«У нас есть публичные высказывания, но нет публичного дискурса». Как связаны наука, искусство и городское пространство? Кейс Альметьевска и проекта «Сказки о золотых яблоках»

26 мая в Институте истории им. Ш. Марджани прошла конференция «Поиск образа города. Гуманитарные науки в городском искусстве и дизайне среды». Эксперты разбирали кейс Альметьевска и паблик-арт-программы «Сказки о золотых яблоках» (о ней можно почитать тут, тут и тут). «Инде» поговорил с организаторами конференции о диалоге между горожанами, художниками и властью и о том, как люди и город взаимно формируют друг друга.

Про неомурализм

В парадигме западного опыта уличное искусство — это, как правило, временные объекты. В российских реалиях это постоянные объекты. Неомурализм (этот термин сформулировал британский антрополог Рафаэль Шактер) возник из протестной культуры. Из нее выросли многие проекты, которыми мы сегодня восхищаемся. В норвежском городе Ставангер 17 лет проходит фестиваль NuArt. Он сформировал неомурализм в западном понимании: это протестное движение, но тут нужно понимать, что мурал не может быть совершенно нелегальным — требуются ресурсы, подъемник, это занимает какое-то время. В России другая ситуация, и наша сцена сильно отличается. И там, и там часто жалуются, что службы благоустройства закрашивают работы. При этом на Западе есть примеры, когда людям удавалось настоять, чтобы работу сохранили. В российской действительности муралы часто становятся языком коммуникации власти и общества. Это вопрос открытости власти к диалогу и того, как этот диалог устроен.

Стрит-арт в российских регионах

У российского уличного искусства яркая региональная специфика. Например, в Екатеринбурге много концептуального текстового искусства, проходит крупный фестиваль «Стенограффия», там сложился свой стиль и сформировались свои авторы. Нижегородское уличное искусство связано с декоративно-прикладным искусством и архитектурным наследием региона, об этом делали выставку «Свежий слой». Нижегородские художники активно защищают деревянную архитектуру, реагируют на нехватку культуры и сохраняют неописанную городскую идентичность, частью которой как раз является деревянная архитектура: она может не соответствовать современным нормам строительства, но она — часть образа города.

В Татарстане уличное искусство все еще формируется. Я вижу, что здесь орнаментальное восприятие среды, и в этом огромный потенциал: даже на панельках встречаются фантастические декоративные элементы, которые противоречат самой идее типовой архитектуры. Нужно понимать, что уличное искусство появляется там, где не очень красиво и где неаккуратно все сделано. В Татарстане хорошо работает городское благоустройство, поэтому спонтанные нелегальные уличные практики здесь плохо развиваются, в отличие от тех же Нижнего Новгорода и Екатеринбурга. Но это вопрос хозяйственности. Стоит понимать, что вандализм — способ коммуникации человека и города. Юридически это порча имущества, но на самом деле это социальное явление гораздо глубже. Коммунальные службы не могут не закрашивать работы, потому что у них такой регламент. Существует практика холл-оф-феймов — это места, где можно тренироваться, но от этого никак не уменьшается количество граффити в городе. Граффити появляются там, где город дает трещину: это заброшенные дома, места, которые зияют дырами на ткани города. Это биосреда, из которой появляются художники. На самом деле, чтобы нарисовать большой красивый мурал и сформировать свой художественный язык, нужно десять лет практиковаться, и понятно, что это нелегальная история. При этом чем хозяйственнее городские власти, тем меньше остается пространства для спонтанной коммуникации. Но тут нет никакого рецепта: в Татарстане есть Бозик, Рустам Кубик и другие авторы, которые появились здесь, уже являются частью татарстанской культуры и могут транслировать ее.

«Культура — это не то, что делается на остатки, когда уже все починено». Опыт Альметьевска

Иногда наша работа в Альметьевске вызывает недовольство: говорят, лучше бы отремонтировали дом, чем рисовать на нем мурал. Но такие вещи часто становятся началом диалога — иногда можно начать с негативного фона. Люди на самом деле подходят и говорят: «А как это вообще возможно? Наиль Маганов, наверное, такой мечтатель?» Так начинается процесс присвоения. У меня есть ощущение, и оно подтверждается нашими исследованиями, что люди в Альметьевске стали больше общаться между собой. Жалобы на грязные подъезды и разбитые дороги всегда и везде есть. Нигде нет идеальной среды, но культура — это не то, что делается на остатки, когда уже все починено. Такого выбора — или городская среда, или культура — просто не должно быть. Понятно, что в связи с советским прошлым огромное количество бытовых потребностей города не удовлетворено, но все их разом удовлетворить не очень просто.

«Когда видишь портрет Ризаэтдина Фахретдинова на девятиэтажном доме, становится ясно, что наука — история не только описательная»

В проекте «Сказки о золотых яблоках» искусство взаимодействует с наукой. У нас есть небольшое разделение труда: Никита Петров с его командой московских и местных антропологов занимаются полевыми исследованиями и мониторят город, собирают интервью. Мы со своей стороны занимаемся популяризацией, выстраиваем диалог между разными интересантами. Сейчас мы ведем свое исследование садовой тематики татарской культуры. Первая задача — спроектировать, как могли бы выглядеть парки и сады, укорененные в духовную и интеллектуальную традицию, присущую мусульманам России. Другая задача — размышления о взаимодействии между пространством и человеком: как человек создает пространство, какой опыт в этом есть, как пространственные модели влияют на то, какая личность культивируется. Исследования находят выражение в разных формах: это может быть публичная лекция, серия статей, академических или популярных, интервью или доклад на мероприятии, где присутствуют специалисты, жители города и администрация. Изменения у нас часто происходят волюнтаристским способом, когда управленцы приходят и меняют пространство, не спрашивая людей, что им нужно. Наша задача — чтобы было больше людей, которые привлекаются к принятию решений, и чтобы у этих людей был шире репертуар, из которого можно выбирать, как синхронно (какие практики сейчас лучшие), так и в исторической перспективе (когда-то раньше была садовая культура татар, наполненная символизмом, поэтической культурой, суфизмом, медициной, магическими практиками). Все это вполне может артикулироваться в мире постмодерна, мы можем заложить символы, которые легко считываются или могут послужить плодотворной почвой для артикуляции новых дискурсов и практик.

Когда видишь портрет Ризаэтдина Фахретдинова на девятиэтажном доме, становится ясно, что наука — история не только описательная. Недавно в Ульяновске после лекции о садах ко мне подошел человек лет пятидесяти и сказал: «Если бы я услышал это раньше, моя жизнь сложилась бы иначе». Знания имеют трансформирующий потенциал, и задача носителей знания в том и заключается, чтобы транслировать его в общество и make change, make a difference. Наша экспертиза помогает что-то изменить, а не только решить проблему: я против того, чтобы видеть нашу работу в исправлении чего-то, это не медицинская практика. Мы артикулируем опыт: культурный, интеллектуальный, социальный, в котором много полезного, обогащающего общество. Особенно мы нуждаемся в этом в городской среде. Город создает условия субъективной фрагментации, когда человек не способен переварить и усвоить ожидания, которые к нему предъявляет общество, пространство: слишком много раздражителей, предписаний, фреймов, в каждый из которых мы ежедневно пытаемся вписаться. Это ответ на вопрос, почему люди постоянно сидят в гаджетах: гаджет позволяет фильтровать, задает свой фрейм — это снижает уровень субъектной фрагментации. Наука в этом смысле тоже действует как гаджет, она позволяет создать комфортную среду, насытить городское пространство смыслом и упорядочить его. Если вы понимаете, что вам в голову попадает и зачем, жить становится легче. А когда это масса неотрефлексированных импульсов, как сейчас норма, это создает психические проблемы.

О терапевтической функции историка и отсутствии общественной дискуссии на волнующие темы

За время работы с проектом [«Сказки о золотых яблоках»] я увидел, что люди очень хотят быть услышанными. С одной стороны, каждый может оставить комментарий в интернете и выразить мнение по поводу любой публикации. При этом в обществе мало каналов, где обычный человек может проговорить свои боли и поделиться опытом. Это странное противоречие. Например, я разговаривал с женщиной, внучкой репрессированного. Она успешная женщина уже в годах, у нее есть дом, образование, дети. Но личная семейная память несправедливости — как будто ноющий орган. Я начал говорить с ней о личном архиве, о дедушке, которого она никогда не видела. И оказалось, что на эту тему ей не с кем поговорить, а у нее в этом есть огромная потребность. Это терапевтическая функция историка и антрополога: мы приходим за информацией, чтобы что-то узнать об обществе, о людях, а получается, что мы оказываемся стороной, которая многое позволяет проговорить и еще раз прожить.

Я вижу выход в том, чтобы проговаривать и находить формы для этих нарративов, чтобы эти чувства не оставались в интимном разговоре, но становились частью общественной дискуссии. У нас есть публичные высказывания, но нет публичного дискурса: каждый что-то говорит в интернете, но это не значит, что есть общественная дискуссия. С одной стороны, нужно, чтобы такого рода рассказы, которые мы слышим от внучек репрессированных о своей жизни, становились доступны для многих людей, а с другой стороны, чтобы было достаточно акторов, которые могли бы выносить суждение и участвовать в дискуссии, которая волнует граждан. Какой опыт мы из этого выносим? Почему так произошло? Что это говорит о нас? Почему мы говорим об этом такими словами? Этой рефлексии не хватает, особенно в Татарстане.

Это хорошо видно было на примере моей публикации про постнацию в «Бизнес Онлайн». Я писал, что о проекте татарской нации нужно забыть и пуститься в свободное плавание в новых концепциях того, что такое постнациональное татарское общество. Это относится и ко всему постсоветскому обществу: в 1930-х годах построили драматические театры, и с тех пор ничего существенного не сделано. Многие болевые точки связаны с постсоветской травмой. Реакция на текст была такой, что либо нечего сказать, либо некому говорить. А те, кто может что-то сказать, говорят довольно консервативные вещи: «Нет, нация есть и нужно сохранить то что есть». И разговор не получается. Другой пример — «Зулейха открывает глаза». Реакция и на книгу, и на фильм сообщает нам, что это колониальный нарратив. Бедная забитая женщина открыла глаза и стала человеком только тогда, когда стала смотреть на мир глазами колониальности. Только тогда ты становишься важным и твое существование имеет смысл, когда ты попадаешь в поле колониального дискурса: вот краткое содержание предыдущих серий. Но как применить деколониальную оптику и выйти из этих бинарностей, когда с одной стороны империя, а с другой — колонизованные субалтерны, которые не имеют самости и сказать им нечего? В этом смысле весь проект «Сказки о золотых яблоках» и мое участие в нем — это речь от первого лица. Мы достаточно самостоятельны, чтобы формировать собственные концепции, которые интересны и за пределами города, региона, страны.

«Если я скажу вам, что я исследователь, вы начнете транслировать мне то, что нужно исследователю»

В исследовании мы используем инструменты городской антропологии. Первый — глубинные полуструктурированные интервью, когда мы не просто задаем человеку вопросы и ждем ответов, а общаемся и формулируем концепты по ходу разговора. Например, мы с вами разговариваем, и вы вспоминаете: «Как здорово было в детстве — яблоневые сады, у нас герань стояла на окошечке в деревянном доме». Я хорошо понимаю, что это концепт ностальгии, он разворачивается через образы прошлого, которые можно использовать в дальнейшем разговоре. Второй инструмент — наблюдение за городским пространством: антропологи стоят в разных точках города с блокнотами, если зимой, то и с карандашами, потому что ручка не пишет, и фиксируют, каким образом люди взаимодействуют с пространством. Третий инструмент — включенное наблюдение, когда антрополог включается в разные структуры, группы, живет в самом городе или деревне, ест, ходит и общается с жителями, не позиционируя себя как исследователь. Это очень важно, потому что если я скажу вам, что я исследователь, вы начнете транслировать мне то, что нужно исследователю. А здесь я обычный житель города, но каждый вечер пишу полевые дневники. Это материал, из которого потом формируются концептуальные поля, важные для жителей.

Соединение города и деревни, ностальгия, неофициальная разметка пространства — что такое Альметьевск?

