, например, иероглифическое письмо: смысл символа зависит от положения, в котором он находится в тексте. Поэтому я в книге использую самые разные тексты: приказы Союза композиторов, Джойса, рекламу проституток, свои соображения, и все это начинает светиться совершенно иным светом.

В Москве в последнее время наблюдается рост спроса на академическую музыку: на концертах, где исполняют сложные и не самые очевидные вещи, аншлаг, причем среди посетителей как консерваторская публика, так и завсегдатаи техно-клубов, металлисты и прочие совершенно неожиданные люди. Что вы думаете об этом?

Недавно прошел фестиваль «Другие пространства», на который было очень сложно попасть и где впервые в России исполнялись две вещи, которые можно сравнить с «Войной и миром» и «Братьями Карамазовыми»: симфония для восьми голосов и оркестра Лучано Берио и «Группы» Штокхаузена. Но вместе с тем это событие довольно курьезное, потому что одно произведение 1956 года, а другое — 1967-го, и вот только в 2016 году их впервые играют. Понимаете, то, что у нас в России нет музея современного искусства — ни в Москве, ни в Питере, ни в Казани, — это национальная катастрофа. То же самое и в музыке — до последнего времени эти произведения было просто невозможно услышать, вот почему на них сейчас такой спрос. Но это опять-таки прошлое, архив.

Я не считаю, что для музыки наступило плохое время, — какое же оно плохое, когда есть джаз, рок, нойз, все что угодно. У музыки, напротив, сейчас огромное количество перспектив, но только не у композиторской. Кто такой композитор? Это человек, пишущий текст, который впоследствии будет кем-то исполняться. И это порочная практика — не надо писать никаких текстов, надо брать и исполнять самому. Почему я вообще должен читать текст, который мне дал какой-то мудак? Пусть даже это будет великий мудак. Один из моих музыкальных кумиров — это Телониус Монк, величайший музыкант XX века. После его смерти издали массу его нот, но у меня это вызывает оторопь. Зачем? Сам Монк ничего не записывал и сыграть его произведения лучше него невозможно. Нотный текст превращает человека в идиота, в машину. И мои произведения могу играть только я — если их будет исполнять кто-то еще, это будет какое-то надругательство. У всех мало-мальски заметных композиторов есть свои ансамбли: у Стива Райха, у Филиппа Гласса. А у Пярта, например, даже несколько. Он, к слову, любит кокетничать: говорит, что каждое утро встает и садится за компьютер проверить, кто еще его изуродовал. Мне в этом смысле тоже повезло — у меня тоже есть свой ансамбль.

Вы упомянули нойз — есть ли у вас какие-то персональные предпочтения в этой области?

Конечно же, Япония. Я не знаю, чем вызвано такое понимание природы звука, — может быть, тем, что японцы палочками рисинки собирают, или еще чем-то, но японский нойз — это не просто шум, а глубокий анализ, алхимическая практика. Тут ведь может быть, грубо говоря, сугубо декоративный подход: мы, мол, собрали шумы и кайфуем от них. А есть проникновение в суть природы звука, и этот подход очень перспективный, он открывает те двери, которые закрыты перед композитором.

Возвращаясь к восточным религиям: сейчас становится все популярнее секулярный буддизм и некоторые деятели культуры его активно продвигают. Насколько, на ваш взгляд, русскому человеку может быть близок буддизм, если наша культура предполагает страсть как основную движущую силу многих произведений?

Вы про Антона Батагова, что ли? Он милейший человек, но вы его не слушайте, он просто помешан на ретритах. Это все стерильная ерунда: в буддизме страсти тоже очень даже кипят — вспомните, например, Миларепу (Миларепа Шепа Дордже — знаменитый йог и учитель тибетского буддизма, живший в XI−XII веках нашей эры. — Прим. «Инде»), который из-за обиды уничтожил целую деревню. Тот буддизм, который сейчас льется в уши массам, не имеет никакого отношения к живой религии. Мне странно слышать о том, что сейчас что-то становится модным, — мое первое увлечение буддизмом случилось еще в конце 1960-х, когда были живы Октябрина Волкова, Иван Парфенович, очень мощные исследователи-буддологи и санскритологи.

Они были практикующими буддистами?

В том смысле, в котором практикует Батагов, — нет. Но то, что он делает, — это профанация. Понимаете, если я буду с четками Иисусову молитву читать и всем об этом рассказывать — это тоже не обязательно христианская практика. Все это такой нью-эйдж, причем он противоречит тому, что было в 1960-х, когда Индию открывали для себя западные музыканты — например Джордж Харрисон. Сейчас это происходит на индустриальной основе, на этом зарабатываются огромные деньги. Есть термин «медицинский туризм», а есть туризм буддистский — все эти ретриты, випассаны и так далее. Мы присутствуем при фундаментальном кризисе, который охватывает и буддизм, и христианство, и вообще все. Он заключается в том, что homo sapiens — это тупиковая ветвь эволюции. И все, точка. Есть два сценария будущего. Один трансгуманистический, при котором все будет зависеть от технологий, от чисто внешних вещей. Вы читали «Возможность острова» Уэльбека? Прекрасный роман, который показывает, что трансгуманистическое существование человека — это уже не жизнь, да и не человека вовсе. Что такое технологии? Грубо говоря, мы себя к чему-то подключаем, то есть буквально два пальца в розетку. Второй сценарий затрагивает возможность внутреннего изменения, преображения всего рода человеческого. И тогда мы летать начнем! Ведь в чем квинтэссенция постмодернизма: знание стало товаром, отделенным от внутреннего состояния человека, можно нажать кнопку, получить знание и остаться таким же идиотом, как был. А если мы возьмем йогу или тайцзи, то увидим, что человек должен постоянно совершенствоваться, переступать через свои желания, и только тогда сможет что-то узнать. У Хармса был замечательный текст «Утро», в котором герой не может уснуть и хочет что-то написать, но не знает, что — то ли книгу, то ли стихотворение, то ли одно слово. Так и не разобравшись в себе, он засыпает, а потом просыпается с осознанием того, что должно случиться чудо: тогда-то он поймет, что ему написать. Он зажигает спичку, чтобы посмотреть, что изменилось вокруг, и тут его осеняет, что изменение должно произойти внутри него, а не снаружи. Все эти технологические изменения, генная инженерия, фармакологические усовершенствования, разумные компьютеры — это, конечно, очень вероятный вариант. Но вместе с тем это самое худшее, что может случиться.

Фото страниц книги zharkniga.ru, Даша Самойлова