Философ и культуролог Арсений Хитров: «Шутки про 11 сентября — это консервативные шутки»

28 мая в Казани прошла третья встреча цикла «Теории современности» — совместного образовательного проекта «Инде» и центра современной культуры «Смена». Мы поговорили с одним из спикеров, кандидатом философских наук, доцентом кафедры наук о культуре ВШЭ Арсением Хитровым о том, почему учёным интересна массовая культура, как сериал стал главной культурной формой современности, и о репрезентации культурной травмы.

Арсений, расскажите, как и когда массовая культура стала интересна социальным учёным?

Интерес к этому феномену появился в начале ХХ века, но исследования массовой культуры в то время сложно назвать исследованиями в современном смысле. Безусловно, учёных интересовало, что массы делают и как проводят свободное время, но это скорее была попытка понять, как к этому относиться, и, в меньшей степени, разобраться, что происходит, в духе современных социологов.

Тогда возникло несколько течений, чьи представители занимались массовой культурой, наиболее известное из них — франкфуртская школа. Многие её представители, например Теодор Адорно, с подозрением относились к массам, а, скажем, Вальтер Беньямин смотрел на этот феномен с оптимизмом. Он считал, что массовый кинематограф, фотография и другие виды искусства разрушат существовавшие классовые и территориальные границы и налёт элитарности, закрытости культуры. Люди смогут слушать Бетховена в деревнях на радиоприёмниках или ходить в кинотеатр.

К слову, массовая культура как явление стала оформляться именно в начале ХХ века, потому что тогда наблюдался высокий уровень социальной мобильности. Если в XIX столетии происходила урбанизация и люди переезжали из деревень в города, то в начале XX века люди начинают больше зарабатывать, у них появляется больше возможностей для самореализации, больше свободного времени и больше денег на досуг. Тогда же возникает нечто, что учёные франкфуртской школы назовут «культурной индустрией» или «индустрией развлечений». С точки зрения критического анализа, эта индустрия была маслом, смазывающим шестерёнки индустриальной машины.

Что из себя представляет критический анализ?

Фактически это система подходов и средств для разоблачения идеологических механизмов культуры. И здесь очень важно отметить, что картина мира приверженцев франкфуртской школы стоит на марксистском представлении об обществе. В чём это выражается в нашем случае? Допустим, существует большое количество людей, занятых в индустриальном производстве. Их условия жизни нельзя назвать комфортными по сравнению с буржуазией. Эти люди продают свою способность быть рабочими, и капиталисты в виде компенсации дают им минимальную зарплату. Рабочие должны восстанавливать себя как биологические тела: и психологически, и есть, пить и спать. Разгружаться от гнёта тяжёлых условий труда. С точки зрения критической теории, в жизни рабочего жена отвечает за чистоту дома и ужин, то есть за восстановление рабочего как рабочей силы, а массовая культура выполняет функцию разгрузки, позволяет отвлечься от тягостных будней.

С точки зрения неомарксистов (к которым относятся учёные франкфуртской школы), массовая культура становится индустрией, в ней возникает опасность для высокой культуры и для самих рабочих, опасность стандартизации. Опасность, что продукты массовой культуры станут шаблонными и примитивными. В европейской мысли того времени можно наблюдать некоторую обеспокоенность тем, что сложные смыслы уйдут в прошлое, что не будет людей, которые смогут их воспроизводить и передавать из поколения в поколение, как это было раньше среди музыкантов, художников, философов.

Параллельно возникает фашизм, и некоторые европейские интеллектуалы начинают проводить параллели между фашистской пропагандой, которая воздействовала на людей с помощью шествий и эффектных радиообращений, и массовой культурой. Появилась опасность, что массовая культура способна мобилизовать потребителей против каких-то важных для Европы ценностей. Во второй половине ХХ века мы находим отголоски этой идеи в альбоме The Wall группы Pink Floyd. Там есть идея о том, как рок-музыкант может мобилизовать толпу, провозгласить некую идею и повести за собой при помощи шумов и эффектов.

Какие основные тенденции в изучении массовой культуры наблюдаются сейчас?

