Устная история. «Сковородка», «Книжка» и тусовка неформалов

«Инде» поговорил с несколькими людьми, которые тусовались на «Сковородке» в юности, о том, чем они там занимались, откуда брались прозвища, как пробирались на рок-концерты и как находили друзей без интернета и (чаще всего) без телефона.

Это пространство между двумя зданиями Чагынского — некогда Императорского — университета миновать совершенно невозможно. Бывало, доблестный студент искренне намерен попасть на лекцию или даже на зачет — познакомиться, наконец, с преподавателем и вкусить крошки-другой от гранита науки. Точнее, намерен был. Теперь это — вон тот старичок в бандане с бутылкой пива и безнадежно просроченным студенческим билетом. Сковородка обладает уникальным магнетизмом и собственной харизмой. С апреля по ноябрь в круглосуточном режиме жарятся на ней самые разные персонажи — неформалы и непьющие, учащиеся и разучившиеся. Удобно устроившись полукругом за спиной каменного памятника вечному студенту, весь этот пердимонокль являет собой открытый — и совершенно безопасный — вызов самой идее регулярности и дисциплины, демонстративно предпочитая вольный дионисийский хаос скучному аполлоническому космосу.

Так описывает «Сковородку» поэт Нури Бурнаш (Искандер Абдуллин) в книге «Чагынский словарь». Когда началась тусовка вокруг университета, точно неизвестно: сообщество на физфаке наши собеседники упоминают с 1970-х. Но ее расцвет пришелся на 1990-е, когда здесь появились хиппи, панки, металлисты, толкинисты и другие способы неформальствовать. У каждого было свое тусовочное место, но на «Сковородке» бывали, пожалуй, все они. Здесь можно было найти компанию любой субконтркультуры того времени — и ее искали те, кто не пришелся ко двору в своем дворе.

«Я очень хотел увидеть хиппи»

В 1989 году Олег Лапшин вернулся в Казань. Несколько лет он с родителями прожил в ГДР, послушал The Beatles и прочитал много про хиппи. В самой ГДР найти хиппи было еще сложнее, чем в Советском Союзе. Вернувшись в Казань, 17-летний Олег услышал, что хиппи можно увидеть возле КГУ, где памятник Ленину:

— Я нашел двух лохматых джентльменов с фенечками, говорю: «Ребята, вы хиппи?» — «Да, мы хиппи». — «А можно мне с вами потусоваться?» А я был такой чинный, хорошо одетый молодой человек 16 лет. И они меня спрашивают:

Я расстроился, а они говорят: «Вот тебе деньги, беги за пивом, вернешься — мы тебе все разъясним». Побежал за пивом вниз, в пельменную на Пушкина, где сейчас бар «Борода». Как ни странно, пиво мне продали. Принес, и они мне начали рассказывать об американских хиппи, которые путешествуют автостопом, принимают наркотики и все такое. Так я здесь появился.

Ирина Кримштейн выросла в Нагорном, а училась в школе в Дербышках.

— У нас там в 1994–1995 годах неформалов или не было, или они были настолько незаметны, что это было как-то ненормально для Казани. В 1996-м я уехала на год в Израиль. Там было немного другое неформальство, но и русское тоже присутствовало — я впервые послушала «Происшествие», Башлачева, «Зоопарк». И когда вернулась, мне было уже 17 лет, я была достаточно взрослая, чтобы тусоваться, ездить на концерты и фестивали. В России тогда неформальство было более подражательное: фенечки мы носили, тельняшки с нашитыми штучками, вплетали ниточки в волосы, кончики красили зеленкой. Но если у детей из хороших школ это было модно, то для окраин это было странно. Меня не шпыняли, но случаи неприятные были, а в Челнах, например, чисто за внешность могли и девочку отколбасить. В Казани все зависело от района, но мальчиков больше били за длинные волосы или за кеды. Неформалы делились на панков, хиппи, отдельно были скины; позже появились металлисты и рейверы. Были ролевики, они делились на толкинистов и не-толкинистов, которые больше всякими историческими реконструкциями занимались. Сообщество было неоднородным, но против гопников все объединялись: им-то было все равно, кого бить.

«Везде, где можно было сидеть, тусовка образовывалась автоматически»

На «Сковородке» собирались в основном студенты КГУ, но были студенты других учебных заведений, их младшие братья и сестры, друзья, партнеры, будущие студенты, которые учились на каких-нибудь курсах, и бывшие студенты, которые приходили исключительно потусить. Объединяло тусовку не студенчество как таковое, а то, что все считали себя неформалами: здесь находили друзей по интересам и объединялись против гопников. А еще все тусовочные места объединяло то, что там можно было сидеть:

— Есть лавка — все, тусовка. В какой-то момент за «Сковородкой» появился пень, и образовалась отдельная тусовка на пне. Мы делали место тусовки из всего, что было похоже на это место, — говорит Анна.

Кроме «Сковородки», которая была самым активным местом, по крайней мере в теплое время, были и другие: «Книжка» (двойная лестница за Домом печати), площадь Свободы. В холодное время активизировались несколько локаций в ближайших зданиях университета. Как рассказывает Анна, «там было не так, что ты попадаешь или не попадаешь в тусовку, ты просто приходишь. В районе университета было несколько точек, и если ты решил потусоваться, можешь все обойти — на какой-нибудь кто-нибудь будет. Кроме самой „Сковородки“, на которой зимой, кстати, никто не сидел, потому что холодно, были второй этаж физфака и „Камни“ в главном здании (как сообщил нам другой собеседник, „Камнями“ это место называлось потому, что было вымощено мраморной плиткой, а пол во всем остальном пространстве был деревянный. — Прим. „Инде“). Тогда не было пропусков и охраны, у входа висело два портрета, один Лобачевского, а второй не помню чей. Между ними было пространство, куда нужно спуститься по лесенке, я не совсем понимаю, зачем оно было нужно: может, когда-то там была аудитория. Это место называлось „Камни“ и там можно было сидеть. А значит, тусовка образовывалась автоматически. Еще сидели за Лениным во втором корпусе. Заходишь во второй корпус, и первое, что ты видишь, — большие аудитории по сторонам и посередине портрет Ленина. А сзади место, где было незачем находиться: оно было никому не нужно, только в тех редких случаях, когда кому-то нужно было попасть в аудиторию напротив, там ходили преподы, которые, конечно, на нас орали».

Ирина Кримштейн чаще всего бывала на физфаке:

— Там я познакомилась, например, со своим другом Марком Шишкиным, с которым мы до сих пор общаемся. Он был не в чистом виде неформалом, но рядом. На физфаке были люди, которые задумывались о философии. Шли беседы о религиях, культуре, будущем России каком-нибудь, все пили пиво и курили сигареты. Сейчас такое представить вообще нереально. Думаешь: почему нам это разрешалось? Нас никто не гонял, даже вахтеры, то ли они лояльные были, то ли всем было не до того, то ли боялись, то ли правда время такое.

Хиппи, панки и толкинисты

Из многолетнего пребывания на «Сковородке» Олег Лапшин вывел наблюдение:

— В свое время Ринго Старр, ударник «Битлз», сказал такую фразу: «Для вас „Битлз“ — это крутые парни, а для меня это три задницы, которые маячат передо мной». Но эти три задницы играли классную музыку. А у нас на «Сковородке» — задница Ленина. Для кого-то Ленин — это вождь мирового пролетариата, а для нас Ленин — юноша, вечно повернутый к нам задом.

Все они — Олег, Анна и Ирина — в 17 лет хотели быть хиппи, но все как один утверждают, что настоящих хиппи в Казани не было. Кто-то связывает это с казанским феноменом: миролюбивым быть не получалось, драться приходилось всем. Кто-то говорит, что строгого разделения не было и что у мальчиков самоопределение было конкретнее, чем у девочек. Настоящих хиппи (как и отмороженных панков) они видели, когда приезжали в Москву. Такая история есть у Ирины Кримштейн:

— В 1997 году нас с подругой на Арбате панки спасли от скинов. Мы играли там, аскали, а у нас с подругой внешность еврейская — скины хорошо определяют неарийский профиль, они начали до нас докапываться, то ли на национальной, то ли на хипповой почве. Подошли панки (а хиппи и панки вообще-то не дружили) и отбили нас — руками, ногами, мордами.

Анна мечтала стать хиппи с детства, когда посмотрела мюзикл «Иисус Христос — суперзвезда». Она спросила, почему у них такая странная одежда, и папа объяснил, что была такая культура, они носили джинсы клеш, тогда Аня решила, что тоже будет хиппи:

— Неформалы были разные. Были панки, рокеры, металлисты, толкинисты. Хиппи всегда все считали какими-то несерьезными… ну как эльфы у Толкина: длинные волосы, острые ушки, фенечки плетут. Про них было много анекдотов, в основном посвященных тому, как хиппи ни хрена не делают и пользуются благами от других людей.

Олег говорит, что почти все неформалы ушли в цивильную жизнь, и считает, что стать настоящим хиппи ему так и не удалось:

— Повлияло происхождение: папа — директор школы, мама — директор библиотеки. Я много ходил по стране, по ближнему зарубежью, но до конца так и не почувствовал этот дух свободы и бродяжничества: дорога ради дороги меня никогда не интересовала. Таких, как я, называли «личности прихиппованные». А настоящий хиппи — это же чокнутый убежденный бродяга, безбашенный абсолютно. Сегодня здесь — завтра там, где-нибудь немножко поработал, поиграл, гитару взял и на каком-нибудь матрасе спит. Там пожил, здесь выпил — такая вот свобода, жизнь одним днем. У меня был автостоп. Я мог, например, в феврале при минус 20 уйти пешком в Петербург — так просто. И дошел. Иногда мы большими компаниями ездили на электричках на перекладных: до Москвы семь электричек, до Питера еще пять — итого 12.

Ирина вспоминает, какие усилия прикладывали, чтобы выглядеть неформально:

— В 1990-е все уже продавалось, проблема была — найти деньги. Мой папа был переводчиком, и иногда у него бывало сразу много денег, а иногда не бывало совсем. Но я помню, мне их выдавали долларами: 50 долларов хватало на нормальные джинсы с вьетнамского рынка, которые потом еще десять лет можно носить, а на сдачу — пиво, потусить там. Ниферы красили ногти, но это было необязательно, больше зависело от человека. Лаки продавались, они были некачественные, но дешевые. Вот феньками все восхищались. Хорошие феньки очень ценились. Бонго плел отличные феньки из бисера, Гунька та же (Анна) плела феньки и хайратники. У кого руки росли из того места, плели сами. Кто не умел, того учили, но выходило все равно криво. Иногда покупали. На «Зилантконах» их продавали в ДК Ленина. В Москве у метро «Сухаревская» была точка, где продавали футболки с Че Геварой, Кобейном. Потом появились футболки с Летовым, а еще были алисоманы. Над ними мы всегда смеялись, кричали: «Алиса! Миелофон!» и сразу убегали. Ничего против Кинчева мы не имели, но настолько не любили алисоманов, что слушать «Алису» было зазорно. Мы считали их быдлом — они были очень грубые, панковатые, даже на вид неприятные. Хотя хиппи, конечно, тоже не всегда были чистые.

Олег называет своей самой характерной чертой этого времени, за которую ему стыдно и по которой он скучает, отсутствие мозгов: можно было делать что угодно, не задумываясь о целях и последствиях. Не было ощущения, что с тобой может случиться что-то плохое.

— Как-то мы с другом сидели на «Сковородке», у меня был маленький барабанчик, у него гитара — играли, останавливается машина такая серьезная и выходят бандиты — лысые, накачанные, с золотыми цепями. Идут к нам, мы думаем: пиши пропало. Но они дружелюбно говорят: «Ребят, мы сейчас едем на Волгу на катере отдыхать. Поедем, поиграйте нам». И достают пачку денег, говорят: «Мы расплатимся». Поехали с ними на этот катер, всю ночь с ними гудели. Играть было страшновато, потому что ребятишки совершенно не нашего формата: братки-братки. И посреди Волги — что не так, тебя выкинут за борт, и никто концов не найдет. Нам, к счастью, было нечего делить, мы очень скромненько держались, играли «Кино», «Машину времени», что мы тогда знали, какой-то русский рок-н-ролл — все обошлось. Поутру они нас высадили на берег, дали немножко денег.

«Нихерасебевеник»

У большинства неформалов были прозвища, возникали они самыми разными путями. Например, одного из моих собеседников прозвали Крис за футболку с «Агатой Кристи». Но чаще всего прозвище образовывалось от имени или фамилии.

— Фамилия моя Лапшин, и я всю жизнь был Лапшой, — вспоминает Олег. — Хотя бывало по-разному. Был один юноша, обжимался он с какой-то барышней — мы его прозвали Петтинг. Он поначалу обижался, а потом привык и знакомился с гордостью: «Я Петтинг». Леш, Вась, Петь, Ильдаров сколько угодно. Не по отчеству же звать. А прозвище индивидуально. Ну и просто так было принято.

— Погоняла возникали самым нелепейшим образом, — объясняет Анна, — могла быть куча Сереж, которых называли Серыми, но был один-единственный, у которого это было погоняло. Или вот мой друг Леныч — он Линар, но его все звали Леныч, хотя имя писалось через «и». У меня прозвищ было много, но все крутилось вокруг букв «г» и «у». Родители звали меня Гунечкой, были тусовки, где я была Гу, Гуня, Попрыгунья, Попрыгун. Иногда погонялом становилась какая-то случайность. Был чувак по прозвищу Распятие. На одной из ролевых игр нужно было увесистое распятие, чтобы его можно было демонстрировать, воровать и переносить себе в лагерь. Он взял палку на плечи, сделал себе веночек из веточек: «Я буду распятием». Потом там священника как бы убили, распятие украли. Так и пошло: «Тимур». — «Какой Тимур?» — «Ну который Распятие». Мы даже забыли, что у слова «распятие» есть какое-то основное значение. Кто-то один раз мог сказать: «Ого, ни хера себе веник!» — и он всю жизнь был Нихерасебевеник. Никого не напрягало, что это звучит длинно. Сокращали, но помнили, что полное имя — Нихерасебевеник.

Были персонажи, которые находились в какой-нибудь тусовочной локации постоянно, их знали все и у них были узнаваемые атрибуты. Например, автостопщик Луц создавал школу автостопа, вместе с другом Удавом они снимали домик в овраге на Калуге. Домик был полуразрушенный, там была постоянная тусовка, можно было поиграть музыку и перекантоваться. Пашу Хобота упомянули все мои собеседники: кто-то бегал с ним от поездов в тоннеле, кто-то вспоминал, как он «окучивает пионерок» на «Сковородке», кто-то вспомнил, что он говорил о себе: «Я эфебофил» и постоянно встречался с девушками намного моложе себя. Была еще Саша Баталова, она была младше всех и поэтому всех знала: ей все было интересно. Ее звали Кендер, потому что у нее был хохолок, как у расы кендеров из вселенной Кринна.

Алкоголь был частью тусовки. Денег на него никогда не было, но он всегда появлялся. Анна говорит, что тогда всех интересовало пиво «Красный Восток», которое продавалось во всех казанских ларьках, но были варианты, достойные пера Венички Ерофеева.

— Алкоголь продавался в ларьках, и его можно было достать всегда, просто денег не было. Были деньги — покупали «Степашку» (аперитив «Степной». — Прим. «Инде»). Максимально доступным напитком была «Пищевая композиция» — алкоголь, в который добавлялась какая-то фруктовая эссенция. Она продавалась в пластиковых пакетах, как сейчас кефир, вроде как для кондитерских нужд, но все покупали ее в ларьках и пили, она называлась «пэкашка». Дешево, но не одеколон. Еще тогда «Красный Восток» был на самом пике и никакое другое пиво в Казани никого не интересовало. Наименований было штук 20: мог выбирать, хочешь ты «Богемское темное» или «Богемское крепкое». И было еще пятиградусное пиво, которым можно было просто в дно упиться. Хотя я больше смотрела. Набухаться на каком-то этаже — это было скорее про тусовку, чем про алкоголь.

«Весь ДК был забит ниферами»

Один из главных признаков неформальства — музыка. Чаще всего слушали русский рок и рок-н-ролл 1960-х, но была и своя музыка у каждой субконтркультуры: у толкинистов — менестрели, которые выступали на «Зилантконе», у панков и металлистов — панк и металл. Многие, как Олег, играли сами и объединялись в группы:

— У нас была дворовая компания. Я жил на Большой Красной напротив нового здания КАИ, у нас были какие-то инструменты, мы играли, орали Цоя, а во дворе у нас был центр «Рок-капелла». Однажды его руководитель к нам подходит и говорит: «Ребят, вы мне мешаете, я тут музыкой занимаюсь. Давайте вы ко мне придете и будете нормально репетировать». Мы пришли, он нас выстроил, спрашивает:

Уже после универа я окончил музучилище, а тогда это была чисто любительщина. Мы играли рок-н-ролл, сочиняли свои песни. Например, такой чудо-текст: «Нас не волнуют эти ЧП, мы повторяем: свободу ГК ЧП». Или такой рефрен: People want to fuck — он всю песню повторялся, минут десять. Мы играть-то толком не умели.

Доставать записи тогда было гораздо проще, чем в 1970-е. Были два ларька звукозаписи: один стоял около Молодежного центра, другой в районе парка Горького. У них был список групп и альбомов, которые они могут записать. Там было практически все: хочешь AC/DC, хочешь Iron Maiden — неси кассету, тебе запишут. Кассеты, конечно, стоили определенную сумму: где два с половиной рубля, где даже пять. Пластинки тоже продавались — в сквере Тинчурина, где сейчас барахолка по воскресеньям, был книжный рынок, другое дело, что цены бывали неподъемные. Была такая группа Blood, Sweat & Tears, очень приличный рок, пластинка стоила рублей 60, а у меня мама получала 145. С инструментами тоже — старались, искали, поначалу на «уралах» играли, на коленях их доделывали, барабаны тоже приходилось искать. Я купил свою первую ударную установку в 1990-м в ЦУМе, советскую, ужасную, которая не звучала: приходилось все открывать, перебирать, ставить какие-то заглушки, железо вообще было полное говно. На сейшен мы старались одалживать инструменты, тарелки, малые барабаны мне приходилось занимать на концерт у серьезных ударников. Конечно, давали неохотно, боялись, что порву.

Ирина начала активно тусоваться после такого фестиваля в Зеленодольске в 1997-м:

— До 1996 года были мероприятия типа Дня молодежи в ДК Алиша. Но это не сейшены, скорее творческий вечер, но культурный. Некультурный я увидела летом 1997 года в Зеленодольске, там был рок-фестиваль, где играли все культовые казанские группы. Я из них знала группу «Как себя вести», там были Леныч и Фарушка, Фархад Сибгатуллин. Они мои ровесники, но в 1997-м они были уже звезды. Еще была группа «Тревожное воскресенье». В том же ДК в тот же день шел концерт чуть ли не Кадышевой. И получается, что с одной стороны там «Виновата ли я», а с другой — рок. Круто было, что это не просто кучка ребят на «Сковородке», а целый ДК, где все хайрастые, в рваных джинсах. Там была, наверное, тысяча человек, все друг с другом знакомились, братья-сестры… Под утро, когда концерт закончился, эта огромная вереница людей пошла в сторону железнодорожной станции, а по краям шла милиция, следила, чтобы не было потасовок, потому что местные гопники хотели всех бить.

Как все закончилось

Чаще всего из тусовки уходили, когда находили долгосрочные отношения. «Мы играли в молодую семью», — иронизирует моя собеседница. Кто-то расставался и возвращался в тусовку, кто-то исчезал надолго после рождения детей. Но две основные причины: появление пропусков в университет и соцсети.

Анна в деталях помнит, как разрушалась тусовка в КГУ:

— На физфаке произошло чудо инженерной мысли. На втором этаже все сидели на подоконниках: в одном углу одни, в другом другие, на другой стороне третьи. И чаще всего те, кто хотел потусоваться, сидели на одной стороне, а те, кто хотел уединиться, — на другой. В какой-то момент, по-моему, уже в конце 2000-х, декан взял и сделал подоконники под углом. И тусовка разошлась. 30 лет все тусили, а тут сидеть стало неудобно — и ушли.

Анна говорит, что идея хиппи для нее — на всю жизнь:

— Удивительно, что хиппаны находят хиппанов. И я по-прежнему дружу с некоторыми из тех времен. Желание делать всех счастливыми даром — это у нас в прошивке. В этом есть что-то очень коммунистическое, а поскольку мы были маленькие, когда был коммунизм, нам очень хотелось взять от него все хорошее и не взять ничего плохого. Мы так до сих пор и живем в своем маленьком мире, где все может быть бесплатно, все может быть в кайф, всем можно меняться, раздавать просто так и всем делать хорошо. И так можно кого-то найти: он выглядит и ведет себя цивильно, но по его желанию накормить тебя, познакомить со своими друзьями, которые могут быть тебе интересны, ты находишь старых хиппанов.

Фото: Ирина Кримштейн, Анна Русс
Видео: Олег Лапшин

Читайте также:

Устная история. Кто и как создавал главный казанский рок-клуб нулевых «Маяковский. Желтая кофта»

Исследователь криминальной Казани Роберт Гараев: «Если копнуть поглубже, то в каждой семье есть какая-то травма»

Группа «Дом кукол»: «Бабушки остались довольны, сказали: „Яхшы!“»