Режиссер Айдар Заббаров: «Я раздеваю актера на сцене не для того, чтобы разрушить татарский театр»

4-го, 5-го и 6 декабря в театре Камала пройдет премьера документального спектакля «Хуш, авылым!» («Я не вернусь!»), поставленного на основе интервью с жителями умирающих татарских деревень. Режиссер спектакля — Айдар Заббаров, который к своим 29 годам кроме театра Камала успел поработать в лучших театрах России — «Современнике», Ленкоме и МХТ. Автор «Инде» Алмаз Загрутдинов встретился с режиссером и узнал, как поставить спектакль по стихам, почему не нужно бояться эротизма на сцене и есть ли у татарского зрителя особый менталитет.

«Я уверен, что в театре Камала меня никто не тестил на профпригодность»

Ты учился на актерском отделении театрального училища Казани. У тебя изначально была режиссерская амбиция?

Далеко не сразу. Я приехал поступать на актера — это был мой второй визит в Казань. Думал, что после выпуска пойду работать в челнинский театр. Нашим художественным руководителем в училище стал тогдашний главный режиссер казанского театра имени Тинчурина Рашид Загидуллин — тогда я начал думать про работу в его театре. На втором курсе нас подхватил Фарид Рафкатович Бикчантаев, пары проходили уже в театре Камала. Я начал грезить о работе в этом театре, но это, конечно, был потолок мечтаний. Идеи быть режиссером не было и в помине.

И как это получилось?

Есть история. В Казани проходил театральный фестиваль «Науруз». Я напросился встретить театроведа Алексея Бартошевича — донести чемоданы, проводить в отель. Просто хотелось постоять рядом с таким человеком — и типа жизнь прожита не зря. Под этим впечатлением я встретил Фарида Рафкатовича, говорю ему радостно, что встретил Бартошевича. А он мне: «Так это же твой будущий педагог. Ты же в ГИТИС пойдешь на режиссера». И ушел. Он сказал это впроброс и в шутку, но мне стало по-настоящему плохо. Я же подспудно мечтал быть актером в театре Камала, а тут как будто главный режиссер этого театра говорит фразу, из которой я делаю вывод, что он во мне не видит хорошего артиста.

На последних курсах в казанском училище завлит театра Камала Нияз Игламов предложил мне с курсом сделать что-то на сцене Камаловского по стихам «Пешие птицы» Газинура Мурата. Получился неплохой спектакль, но ставили мы его только один раз. Потом началась история с лабораторией Союза театральных деятелей «Свободная сцена». Я участвовал в ней с первого года. Там же были Регина Саттарова, Настя Радвогина, Юля Захарова — те люди, которые сейчас играют заметную роль в театральной жизни Казани. Потом я все же решил идти в ГИТИС. Первые три года — безвылазно учеба. Продолжал общаться с театром Камала, примерно на четвертом курсе Бикчантаев за чаем интересовался у меня про мои планы. Тогда же поставил «Все плывут и плывут облака...» по стихам Хасана Туфана.

Почему именно Хасан Туфан? Он хоть и известный поэт и писатель, но как будто это не самый очевидный материал для спектакля.

Ноги растут как раз из моей студенческой постановки по Газинуру Мурату. Она получилась относительно успешной, и поэтому мне вновь предложили подумать над спектаклем по поэзии. Изначально по Мусе Джалилю, но с ним у меня ничего не вышло. А потом перечитал Хасана Туфана и эмоционально к нему подключился.

Как делается спектакль по стихам?

Я люблю начинать с текста. В августе перед четвертым курсом я пришел к актерам с уже отобранными стихами. Мы их читали и обсуждали. Формы спектакля еще не было, только предчувствие. Нам, конечно, очень помог актер Ильдус Ахметзянов. Он прекрасный чтец и научил нас правильно читать стихи, поставил ритм, настроение. В сентябре я уехал учиться до декабря. За это время, кажется, перечитал про Хасана Туфана все что можно. Тогда же наткнулся на пьесу Туфана Миннулина «Все плывут и плывут облака...» о жизни Хасана Туфана и решил, что это будет основа. Но оттуда я взял только две сцены, остальное — из его биографии, писем и стихов. Больше всего меня зацепил образ его жены: она 16 лет ждала мужа из лагерей. Это почти античная история. Я понял, что через нее можно рассказать о писателе и эпохе.

Тебе не казалось, что мотив жены, которая ждет мужа, — это сентиментальный заход?

Нет, потому что это так и было. Я ничего не придумал. Если написать это из головы в художественном романе, это правда звучит сладковато, в духе бульварных романов. Но в нашем спектакле ничего не придумано, поэтому звучит не сентиментально.

Работа на малой сцене — это была своеобразная репетиция перед большим спектаклем?

Такое можно представить в московских театрах, когда режиссера-новичка тестируют в малой форме, чтобы посмотреть, на что он способен. Это понятная логика, все перестраховываются. Здесь не так. Более того, Бикчантаев предлагал мне попробовать перенести «Все плывут и плывут облака...» на большую сцену. Но это так не работало: камерной истории нужно маленькое пространство. Я уверен, что в театре Камала меня никто не тестил на профпригодность. Здесь есть доверие к режиссерам.

«Я читал и чувствовал себя совершенным первооткрывателем Гаяза Исхаки»

«Тормышмы бу?» по рассказам Гаяза Исхаки стал твоей второй работой на сцене театра Камала. Почему этот автор и почему снова такой несценический материал?

Целый семестр на втором курсе мы изучали Гаяза Исхаки. Экзамен сдавали по его «Ул әле өйләнмәгән иде» — это произведение про парня, который комплексует из-за того, что влюбился в русскую девушку. Помню, как мы репетировали сцены из него. Я играл главного героя. Там есть сцена, как он поехал в Финляндию и по пути решил искупаться в озере. В аудиторию принесли ванну. Я начал как бы плавать, девчонки обливают водой. Фарид Рафкатович смотрит на меня и говорит: «А чего ты в трусах? Это же дикое озеро, никого рядом нет, герой купается без одежды». Я без проблем разделся («Я же артист!» — подумал), репетиция прошла. На следующий день Бикчантаев говорит: «Прогоняем ту же сцену, как вчера». Я опять начинаю раздеваться, он смотрит на меня и очень серьезно спрашивает: «Ты чего делаешь?» — «Ну вы же сказали, что как вчера, вот я и раздеваюсь, как вы говорите». — «Быть такого не может. Одевайся». Так я и остался дураком.

А потом уже ГИТИС, я забрал с собой собрание сочинений Исхаки, много читал. Не помню, когда состоялся разговор с Бикчантаевым о материале для следующего спектакля, но он, услышав, что я хочу ставить по Исхаки, сказал: «Отлично, вперед».

Что тебя в нем зацепило?

Он особенный. Меня привлекает, конечно, невероятная глубина, сравнимая с лучшими работами Чехова. Причем не с его пьесами, а с короткими рассказами, которые намного лучше. С Исхаки то же самое: у него есть попсовые вещи, которые ставят все, но за ними скрывается невероятный нераскрытый потенциал. Я помню, что читал и чувствовал себя совершенным первооткрывателем Исхаки. Может, это звучит самонадеянно, но мне казалось, что никто до меня не видел его очень современных, глубоких, смешных и откровенных рассказов, его героев с такими живыми переживаниями. Наверняка о его величии знали филологи и учителя татарской литературы, но для широкой аудитории он оставался нераскрытым. Обычно ставят «Зөләйхә», «Сөннәтче бабай», «Итек» — произведения, которые проходят в средней школе. То есть этого очевидно недостаточно, чтобы понять, каким гигантом на самом деле был этот человек. Я понял, что нашел клад. Это можно сравнить с тем, что если бы сегодня кто-то впервые открыл Чехова.

Сам сюжет спектакля — искусственный. Как он в итоге сложился?

Изначально я использовал шесть рассказов, в процессе подготовки мучительно сократил до трех, потому что понял, что в спектакле начинают конкурировать сюжетные линии. В основе «Тормышмы бу?» — дневники героя-мальчика, который приехал учиться в казанское медресе. Мне хотелось рассказать больше и о других героях: его друге, сестре, но их историй в основном рассказе не было. Чтобы придать им объема, я заимствовал материал для их сюжетных линий в других рассказах.

В Камаловском театре много достойных спектаклей, но, кажется, «Тормышмы бу?» стал большим событием даже на их фоне. Ты как-то для себя объясняешь этот успех?

Никогда об этом не думал. Но вспомню своего любимого режиссера Вуди Аллена. Даже в его средних фильмах мы всегда видим хороших актеров и хорошую драматургию. Тут, мне кажется, спектакль сложился именно из этих элементов — феноменальные актеры театра Камала и, неудобно хвалить себя, итоговый текст. Мне кажется, актерам удалось в этой работе выйти за рамки себя. Мне рассказывали, что спектакль смотрел Салават Фатхутдинов и потом спрашивал: «А что за новый актер в роли отца?» А отца играет известный актер Камаловского Олег Фазылзянов, занятый во множестве других работ. Даже в «Тормышмы бу?» у него еще несколько ролей. Но ему удалось стать неузнанным, это достижение.

«Я не боюсь мощной сексуальной энергии»

После премьеры вышло много рецензий, в некоторых из них писали, что, мол, в этом спектакле Айдар Заббаров показал, что татарский народ погубят глупые и необразованные женщины. Как ты воспринимаешь подобного рода критику?

Да, я видел эти сообщения. Меня это никак не расстраивает и не задевает. Я вижу в этом выдающуюся зрительскую наивность. Потому что Гаяз Исхаки описывал эти образы не со злостью и не с позиций женоненавистничества, а наоборот, будучи человеком прогресса, через них показывал необходимость женского образования и расширения женских прав. Он об этом писал 100 лет назад, об этом же все говорят сегодня. То есть можно сказать, что Исхаки критикует тогдашнее общество с феминистских позиций. Странно, что зрители иногда могут увидеть в спектакле настолько иной смысл.

Мне кажется, в своих спектаклях ты привносишь на камаловскую сцену телесную чувственность, чистую сексуальную энергию, не завуалированную в песню или комедийный гэг. Согласен ли ты с этим?

В моих спектаклях это есть, все идет из материала. Я не боюсь мощной сексуальной энергии. Если у автора это прописано, то я не считаю нужным как-то прикрывать это метафорами и жанром. Например, это есть в пьесе «Все плывут и плывут облака...», в сцене, которая вошла в спектакль. Женщина в ссылке встречает героя. Все происходит после войны, мужчин нет, она видит красивого достойного мужчину и хочет от него ребенка (и, конечно же, хочет заняться с ним сексом). В этом суть этого эпизода, и уводить это в песню или комедию значит уничтожить смысл. А в «Тормышмы бу?» весь сюжет построен вокруг взросления подростков, и, конечно, в этом процессе велика роль физиологии и пробуждения интереса к сексу. Собственно, не зря там на сцене актер раздевается полностью.

На этом моменте консервативная публика начинает говорить что-то вроде: «На сцене татарского театра нет места обнаженной натуре». Так было, например, со спектаклем «Кукольная свадьба» (тоже по Гаязу Исхаки), где на секунду мелькала обнаженная до пояса спина актрисы. По поводу этого эпизода шли дискуссии, мол, это противоречит менталитету татарского зрителя. Ты веришь, что у татар действительно существует такой менталитет, который может как-то фатально ограничивать возможности восприятия искусства?

Я помню разговоры про «Кукольную свадьбу». И там как раз тот случай, когда нельзя по-другому. Можно ли поставить иначе спектакль про проститутку, чья разрушительная сексуальная красота свела с ума всех героев? Не думаю. Что касается менталитета, то он есть. Да, чуть консервативный, но это не навсегда. Границы восприятия подвижны, и мы своими спектаклями это как раз и делаем. Я раздеваю актера на сцене не для того, чтобы разрушить татарский театр и его столетнюю традицию, частью которой я себя осознаю на 100 процентов. В сущности через этот материал мы пытаемся понять себя сегодняшних, почему мы стали такими. Спектакль для меня — всегда исследование, в том числе и себя, а себя я считаю частью татарского мира. И я хочу показывать разное: мы все разные, наше прошлое было намного более разнообразным, чем мы привыкли думать. Нельзя застывать в чем-то одном. Но я знаю, что после этой сцены из зала уходила религиозная публика.

«В родной деревне родителей я чувствую сагыш. На грани с панической атакой»

После ты поставил «Пять вечеров» по пьесе Александра Володина. Это твоя первая работа по классической пьесе. Казалось, что тебе дали этот материал в качестве своеобразного отпуска после «Тормышмы бу?».

Во-первых, в театре Камала тебе ничего насильно не дают. Во-вторых, я люблю эту пьесу. Она еще со студенчества была в моем режиссерском портфеле. И хотелось, конечно, попробовать совершенно иной текст и эстетику. Я решил сделать ее притчей — историей про Мужчину и Женщину, а не про Тамару и Ильина. Возможно, это пришло от того, что ставили переводную версию: текст пропитан русским и питерским духом, и в переводе на татарский это неизбежно уходит. Поэтому ставить ее как есть на камаловской сцене нельзя.

Эта пьеса Володина вошла в историю как суперсовременная для своего времени (1959 год) история, в героях которой зрители узнавали себя, свой язык, свое окружение. Но ты превращаешь это в ретро-притчу. Тебе не казалось, что, возможно, можно было бы реконструировать это ощущение конкретного времени, переместив действие в наши дни?

В самом начале была такая мысль. Но ничего не получилось, потому что в пьесе много деталей своего времени, которым довольно сложно найти аналогии в сегодняшнем дне. Главный герой был на войне. Я думал, что современного Ильина можно сделать ветераном Афганистана или чеченской кампании. Но еще он много лет провел в лагерях, и вот для этого аналогии уже не нашлось. Делать его просто уголовником нельзя, а если делать его современным политическим узником, то это совсем не подходит герою, да и мне хотелось избежать плакатного укора современному политическому режиму России, мол, смотрите, и сегодня люди могут попасть в тюрьму из-за своих взглядов. Об этом можно говорить, но не в этом материале. Поэтому я пошел в сторону притчи и универсальной истории. Я помню первый набросок сценографии у себя в блокноте: огромная луна, зеркальный пол изо льда, и одинокая женщина танцует в пустом пространстве.

Сейчас ты готовишь документальный спектакль, основанный на интервью с жителями исчезающих деревень. Как появился замысел?

Как сказать «тоска» по-татарски?.. Сагыш, сагышлану... Вот это чувство я испытываю, приезжая в деревню в Алькеевском районе, где выросли мои родители. Я чувствую этот сагыш очень сильно, на грани с панической атакой. Мне тяжело дышать и думать о том, что люди столько строили, жили здесь полнокровной жизнью — и сейчас там пустота, ничего не осталось, все в песок. Выходишь на улицу и — страшная тишина! Во время карантина мне друг прислал видео, как мужик сидит и играет на гармони где-то в сельском клубе, — у меня в душе снова загорелся этот сагыш. Я сел и за вечер набросал концепцию документального спектакля.

И когда начались экспедиции?

Начали ездить летом. Первым районом был Буинский. Мы попали в деревню из трех домов, говорили с местной бабушкой. В 32 года она, молодая красивая девчонка, осталась вдовой с шестилетним сыном. Ей сейчас 85. Она так ни разу и не вышла замуж, хотя к ней часто сватались. Год назад ее сын, уже пожилой мужчина, умер на ее руках. Она рассказывает без трагизма, ровно, с достоинством, но за всем этим — невероятный объем. Меня это потрясает, я хочу рассказывать эти истории. Всего мы были в восьми районах республики. В каждой деревне слушали примерно по десять историй. Эти интервью эмоционально давались тяжело: к каждой истории подключаешься, их много, у каждого свои горести и радости. После каждой экспедиции мы по неделе не могли ничего делать от усталости. Кроме этих историй в спектакле будут документальные новеллы из Туфана Миннуллина — главного автора деревенской традиции. И тут опять как с Гаязом Исхаки: все знают хитовые пьесы Миннуллина, но мало кто видел, что в его книге воспоминаний — множество блестящих историй.

Ты же понимаешь, что скорее всего такой минорный спектакль об умирающих татарских деревнях будут воспринимать как метафору угасания нации?

Да, наверное. Но спектакль не об этом. Он не о смерти татарской цивилизации — это чушь, такого не будет. Он о том, что мы меняемся. Ко мне это осознание пришло недавно, во время репетиции. Спектакль не о смерти татарской деревни в физическом плане, потому что сейчас, если где-то в районе обезлюдела одна деревня, то ей на смену приходит несколько коттеджных поселков под Казанью, сплошь заселенных татарами. Я чувствую, что сейчас прямо на наших глазах происходит смена эпох: большой этап прошел и наступает что-то новое. Мы меняемся, и я хочу отдать дань уважения прошлому, этим людям, их укладу.

Купить билеты на спектакль «Хуш, авылым!» можно на сайте театра Камала.

Фото предоставлено пресс-службой ТГАТ им.Г.Камала