Во-первых, уходит попытка оценить массовую культуру. Происходит осознание того, что сообщения, которые передают медиа — а именно они являются проводниками массовой культуры, — не воздействуют на людей линейно. То есть, если по ТВ показывают насилие, это не значит, что зрители тут же примутся убивать и насиловать. Однако зависимость поведения от медиасообщения безусловно есть. Классический пример — история с американской радиопостановкой «Войны миров» в 1938 году. Тогда множество радиослушателей включили передачу не сначала, а дослушать до рекламного джингла не успели и приняли постановку за реальный новостной репортаж. Пытаясь спрятаться от марсиан, пришедших покорять Землю, кто-то забаррикадировался в подвале, кто-то спешно уехал из города — пробки на выезд из Нью-Йорка растянулись в тот день на сотню километров.

Так вот, в связи с гипотезой о нелинейном воздействии медиа рождаются исследования аудитории о том, как разные группы людей воспринимают разные медиасообщения. В Британии исследования показали, что люди не только по-разному воспринимают медийные сообщения, но часто меняют их на полностью противоположные. Например, британские панки используют образ британской королевы, образ традиционных ценностей, чтобы заявить об абсолютно противоположных вещах.

Особенно интересны в этом смысле исследования различных действий, которые люди совершают с культурными продуктами. Фанфики, переозвучка фильмов, построение мемориалов героям кино и сериалов — все те способы, которыми фанаты участвуют в переосмыслении культурных продуктов. Это ещё один шаг от линейности.

Вы как-то говорили, что сериалы — это главная культурная форма современности. Можете немного раскрыть тезис?

В XVII−XVIII веках в европейской культуре происходит важное событие — появляется роман. Многие историки культуры говорят, что это ключевой жанр для периода с XVII до начала XX века: истории про путешествия, приключения и взросление персонажа пользовались большим успехом. Роман соответствует многим глубинным установкам европейской культуры: например, идея индивидуальности созвучна с либеральными идеями того времени. Сам жанр очень хорошо соответствует образу жизни людей, которые могли читать и писать романы. Что для этого нужно? Много свободного времени. Желательно быть аристократом, иметь много денег и нигде не работать, чтобы было время развалиться на диване. В Европе существует класс людей, которые могут себе это позволить. В современном западном мире последние несколько десятилетий у многих людей нет устойчивой формы занятости. Фрилансеры появляются уже в 1970-х — про это хорошо написано в книге Ботански и Кьяпелло «Новый дух капитализма». У них нет структурированного рабочего дня, они работают над проектами, а не на компанию. При этом уровень образования растёт, культурные продукты становятся доступнее. Получается ситуация, когда есть много людей, которые могли бы позволить себе читать романы, но не обладают достаточным количеством свободного времени. При этом у них остаётся потребность как-то психологически разгрузиться, а серия сериала, то есть кусок большой истории, — это идеальная форма досуга. Сериалы тоже рассказывают историю развития героя, с которым можно идентифицировать себя. Идеальное совпадение потребности и продукта. Я работаю на несколько проектов, инвестирую много сил и времени, чтобы быть конкурентоспособным, читаю блоги и так далее, но у меня нет времени читать романы. Поэтому я смотрю сериалы маленькими кусочками и, что очень важно, могу социализироваться через них, обсуждать их. Сейчас ведь сложно представить человека, который перед обсуждением проекта с начальником по скайпу обсуждает недавно прочитанную книгу Стендаля. А вот если вышла новая серия «Игры престолов» — другое дело.

Применим ли критический анализ к сериалам? Можете привести какой-то пример?

Ценностные установки, которые были приняты в начале ХХ века, можно использовать и сейчас. Посмотреть с подозрением на сериалы, скажем, представив, что это легитимация существующего политического режима. Взять, к примеру, сериал Homeland. Это сериал про вмешательство ЦРУ во внутреннюю политику разных государств. Мы видим там довольно сложных, амбивалентных героев, с которыми можно идентифицироваться. И это важный момент, потому что часто через идентификацию происходит легитимация. Один из персонажей, Сол, становится директором ЦРУ. Он сложный, но симпатичный человек — я могу представить себя им и даже получить от этого удовольствие (а это очень важная категория). Есть что-то чарующее в том, чтобы говорить как Сол, вести себя как он. Зрители начинают подражать ему и тем самым прощают ему те действия, которые он совершает как политический персонаж. Происходит легитимация идеологии, проводником которой выступает герой. Критический подход работает примерно так. Но, по-моему, исследования сейчас более важны, чем критика.