В Альметьевске мы выделили несколько концептосфер: ностальгия, связанная с началом нефтяного промысла, неофициальное наполнение пространства города, культурно-исторические нарративы и тексты города, которые связывают пространство с концептуальными полями (райское место, велосипедная столица, город нефтяников). Таких блоков довольно много, их потом используют кураторы, художники, архитекторы и городская администрация. Мы увидели неофициальный городской текст, который используют местные жители, говоря, например, о благоустройстве. В Альметьевске очень много бордюров, люди связывают это с эпохой одного из прошлых мэров — они называют его Бордюр Бордюрович — и тем самым концептуализируют произошедшее. Есть текст, связанный с 1980–1990-ми, который показывает низовое отделение пространства: районы «Чили», «Гестапо» раньше контролировали преступные группировки. Это считается постыдным, потому что в 2010-е годы это было искоренено, тем не менее, это существует в структуре города на уровне неофициальной разметки пространства. Есть слой, который является доминантной чертой Альметьевска, — соединение города и деревни: люди работают в городе и переезжают к нему поближе — и пытаются свое деревенское ностальгическое прошлое перенести в городское пространство. Это домашнее и настоящее. Поэтому смычка города и деревни для Альметьевска оказывается принципиально важной, и в дальнейшем это нужно развивать.

Недалеко от города есть Акташский провал, с которым связано много интересных вещей: рассказывают, что там провалился трактор, который всплывает в Средиземном море или где-то еще, — это тоска по морю, которая есть у жителей города и деревни. Или жители ближних деревень рассказывают, показывая на уральские предгорья, что они находят здесь ракушки, что раньше здесь было море. Мы видим, что из простых нарративов рождается история, связанная и с древностью и с настоящим, и с деревней и с городом. И вокруг этого и формируются довольно важные смысловые поля. Если говорить о моих личных впечатлениях от общения с альметьевцами, то, наверное, они закрытые, но когда ты искренне интересуешься их судьбой, способами передвижения, включаешься в их территорию, они тебя присваивают и приводят в свои домашние пространства. Есть языковой барьер, русскому проникнуть в татарскую деревню и что-то про нее понять действительно очень сложно, поэтому у нас в команде есть татароязычные люди. Но в основном открытость и гостеприимство жителей проявляются после ряда проверок.

«Исследование нужно, чтобы понять, какие глубинные смыслы скрыты за разговорами людей»

Наша задача — перевести интенции, знания, желания жителей на язык чиновников. После исследования мы формируем рекомендации исходя из концептуальных полей, которые выявили. Это самый сложный процесс, потому что после рекомендаций происходит их освоение и попытка что-то сделать. Часто это упирается в недостаток ресурсов и в непонимание, как это можно использовать. Самая большая проблема в том, что часто исследователей привлекают для легитимации решения, которое уже принято, поэтому задача антрополога — не просто дать рекомендацию, но и настоять, чтобы эта рекомендация была выполнена. Антропологи — легитимные медиаторы между тем, что хочет человек или группа людей, которая живет здесь, и конкретными проектами благоустройства. Исследование нужно, чтобы понять, какие глубинные смыслы скрыты за разговорами людей. Они могут ругаться: так вышло с работой Фикаса [Антониуса] «Защитник». Наш мониторинг показывает, что люди не ассоциируют этот мурал с татарской сказкой, но связывают, например, с алкогольным магазином в этом доме: «борьба с зеленым змием», «такая реклама алкоголя получилась». Змей действительно не похож на татарского Аждаху, а лицо защитника напоминает Рудольфа Нуреева, к которому в Татарстане относятся неоднозначно. Видимо, Фикас загуглил «лицо татарина», и поиск выдал ему Нуреева. Люди утверждают, что дети боятся змеи. Здесь настоящий антрополог понимает, что апелляция к детям — это последний шаг отчаявшегося человека, который не получает поддержки со стороны администрации. Это аргумент, который используется, когда другие аргументы уже исчерпаны, и он говорит не о детях, а о проблемах, которые есть в этом обществе. Увидев это, мы начинаем копать гораздо глубже, чтобы понять, что стоит за этой риторикой и дискурсом.

Фото: VK