Тема лекции, с которой вы приехали в «Смену», — «Ирония и шутки о трагедии 11 сентября». Как вы начали ею заниматься и в чём заключается ваш исследовательский интерес?

Я начал заниматься темой в 2011 году, когда участвовал в программе Erasmus Mundus, обучался в трёх европейских вузах — в Шеффилде, Тюбингене и Перпиньяне. Я мог выбирать любые курсы по гуманитарным наукам. Я обратил внимание, что во всех трёх университетах очень популярны курсы про культурную память, коллективную память, культурную травму, курсы про то, как массы осмысляют недавнее прошлое, в особенности трагическое: холокост, Вторую мировую, 11 сентября и так далее. Тогда же я познакомился с работами учёного по имени Джеффри Александр — это человек, который разработал теорию культурной травмы. Он к ней подошёл не так, будто это что-то психологическое, а как к социальному процессу — задался вопросами: кто решает, что событие Х является культурной травмой, через какие каналы коммуникации эта информация распространяется, как описывается травма, кто жертва и так далее.

В Перпиньяне я как раз слушал курс про культурный ответ на 11 сентября, и один мой знакомый подсказал мне идею о сатирическом журнале The Onion — это журнал с фейковыми новостями, они публикуют исключительно стёб. И я посмотрел один из выпусков за 2001 год, первый после катастрофы. Он весь состоит из шуток про 11 сентября. Следующий состоит наполовину. Посмотрел за 10 лет — и каждый год было примерно одинаковое количество шуток. По материалам этого культурсоциологического исследования я написал статью в журнал «Топос».

Можно ли сравнивать сатиру The Onion и Сharlie Hebdo?

Нет, это совершенно разные журналы. В The Onion нет глумления над жертвами, всё ровно наоборот. Шутки про 11 сентября — это консервативные шутки. Но давайте посмотрим на проблему шире. Социальные учёные говорят о том, что в общественных дискуссиях можно выделить доминирующие нарративы и контрнарративы. Первые поддерживают статус-кво, поддерживают ту картину мира, в которой просто стыдно сомневаться. Например, тезис «СССР победил во Второй мировой» — это пример доминирующего нарратива. Это точка зрения, которая поддерживается большинством людей, она социально одобряема. Контрнарративы борются за доминирование, оспаривают нюансы. Относительно предложенного тезиса контрнарративом стала бы попытка вспомнить страны-союзники. Их степень несогласия может быть настолько велика, что они способны превращаться в теории заговора. Происходит борьба за определение смыслов, осмысление событий. Какую роль играет здесь юмор, ирония? С одной стороны, кажется, что это деструктивные силы, силы критики. Так, мы знаем, что в Советском Союзе анекдот был очень опасным развлечением, за него можно было сесть. На первый взгляд, там, где шутка, — там контрнарратив. С этой гипотезой я подошёл к проблеме шуток об 11 сентября в The Onion, но все шутки, которые я там увидел, были про террористов, про политиков, про людей, которые забыли об 11 сентября, и про сторонников теории заговора. Ни одной шутки про жертв. Ирония была направлена на людей, которые неправильно помнили, не так скорбели по жертвам 11 сентября. Так вот, юмор The Onion поддерживает доминирующий нарратив.

Сегодня обвинения в неправильной скорби довольно актуальны в социальных сетях. Что сейчас, с вашей точки зрения, происходит с публичным обсуждением такого рода тем?

Это действительно очень важная тема. За последнее время по ней вышло сразу несколько интересных книг, в частности книга Александра Эткинда «Кривое горе». За последние 30 лет в нашей стране произошла масса трагических событий. И в их оценках нет консенсуса — было бы наивно ждать, чтобы он был. Как мне кажется, более продуктивен спор, сам процесс борьбы за значения, ведь в этой борьбе люди могут лучше понять себя и недавнее прошлое, осмыслить травму. Пока есть только споры на уровне блогов и троллинга в соцсетях, «дискуссионных» программ по телевизору, где надо очень громко кричать, — то есть создаётся видимость диалога. Но борьбы интерпретаций в более серьёзном смысле сегодня не существует — нет ситуации, при которой группы людей (левые, правые, либертарианцы и прочие) открыто заявляют о своём интересе и рационально высказывают свою точку зрения относительно тех или иных исторических событий.

Фото: Даша Самойлова

Читайте также: